Отрицание
— Это, блять, что такое? Эймонд злится. Смотрит волком, скрестив руки, сопит, хмурится — того и гляди лопнет, как воспалившийся аппендикс. Люк опасливо вжимает голову в плечи и отступает назад, подальше от центра взрыва. — Твой новый друг, — неуверенно мямлит он, подозревая, что эти слова могут стать для него последними. Брови Эймонда сходятся на переносице и сливаются в одну сплошную линию осуждения. По этой осуждающей линии со свистом катится в ебеня крупицами выстроенное доверие в их непростых отношениях. Люк запоздало понимает, что налажал и теперь обречён медленно умирать без шанса на спасение: Эймонд высосет ему мозг через соломинку в носу. Даже если силами божественного вмешательства планета сейчас развалится на части, тот оседлает обломок суши и будет лететь за Люком сквозь космос, крича, что он не договорил. Радует лишь то, что в космосе не распространяется звук. Люк страшно хочет оказаться в радиоактивном космическом вакууме, лишь бы не слышать скрипучее: — У нас какие-то проблемы, Люцерис? О боже. Люцерис. Люцерис — это сигнал к срочной эвакуации. У Люцериса футболка липнет к вспотевшей спине и трясутся руки. Он блеет, как баран, которым, судя по всему, и является: — Н-никаких... Надеюсь. Люк, откровенно говоря, уже ни на что не надеется. Если только на большое поперечное сечение у соломинки. С Эймонда сходят краски, и выглядит это пугающе: он становится блёклым, выцветшим, как плакат с Дэвидом Боуи над его детской кроватью, и будто бы так же вот-вот рассыпется. Он сухо спрашивает, припав плечом к стене: — За что ты мне мстишь? Люк пылко возражает: — Я не мстю! — осекается под острым взглядом и исправляется тут же: — То есть мщу. Я не мщу! — Тогда что это? — Эймонд указывает дрожащей ладонью на виновника торжества, жмущегося к Люковой груди. — Что у тебя в руках? Ну, что-что... Очередной проёб Люцериса, очевидно. — Подарок, — уклончиво отвечает проебавшийся Люцерис. Эймонд вздыхает тяжко и становится цветом совсем как штукатурка. — Ты подарил мне на день рождения свинью, — констатирует он и добавляет чуть ли не шёпотом: — Не могу поверить, что ты так со мной поступил. От тона его голоса подкашиваются колени. Люк замечает танцующие влажные блики в глазах Эймонда и чувствует, что сам готов разреветься. Господи, лучше бы мама отнесла его младенцем в лес и избавила от мучительной жизни без мозгов. — Это микропиг, — пытается оправдаться Люк, нервно почёсывая тёплый розовый бок поросёнка. — Он же... очаровательный. Люк действительно так думает. Любой посчитал бы этот маленький пятачок, и эти умные глазки, и эти крошечные копытца очаровательными — любой, кроме Эймонда. — Он свинья, — грубо отрезает Эймонд, подбирается, выпрямляется, шипит: — Как и ты. Видеть тебя не хочу. Он вздёргивает нос, закусывает губу, чтобы та, подрагивая, не выдавала глубины его обиды, разворачивается и вышагивает в сторону лестницы. Через минуту и пару десятков обвиняюще-громких шагов по второму этажу разносится грохот захлопнувшейся двери. Поросёнок в руках испуганно всхрюкивает, и Люк успокаивающе прижимает его к себе. — Он тебя полюбит, малыш, - обещает он, заглядывая в доверчивые чёрные глазки. — Вот увидишь, он тебя полюбит.Гнев
Эймонд не торопится любить ни одну свинью, ни вторую, притащившую первую: весь вечер он проводит в кабинете за чертежами, в полночь мрачной тучей вплывает в спальню и на утро такой же тучей, только чуть более помятой, выплывает — ни слова не сказав, ни взглядом не наградив. Даже на прощание не целует, сучёныш: прискакавший на звон ключей Люк врезается носом в демонстративно хлопнувшую дверь. — Ну и иди в жопу, — в сердцах ворчит он. — Прекрасного тебе рабочего дня в твоём сраном бюро, мудила. Мудила не звонит, не пишет, не присылает мемы с котами, не реагирует на видео с попугаем, убегающим от взрыва, которое Люк отправляет ему в обед. Мудила притворяется, что нет у него никакого Люка и что попугай его нисколько не насмешил. Игнор — излюбленный метод Эймонда. Он практикуется в нём с детства, к тридцати годам имеет разряд по спортивному игнорированию и способен одной только частотой дыхания продемонстрировать, насколько необратимо