No one ever

      В Красном Замке постоянно несёт плесенью: что ни делай, чем её ни трави, сколько духов на придворных дам ни выливай — всё равно несёт.       Каждый король, имеющий несчастье греть задом Железный Трон, воняет плесенью, и каждая его жена воняет, и каждая его шлюха, и каждый его выблядок — без исключения все, кого судьба обрекает на жизнь в Красном Замке, пропитываются затхлостью и превращаются в гниль, врастая в камни. Их кровь, а не глина, красит стены, их вой, а не гул сквозняка, слышится по ночам — мейстеры называют это "стать частью истории", но Эймонд называет "осесть плесенью на стене".       Высясь над Черноводной ненасытной ржавой громадиной, Красный Замок заманивает жадные до славы души в лабиринты своих коридоров, сводит с ума властью, растлевает, жуёт, переваривает — так и живёт веками.       Эйгон тоже превращается в гниль. Запах порченого мяса в его покоях становится гуще день ото дня. Смотреть на Эйгона невыносимо, и Эймонд ждёт с нетерпением, когда же брат околеет — быстрая смерть несравнимо лучше, чем медленное гниение. У постели короля сутками дежурит служанка, отгоняющая мух от монаршего тела — унизительнее конца не придумаешь.       Вечная влажность, плодящая паразитов, скорейшему заживлению ожогов не способствует, и Эйгон тухнет в ней, как кусок свинины в бульоне: он скулит от боли, пищит, словно мышь, возится слабо на простынях, мокрых от сочащейся сукровицы, и, опьянённый маковым молоком, не понимает даже, где он, кто он, что происходит с ним и что ему уготовано.       Эймонд не смеет подарить брату освобождение, пусть и желает этого почти так же, как желает освобождения для себя. Он надеется только, что их свобода — у каждого своя — не станет испытывать небезграничное терпение.       Лишённый выдержки, нервный и томлением измученный, Эймонд ждёт её, потерявшись взглядом в заоконной тьме штормового неба. От оглушительного грома трясутся стёкла, от духоты катится пот по позвоночнику, от проклятой влажности ощущение такое, будто не воздухом дышишь, а ильной водой.       Эймонд хочет сжечь это место дотла — вместе с его призраками и запахом гнилья, вместе с Эйгоном, вместе с матерью, вместе с прошлым и будущим. Стереть с лица земли, будто их всех никогда не было, оседлать Вхагар и положить конец затянувшемуся разложению.       Коль стучится трижды и без приглашения заглядывает внутрь. Эймонд разворачивается к нему всем корпусом — излишне порывисто — и едва не падает от головокружения: плесень в его теле высасывает все силы.       — Вы в порядке? — вскинув бровь, обеспокоенно спрашивает Коль.       Эймонд отмахивается от него, как служанка Эйгона от жирной мясной мухи.       — Принёс?       Кристон мнётся, становится хмурым и толкает дверь вперёд со словами:       — Она сама пришла.       Из тьмы коридора в наполненные свечным светом покои перетекает не человек, а тень — тонкая фигура, высокая и худая, облачённая в тяжёлую ткань плаща. Она укрыта капюшоном и движется плавно, словно бесплотный, вышедший из стен призрак, но призрак открывает лицо — и на Эймонда смотрят зелёные Стронговы глаза. Человеческие, если проклятую ведьму можно назвать человеком.       — Какого Пекла ты здесь забыла? — Эймонд рычит, давит слова сквозь зубы, сжимает пальцы на рукояти кинжала в ножнах, но ведьма не меняет выражения, невозмутимо наблюдая его гнев.       — Я должна присутствовать.       Он это уже неединожды слышал.       — Убирайся.       — То, что вы задумали, опасно! — упорствует она, шагнув навстречу, и Эймонд шагает тоже, пока его ладонь не настигает её горла.       — Отдай зелье и убирайся, — по слогам цедит он, немилосердно сдавливая трахею, вынуждая ведьму вдыхать натужно.       Она хрипит, но твердит в оголтелом бесстрашии:       — Вы можете умереть, мой принц.       Сумасшедшая. Непоколебимость её взгляда раздражает.       Эймонд впечатывает упёртый темноволосый затылок в стену до глухого стука — ведьма стонет болезненно, и мшистая зелень её холодных пронзительных глаз наконец темнеет от страха.       — Ты умрёшь прямо сейчас, если не исчезнешь, — обещает Эймонд низким шёпотом. — Я могу убить тебя хотя бы ради того, чтобы ты никому ничего не растрепала.       — В этом нет необходимости, — произносит она еле слышно, задыхаясь под безжалостным натиском. — Я уйду.       