No one ever

      В баре народу столько, сколько не было с самой рождественской поры: вечер, суббота и тёплый апрель побуждают людей покидать осточертевшие дома и менять их душно-уютные стены на другие, более привлекательные — набиваться галдящими толпами за двери с неоновыми вывесками, поглощать алкоголь литрами, выдыхать перегретый пар.       Эймонду жарко до бисера пота на лбу, но толпа — это даже к лучшему: в ней легко затеряться. Эймонд протискивается сквозь локти, бока и взмокшие спины в пустеющий угол зала и там сливается с тенью.       Нельзя, чтобы его узнали: это может для них плохо кончиться.       Эймонд вытирает салфеткой лоб, поправляет очки, вдавив оправу в переносицу, и прикипает взглядом к сцене, где глицериновый дым, приглушая блики вульгарных пайеток, кутает туманом полуобнажённое тело.       Он знает танец Алис наизусть: шаг влево, ещё и ещё, руки в стороны, вниз, снова в стороны, вверх, восьмёрка бедром и прогиб в пояснице — ничего сверхъестественного, ничего, поражающего воображение.       Алис не способна поражать — в ней нет ни искры, ни таланта, ни молодости — Алис мрачная и иссохшая, как болотная ведьма. От одного её вида у Эймонда беспричинно застревает ком посреди горла и потеют ладони — он бы списал это на предчувствие, если бы верил в подобную чушь.       Пальцы находят левый карман брюк, сжимают содержимое, чуть подрагивая, и Эймонд, сегодня особенно взволнованный, улыбается успокаивающим светлым мыслям, рождённым прикосновением к заветному билету в счастливую жизнь.       Совсем скоро он будет рядом, его восхитительный мальчик. Будет засыпать с ним, заласканный, делить постель и завтраки, читать Диккенса, заняв весь диван, быть его единственным — стремлением и смыслом.       Они никому не скажут — не сейчас уж точно, — их мир ограничится взглядами, касаниями и словами, понятными только им, доступными только им, предназначеными одним для другого.       Я так люблю тебя — неустанно твердит Эймонд, глядя на него, и никогда не лжёт — я так люблю тебя, Люцерис.       Люцерис.       Он услышал это имя минувшей осенью в пустеющем после пар университетском коридоре. Оторвавшись от расписания, Эймонд, заинтересованный, оглянулся посмотреть, кто откликнется, — и пропал безвозвратно: утонул в буйных кудрях и широкой улыбке, в матовой глубине глаз, в живости движений, в гибкости фигуры.       Всем этим был Люцерис Веларион — как без особого труда позже выяснилось, — студент-первокурсник, отличник, староста, воплощённое желание, недосягаемое наваждение.       Лю-це-рис.       Ласкающее слух сочетание звуков, сотканное из воздуха и света, созданное для того, чтобы выдыхать его в моменты щемящей нежности — шёпотом в коротких паузах между тихими стонами мальчика-песни, мальчика-солнца, мальчика-мечты.       Его мальчика.       Голос Люцериса Эймонду снится ночами, и во снах Люцерис клянётся, что пришёл в его жизнь, чтобы остаться в ней навсегда.       Эймонд верит ему, как самому себе, и, возвращаясь в реальность, читает в обсидиановых глазах любовь ответную. Он ревностно хранит в памяти каждую деталь их драгоценных нечастых встреч и после, в минуты душащего одиночества, перебирает воспоминания, воскресает возлюбленный образ, упивается совершенством, которого не заслуживает, но до боли желает.       Редкая возможность увидеться выпадает на субботние вечера. Эймонд ждёт появления Люцериса, как истово верующий Христова пришествия.       Когда Алис наконец исчезает — ему кажется или она, уходя, выцепляет его взглядом из толпы? — свет смягчается, меняет оттенок с изумруда на кобальт, музыка становится тише, а Эймонд теряет все до единого чувства, кроме способности внимать происходящему на сцене — дыхание замирает в груди, едва он видит до последней родинки выученную фигуру, перетекающую из тьмы в тусклый луч прожектора.       Великолепный в каждый из дней, сегодня Люцерис неотразим особенно, и Эймонд растворяется в нём, как кружево дыма в воздухе, когда тот поднимает густо подведённые глаза, вскидывает руки, начинает танец.       Люцерис скользит по сцене, переступая плавно, сияет атласом кожи, скудно прикрытый жемчужным шёлком на бёдрах, исчерченный сетью цепочек и бус. Он приковывает к себе голодные захмелевшие взгляды, и Эймонд ненавидит всех тех, кто смеет смотреть на его мальчика, но в то же время задыхается от осознания, что этот мальчик — его.       