мёртв для него обосравшийся человек и как мелко он покрошил его труп в воображении. Люк очевидно был пропущен через мысленную мясорубку десяток раз, сожжён, стёрт в пудру и развеян по ветру, если учесть, что Эймонд, вернувшись домой, даже не моргает в его сторону, когда проходит мимо дивана в гостиной. Люку до слёз обидно, но он не даёт волю слезам, поджимает ноги, крепче кутается в плед и ласково чешет розовое свинячье пузико, изображая собственное безразличие к чужому безразличию. Поросёнок хрюкает, и чужое безразличие разлетается, как лампочка от скачка напряжения. — Почему оно ещё здесь? — ядовито рычит Эймонд над головой. Люк мог бы воспользоваться случаем и взять на себя роль ведущего в игре "Тебя не существует", но он же не такой говнарь и рос в нормальной любящей семье. — Потому что он мне нравится, — Люк оборачивается, налегает на "он" и старается выглядеть грозно с похрюкивающей свиньёй в руках. Эймонда перекособочивает, как в эпилептическом припадке. — Очевидно, больше, чем твой бойфренд, — его слова звучат низко и будто состоят из одних шипящих, а сам он буквально трясётся от гнева. Какой же псих, Господи. — Эймонд, ты бредишь. Эймонд запальчиво требует: — Избавься от этой поганой свиньи. Люк в возмущении разевает рот и тут же этим ртом вопит: — Ни за что! Он теперь наш, нельзя взять и вышвырнуть его! — Очень даже можно! — в ответ вопит Эймонд. — Можно, если проклятая свинья делает твоего партнёра несчастным! Люк хочет набрать воздуха побольше и разораться на весь лёгочный объём, но голос матери в голове напоминает в который раз, что крик не будет услышан и с любимыми, даже бесячими, нужно говорить спокойно. Потому Люк только всхлипывает и канючит: — Просто дай ему шанс, Эймонд, ты посмотри на него, он же маленький, и миленький, и такой... Эймонд на поросёнка не смотрит. Эймонд смотрит Люку в глаза и взглядом выжигает душу. — Прямо как в детстве, да? — хрипло шепчет он. — Такое же издевательство надо мной, как в детстве? Люк теряется. Невозможно поверить, что Эймонд до сих пор ждёт от него подвоха. — Я думал, мы переступили через это. — Ты плохо думал. О, да ради бога! Люк вспыхивает, как фитиль. — Тебе тридцать лет! — он снова кричит, забыв слова матери, и совсем не думает, что говорит. — Пора уже перерасти свои тупые детские обидки! Эймонд отшатывается, как от пощёчины, и Люк в тот же миг жалеет о своей жестокой несдержанности. — Тупые обидки?.. Дерьмо. — Чёрт, я не это имел!.. — Люк спохватывается слишком поздно — Эймонд пятится назад и точно хочет снова сбежать от него в кабинет. — Пожалуйста, прости, я не так выразился! Эймонд холодно цедит, задрав подбородок: — Обнимайся со своей свиньёй, Люцерис, а ко мне не лезь. До тех пор, пока не избавишься от неё, будешь спать на диване, - и после стремительно скрывается за углом.Торг
Люк извиняется целую неделю и два долгих дня, но ни завтраки, ни ужины, ни цветы, ни мемы, ни унизительные мольбы не дают плодов — Эймонд оттаивает только до скупого "нормально" на вопрос о том, как у него дела на работе. Безымянный поросёнок — единственный, кто не ненавидит Люка. Люк изгуглил весь Интернет вдоль и поперёк, чтобы точно узнать, как правильно о нём заботиться, и теперь каждое утро шинкует свежие овощи, распихивает всё по контейнерам вместе с орехами и фасолью и порционно выдаёт поросю строго по расписанию. Порося не в восторге от расписания — он хочет жрать без перерыва, поэтому большую часть времени грустно топчется возле пустых мисок. Вечером десятого игнорного дня, спустившись на кухню для финальной кормёжки, Люк застаёт его в компании гремящего посудой Эймонда. Эймонд не выказывает враждебности, молча скользит вдоль гарнитура, раскидывая по шкафам и ящикам кружки-ложки из посудомойки. Залюбовавшись почти-идиллией, Люк решает затаиться и понаблюдать. В конце концов, он Эймонда с прошлой недели толком не видел — тот который день, возвращаясь из бюро, сразу идёт работать в кабинет, пропускает ужин, в полночь запирается в спальне. Люк сильно сомневается, что у Эймонда столько проектов. Скорее всего, он просто сидит в тиктоке и старается не ржать громко, но изо всех сил блюдёт отстранённое