Эймонд разжимает пальцы, позволяя ей вдохнуть, отходит, смотрит пристально, ожидая, когда она очухается, и протягивает руку в нетерпении.       — Отдай зелье, — требует Эймонд, уверенный, что, если ведьма вздумает перечить вновь, он в тот же миг перережет её тёплую длинную шею.       Ведьма не перечит. Она находит в его взгляде смертельную угрозу, послушно лезет под плащ и вынимает из недр ткани бликующий стеклом пузырёк.       Пузырёк кочует в раскрытую ладонь Эймонда. Жижа в прозрачных стенках колышется, чёрная и текучая, и Эймонду мерещатся изумрудные вспышки в её подвижной массе. Он смаргивает, прогоняя колдовской морок, слышит приглушённое:       — Я буду поблизости, — и следом — стук закрывшейся двери, и слабые голоса, и грубые шаги.       Но в его покоях тихо, если не считать треска громовых раскатов, и он в них один, если не считать растущую внутри плесень.       Ему страшно действовать, но медлить он больше не в силах. Эймонд срывается с места и мечется из угла в угол: запирает дверь, закрывает окна, достаёт из-под кровати припрятанный таз, стаскивает простынь с постели, наполняет водой стакан — и замирает посреди покоев в сомнениях: в одной руке стакан, в другой — пузырёк.       Не жалость, но страх — Эймонд понятия не имеет, что его ждёт. Он презирает трусость, и потому рычит обозлённо, торопливо выдирает зубами пробку из узкого горлышка и, запрокинув голову, вливает в себя всё содержимое пузырька, принесённого ведьмой, запоздало допуская, что та могла подсунуть ему яд.       Жижа на вкус как вода из сточной канавы. Эймонд глотает, совершив над собой усилие, но в целом ничего страшного не происходит, и он даже не валится замертво — видать, зеленоглазая сука всё же не решилась его отравить. Он ставит стакан на стол, не чувствуя в нём необходимости, прислушивается к ощущениям — и изменений не слышит.       Всё ровно так, как и прежде — ни боли, ни рези, ни тошноты даже, только сердце колотится и дышать тяжело от влажности.       Эймонд расстёгивает узкий камзол, соскальзывая трясущимися пальцами с пуговиц, после снимает нижнюю, насквозь мокрую от пота рубашку, следом на пол падают штаны и исподнее — Эймонд отбрасывает их в сторону вместе с сапогами, оставаясь почти голым. Он шарит по перетянутым бинтами рёбрам в поисках узелка, находит, развязывает, привычным движением выпутывает себя из давящего плена и, когда бинт белой змеёй выстилается у его ног, наконец глубоко вдыхает.       Он не будет скучать по этому ни мгновения.       Изнывая от разрастающегося жара, Эймонд опускает взгляд на упругий живот, исчерченный розовыми следами сжимавших его тряпок. Живот расправляется, освобождённый, выкатывается из кишок и выглядит отвратительно полно, являясь вместилищем паразита. Эймонд представляет, как больно ублюдку должно быть от утягивающих его бинтов, — и, искренне наслаждаясь, упивается своей маленькой местью.       Все бастарды должны гореть в Пекле — абсолютно все. Для этой твари Эймонд персонально разведёт костёр.       Срок поздний — он слишком долго пребывал в неведении и слишком долго искал ведьму, способную избавить его от проблемы, — и теперь это действительно опасно, но Эймонд готов собственную жизнь отдать, лишь бы не подарить её мрази, мразью же порождённой.       Становится жарко невообразимо, но снимать уже нечего — если только кожу и мясо соскрести с плавящихся костей. Пламя внутри обугливает ливер, ноги не держат, подкашиваются, и Эймонд падает на колени, вскрикнув от острой боли. Спазм скручивает каждую мышцу и выворачивает суставы — Эймонду хочется выть, но он не может допустить, чтобы кто-то увидел его таким.       Он ползёт к кровати, возле которой оставил деревянный таз, громоздится над ним, расшиперив трясущиеся ноги, как бордельная блядь, и спиной припадает к изножью, держась за него руками. Пот заливает глаз, течёт по пламенеющей коже — пот и слёзы — когда он успел разныться? — пот, и слёзы, и кровь.       Кровь устремляется по бёдрам и капает в таз. Кости внизу расходятся, готовясь исторгнуть чудовище, ткани рвутся с треском — или это небо трещит от молний, — сердце стучит бешено, пульс барабанами похоронной процессии вибрирует в висках, и Эймонд сомневается, что переживёт роды, но позор он не переживёт точно, поэтому не ропщет: хватается за кровать крепче и тужится.       