Откровенные танцы — Люцерисов маленький секрет, случайно открытый Эймондом, онемевшим в восхищении в тот первый вечер в баре. Тяжесть левого кармана брюк напоминает о том, что совсем скоро Люцерису не придётся демонстрировать себя пьяной толпе, что совсем скоро он станет принадлежать лишь одному человеку, и только Эймонд будет видеть его таким.       Только для Эймонда он будет надевать украшения, раздеваться, танцевать, вставать с постели, дышать, жить.       Только для Эймонда.       Эймонд дуреет от мысли, что через какие-то час или два приведёт Люцериса домой — он и представить боится, что будет с ним делать: предвкушение до дрожи захватывающее, рождающее смелые, навязчивые образы, и приходится заставить себя сосредоточиться не на податливости Люцериса в воображении, а на том, что происходит здесь и сейчас.       Здесь и сейчас Люцерис гнётся ивовой ветвью, объятый светом и паутиной дымных колец, льётся морской волной, жжёт пламенем движений — в нём нет пошлости, только жар юности, страсть и искусность. Он тянет пальцы к софитам, тянет ноги в шпагате, тянет на себя взгляды, тянет из Эймонда душу. Смотреть на него больно, но боль эта — как наркотик: Эймонд зависим от возможности видеть Люцериса и отказаться от него не в силах.       Люцерис заканчивает танец, раскинув руки, подняв высоко подбородок, глядя с вызовом в зал. Он не кланяется: ему не нужно благодарить толпу за внимание — это толпа должна благодарить его за то, что он до неё снизошёл, и толпа благодарит — визжит, свистит, отбивает ладони, восторженная, а Люцерис выскальзывает из лазурного света и тает во мраке, оставляя призрачную вспышку на сетчатке, будто бы и не было его, мальчика-наваждения, будто бы он всем лишь привиделся.       Но Эймонд знает, что он реален, и спешит за ним — сквозь локти, бока и взмокшие спины — к выходу.       Сладкий ночной воздух ощущается благословением для измученных духотой лёгких. Эймонд глотает его жадно до головокружения, поправляет очки, выдыхает порывисто и, счастливый, устремляется за угол.       У Люцериса в воскресенье утренняя смена в цветочном — ещё одна подработка, необходимость в которой естественным образом скоро отпадёт, — он никогда не задерживается и сразу бежит домой после выступления. Эймонду недолго приходится ждать, притаившись в узком проулке между зданием бара и заброшенным складом — нельзя, чтобы их увидели вместе, — и через десять минут Люцерис, его не заметив, проходит мимо, направляясь к парковке.       Район тут окраинный, и вокруг ни души — Эймонд рад, что никто не испортит его сюрприз. Он торопится следом, оглушённый биением сердца, вынимает коробочку из кармана — пальцы дрожат от волнения, колпачок с тихим стуком падает на асфальт. Эймонд, сглотнув, негромко зовёт, по обыкновению ласково перекатывая гласные:       — Люцерис, постой, — и голос его искрится восторгом.       Люцерис оборачивается, смотрит на Эймонда внимательно, спрашивает с робкой улыбкой:       — Мы знакомы? — и тут же хмурится, чуть отшатнувшись, едва Эймонду удаётся с ним поравняться. — А вы, случайно, не профес...       Он не успевает предположить: рука у Эймонда быстрая, игла у шприца безжалостная — Люцерис тихо вскрикивает и оседает, не способный сопротивляться действию транквилизатора.       Эймонд ловит его, оглянувшись по сторонам, прикасается впервые к заветной мечте и оттаскивает её, ошарашенную, к своему зелёному старому Форду.       — Тише, Люцерис, тише, — успокаивающе бормочет Эймонд, наблюдая, как гаснет сознание в испуганном взгляде. Отчаянная хватка на плече слабеет, рука обессиленно виснет, и Эймонд замирает у открытой двери машины, впервые любуясь Люцерисом вблизи. — Наконец-то... — не сдержавшись, он робко целует белый холодный лоб, нежную щёку с застывшей на ней слезой, розовые губы... Нет, губы не смеет. Слишком рано, он так долго ждал — подождёт немного ещё. Эймонд шепчет в них, не касаясь: — Наконец-то ты станешь моим, — и опускает безвольное тело на заднее сиденье.       Он садится за руль, пьяный от взрыва адреналина, заводит машину, лишь с третьего раза попав ключом в замок зажигания, и прежде, чем нажать на газ, оглядывается назад, испугавшись вдруг, что всё ему издевательским сном причудилось.       Но, хвала небесам, не причудилось: Люцерис лежит недвижимый, будто сморенный усталостью — настоящий, близкий, прекрасный — не сон, но всё ещё наваждение.       Мальчик, подаривший Эймонду смысл и придавший сил действовать.       Его мальчик. Теперь — безраздельно — его.