каменное лицо. Люк же просто ждёт, когда Эймонду надоест. — Отвали от меня, — слышится сквозь перестукивание тарелок. Поросёнок не собирается отваливать: любые ноги воспринимаются им как то, что может дойти до холодильника и покормить его, потому он нетерпеливо тычется пятачком в голые щиколотки Эймонда. Эймонд рычит: — Отвали, пусть Люк тебя кормит, — и перешагивает через поросёнка, направляясь к ящику с приборами. — Уйди, свинья. Свинья не уходит, лишь семенит за щиколотками, похрюкивая. Эймонд тормозит возле пустой посудомойки, закрывает дверцу, упирает в бока руки, смотрит грозно на свинью, свинья смотрит ласково на него, и Эймонд не выдерживает, орёт в потолок: — Веларион! Эта херня хочет жрать! — он замирает, прислушиваясь, а Люк вжимается в стену, стараясь дышать по минимуму. — Эй, Люк, ты слышишь? — спрашивает Эймонд у потолка и, не дождавшись движения на втором этаже, цокает, бухтит: — Опять в наушниках, сколько раз ему говорил, и всё без толку... — он хватает с крючка полотенце, протирает столешницу, качает головой, роняя пряди из наспех собранного пучка. Люк думает, что Эймонд невероятно красивый, а Эймонд думает, что пожаловаться свинье на своего партнёра невероятно умно: — Ну всё, жди, когда этот олух соизволит вспомнить о тебе, — он злобно ухмыляется, вешает полотенце обратно и садится на корточки перед поросёнком, продолжая причитать: — Ждать придётся долго, у него не башка, а сито. Может, помрёшь с голоду и перестанешь меня раздражать. Эймонд замолкает, поджимает губы, внимательно изучает поросячью мордочку, будто впервые её видит, и голову склоняет на бок, как любопытная сова. — Не смотри так, ясно? — требует он у молчаливого порося и грозно тычет в него пальцем. — Ты не представляешь, как я рыдал, когда они привели мне соседскую свинью вместо собаки. Я всю жизнь мечтал о собаке, всю свою сраную жизнь, а они!.. Эймонд давится яростью, а вросший в стену Люк прекращает все биологические процессы, обратившись в слух. — Я даже чужую хотел спереть, — значительно тише продолжает Эймонд, опустившись на колени перед поросёнком, как перед священником на исповеди. — Огромного алабая тётки Лейны, он мне чуть лицо не отгрыз. Знаешь, откуда эти шрамы? — он указывает на неровные белые полосы рубцов, рассекающие его чудом уцелевший левый глаз, и сам отвечает на свой же вопрос: — Та скотина оставила. Но вот чего я никогда не хотел, так это иметь свинью. И что в итоге? Я начал встречаться со свиньёй, а он ещё и почковаться решил. Эймонд смотрит не моргая на отпочковавшуюся свинью, будто действительно ждёт от неё объяснений, но та, заподозрив, что чересчур внимательная человеческая морда не собирается её кормить, решает морду задобрить и бодает пятачком ладонь. Ладонь к огромнейшему удивлению Люка разворачивается и в скудной ласке проходится по поросячей спинке. Вот это номер. Люк не дышит, округлив глаза, а Эймонд сдаётся. — Ладно, покормлю тебя. Он поднимается, открывает холодильник, натыкается на пирамиду из забитых овощами контейнеров и совершенно верно предполагает: — Это, должно быть, твоя специальная жрачка, — поросёнок в подтверждение хрюкает и перебирает копытцами, наблюдая за тем, как человек, взяв самую верхнюю банку, мучается с крышкой, матерится и, наконец, разобравшись с заклёпками, ставит перед ним вожделенную еду. — Ешь-ешь, жирей, — приговаривает Эймонд под жадный голодный хруст. — Зажарю тебя на рождество. Хочу посмотреть на лицо Люка, когда я принесу ему на блюдечке его чёртова порося. С хрустящей корочкой и яблоками. Любишь яблоки? — он протягивает руку, осторожно скребёт пальцем по розовому загривку и, с интересом разглядывая поросёнка, обещает зловеще: — Ничего, полюбишь.Депрессия