Давить в себе крик невозможно, и он орёт нечеловечески — орёт и молится, чтобы Коль догадался очистить восточное крыло от посторонних, чтобы гроза заглушила его вопли. Он чувствует явственно, как паразит движется по родовым путям, сминая внутренности, и когда тот достигает разорванной дырки, своего последнего рубежа, Эймонд едва не теряет сознание: мир темнеет и размывается, покачивается, намереваясь сложиться, как домик из спичек. Он понимает прекрасно, что если позволит тьме поглотить себя, то в этой тьме и умрёт вместе с выродком — мысль отрезвляет, но недостаточно, и Эймонд, собравшись, судорожно лупит по лицу ладонью до онемевшей щеки.       Он коротко выдыхает, после вдыхает так глубоко, как только может, и с долгим стоном, перетекающим в крик, тужится, давит рукой на живот, снова тужится, и давит, и тужится, тужится, тужится — до чёрных мух, застилающих взгляд, до хриплого визга, вторящего грому, до почти истерики, до всепоглощающей ненависти к тому, что наконец вываливается из него, чавкая его же кровью, падает на дно таза и забирает боль.       Эймонд рушится на бок, едва дыша. Кровь хлещет неукротимой рекой, и кажется, что он всё же умрёт здесь — нельзя разлить вокруг себя алое море и не утонуть в нем. Это не та смерть, которую он предпочёл бы, но хотя бы не как Эйгон, хотя бы не разлагаясь, хотя бы свершив последнюю месть.       — Я убил его, — шепчет он в лихорадочном бреду, торжествующей улыбкой растягивая сухие губы. — Убил твоего ублюдка, Стронг. Убил тебя и твоего ублюдка, которого ты оставил мне напоследок. Ты же не думал, что я дам ему родиться? Ты же не думал, что я произведу на свет твоего бастарда? Ты же не...       Эймонд замолкает на полуслове — он слышит шевеление в тазу и отчаянно надеется, что ему послышалось.       Этого не может быть. Просто не может быть.       Он приподнимается, заглядывая за край, и от ужаса лишается дара речи: нечто уродливое, похожее на шлепок мясного фарша, копошится внутри, сопит, кряхтит и дёргает конечностями, не собираясь подыхать — Люцерисов ублюдок, разорвавший Эймонда, прогрызший путь на свет сквозь его кишки, недоношенный, весь срок перетянутый, вытравленный зельем из чрева, лежит и дышит вопреки всему, а у Эймонда сердце лопается от ярости, и взгляд заволакивает пеленой.       — Поганая тварь, — шипит он, задыхаясь от гнева и бессилия. — Мразь живучая... Я убью тебя, как твоего папашу... Я не дам тебе жить, не позволю... Я не позволю...       Он не способен ни руку поднять, ни вдохнуть лишний раз. Эймонд опускается на пол, продолжая шептать проклятия, но слабый звук его голоса гаснет в горле, и тишину покоев нарушает лишь приглушённый гром и копошения в тазу. Кровь Эймонда забивает стыки между камней, впитывается, красит кирпичи замка в красный. Кровь, пот и слёзы — он приобщается к истории, истекая влагой, отдавая всего себя.       Где-то в западном крыле умирает Эйгон, привлекая мух, и его гнилостные испарения так же липнут к стенам, как ужас и отчаяние Эймонда, умирающего в восточном крыле, подарившего жизнь, которую он дарить не хотел.       Грозовой мрак густеет, окутывая холодом. Эймонд не чувствует ни рук, ни ног — расплавленные кости покрываются инеем, тело не внимает его воле, зато внимает он: слушает гул сквозняка, стоны брата, молитву матери, смех сестры, плач её детей — голоса сливаются, но Эймонд вычленяет один, и этот голос говорит, издеваясь:       — Я предупреждала, мой принц.       Эймонд беззвучно просит, лишённый гордости:       — Помоги мне.       Хохот ведьмы раскалывает небеса. Её зыбкая тень ползёт по кровавым стенам, пожирая свет и воздух.       — Вы отказались от моей помощи.       Она берёт из таза сопящий сгусток плесени, бережно кутает его в простынь и уходит прочь, ласково баюкая кулёк. Тень остаётся и множится, давит на веки, проникает внутрь, селится там, где жило чудовище, сворачивается в утробе змеёй, пригревшись.       Истлевшее в агонии тело сковывает лёд. Хочется спалить это место дотла, но ещё больше хочется спать — он так устал разлагаться, он кончился весь и растаял, как воск.       На мгновение позволив себе не бороться — на одно лишь короткое мгновение, — Эймонд закрывает глаз и оседает на камне последним выдохом.