В их доме творится что-то странное, и Люк гадает мучительно, насколько сильно новая странность отличается от стандартной. Вроде, ничего из ряда вон: затянувшееся наказание игнором — сколько уже? Три недели? — фырканье в ответ на любую просьбу, закрытая бесчувственная дверь вместо поцелуя на прощанье, отлучение от тела, выдворение из спальни — всё то же самое, уже превратившееся в обыденность, однако Эймонд ко всему прочему вдруг стал таинственным. У него и так не башка, а банка с фейерверком, но теперь и вовсе происходит праздничный салют: он ныкается по углам, ходит на цыпочках, хихикает, как помешанный, разговаривает, мать его, сам с собой — шепчет что-то за углом, а как только Люк приближается, сматывается прочь. И свинья бесконечно куда-то пропадает. У Люка уверенно складывается впечатление, что эта парочка от него прячется, и все они — втроём, вместе с ним, несчастным — коллективно сходят с ума. Сумасшествие зреет, как фурункул на заднице, и в четвёртую из молчаливых суббот, вскрывшись, выходит из берегов. — Он меня обидел, понимаешь? — доносится из гостиной, когда Люк, обнимая бумажный пакет, возвращается из магазина. Он застывает на короткое растерянное мгновение, но быстро очухивается, аккуратно ставит пакет на пол и крадётся, бесшумно скользя по паркету, ко входу в гостиную. — Дело не в тебе, ты совсем ни при чём, — проникновенно продолжает Эймонд, и Люк с ужасом допускает, что возможно сейчас, вот прямо в следующую секунду, когда он выглянет из-за угла, его сердце разобьётся вдребезги. Что если Эймонд там с... Божечки. Что если у него любовник? Что если свинья стала просто предлогом, чтобы порвать с Люком, и теперь их ждёт громкая сцена, закидывание вещей в чемодан, разделение совместного имущества, переезд Эймонда к кому-то более... Более... Чёрт! Даже в воображении всё это выглядит мерзко, и Люк так сильно не хочет терять свою любовь, что готов завтра же начать искать поросёнку других — разумеется, очень хороших — хозяев, раз Эймонду тот настолько противен. Наверное, это было слишком жестоко — демонстративно игнорировать его чувства. Люк сожалеет. Люк зайдёт сейчас в гостиную, выгонит любовника и будет просить прощения до тех пор, пока Эймонд не придёт в бешенство от нескончаемого нытья и простит лишь затем, чтобы Люк наконец заткнулся. Но он не обнаруживает в гостиной никого, кроме Эймонда, закутанного в плед, на коленях которого ютится, свернувшись рогаликом, так ненавистная ему свинья. О. Ну и какого хера? Люк хмурится, щурится, протирает глаза — но нет, картинка не меняется и волной не идёт: Эймонд сидит, обнимается не с любовником, а с поросём и именно ему изливает душу. Поросю. Которого, на минуточку, не переносит настолько, что обозвал Люка Люцерисом и устроил Люку-Люцерису месячный бойкот. И кто тут свинья после этого? Всё сразу встаёт на свои места: и шепотки за углом, и исчезновения обеих свиней — они просто тискались втихушку, как два предателя. Почему-то обнаруженный заговор бесит сильнее, чем предполагаемый любовник, и Люк уже гневно шагает вперёд, пересекая порог гостиной, чтобы обложить Эймонда трёхэтажным заковыристым эпитетом за то, что тот изводил его на пустом месте, но нога зависает в воздухе, когда он слышит печальное: — Иногда мне кажется, что наши отношения — его затянувшееся издевательство, — и ему даже мерещится всхлип. — Я всё жду, что он вот-вот рассмеётся и скажет: "Это была шутка, Эймонд, неужели ты поверил, будто я действительно люблю тебя?" Люк осторожно ставит ногу на пол, чтобы не выдать своего присутствия, и застывает, поражённый словами. В них так сходу и не верится даже, потому он никогда не давал повода для сомнений, никогда не демонстрировал жестокости и пренебрежения... Ну, если не считать свинью. И, возможно, тот случай со свиньёй же в детстве, с которым Эймонд провёл параллель. И, возможно, ещё шутки про запечённых свиней на рождество, заставляющие Эймонда самовозгораться. Вот чёрт. Чёрт! Он что, в самом деле такой бесчувственный баран? Под тихий шелест пепла, посыпающего безмозглую голову Люка, Эймонд продолжает причитать жалобно: — В такие моменты я хочу бросить его, чтобы он не бросил меня первым. Мне будет одинаково плохо в обоих случаях, но хотя бы гордость останется, — он задумчиво водит пальцами за ухом внимающего ему поросёнка, и он так искренне нежен с ним, что кажется, будто поросёнок — единственное существо на свете, способное понять его и выслушать. В горле собирается ком. Люк сглатывает тяжко, вникая в случившуюся исповедь, и мысленно ставит заметку записать их к семейному психологу. Эймонд тем временем, обхватив пухлые поросёночьи бока узкими ладонями, поднимает того на уровень глаз и признаётся: — Когда я увидел тебя, то подумал, что всё кончено. Если бы он хотел сделать мне приятно, то купил бы проклятого пса, верно? Я согласен на любого, даже самого старого, тупого и мелкого, — Эймонд прижимает подрагивающее розовое тельце к плечу, трётся об него щекой, а Люк страдальчески жмурится: опять он завёл свою собачью песню, боже. — Люк ведь знает, как сильно я хочу собаку, и что он делает? Дарит свинью. Ты, конечно, очень миленький, но всё же не пёс, — хочется завопить, что в том, чёрт возьми, и смысл, но пока из Эймонда льётся накопленная обида, не стоит его прерывать — иначе не предоставится больше возможности узнать, что там в нём, шизанутом, бродит. — И ты напоминаешь мне о том, что никому в этом сраном мире нельзя доверять. Я убедил себя поверить Люку, и когда увидел тебя, то подумал, что снова ошибся. Представь, что ты всю жизнь голодный, а потом добрый дядя тебя подобрал, откормил, и ты уже успел привыкнуть к тому, что каждый день есть еда и крыша над головой, а дядя взял и выставил тебя за порог снова голодать. Я б там на пороге и помер, честно, если бы Люк меня выставил. Я бы больше никогда никому не поверил. Я испугался. Ты бы тоже испугался на моём месте. Ну, нет. Нет. Голодным за порог? Нет, никогда. Как он не понимает? Как он может не видеть, что Люк ради него и в огонь, и в воду? Как может сомневаться в его любви? У Люка сердце рвётся на части и сил терпеть не остаётся, потому он скулит: — Эймонд... — и бросается к Эймонду на диван. Эймонд вздрагивает, напрягается, обнимает поросёнка крепче, словно мать, защищающая своё дитя, пока руки и ноги Люка опутывают их обоих, как плющ. Люк утыкается лбом в белобрысый висок и замирает, вдыхая знакомый стандартно-мужской парфюм: какие-то ёлки, какая-то кожа или, возможно, табак, но всё вместе это пахнет Эймондом. Лучший запах на свете. Он так скучал. Люк едва сдерживается от того, чтобы в избытке чувств не укусить острое плечо, а Эймонд срывающимся шёпотом спрашивает: — Почему не собака, Люк? Почему не собака? Люк слышит этот вопрос не впервые и терпеливо объясняет в который раз: — Солнышко, у тебя же на них страшенная аллергия. Страшенная — это не преувеличение. Шрам не самое дерьмовое из последствий встречи с алабаем: там ещё анафилактический шок был, и увлекательное путешествие на скорой, и капельницы, и нешуточная перспектива отъехать, и вой Алисенты, которые Эймонд предпочитает не упоминать всякий раз, когда решает поныть, что у него, несчастного, нет сраного пса. — Я готов умереть ради собаки, — с героическим пафосом заявляет он. Люк в мыслях после пункта с записью к семейному психологу добавляет пункт "записать Эймонда к психиатру", подчёркивает его, обводит красным кружочком и ставит рядом три жирных восклицательных знака. Он ласково гладит по волосам самоубийственную голову и целует её белобрысый висок. — Но я не готов к тому, чтобы ты умер. Голова трагически вздыхает. — Так и скажи, что просто не любишь меня. — Очень люблю, — мягко возражает Люк. — Не представляешь, как сильно. Я подарил тебе поросёнка не потому, что хотел поиздеваться, а потому что от него тебя не раздует, твоя гортань не отечёт и ты не задохнёшься у меня на руках, - он знает, что для Эймонда эти его слова ничего не значат, что они его вывернутым набекрень мозгом воспринимаются тождественными категоричному "ты меня не любишь", потому добавляет куда более весомое: — Ещё он показался мне забавным. Эймонд, не раздумывая, соглашается: — Да, он забавный. Ну вот, забавный — это аргумент. А не всякие там глупости вроде "не хочу, чтобы ты умер от отёка Квинке." — И гипоаллергенный, — не сдаётся Люк. Эймонд не перечит даже: — И гипоаллергенный. Он обмякает в руках Люка, ёрзает, пристраиваясь на плече, позволяет ласкать подушечками нежную кожу над воротником футболки, и, боже, касаться его спустя столько тоскливо-одинокого времени — невероятно. Люк от удовольствия чуть не мурчит, спрашивая: — Ты больше не злишься? — Я всегда злюсь, — беззлобно отвечает Эймонд, шерудя пальцами по поросёнку. Осмелев, Люк тянется губами к его шее. — Но мне же можно вернуться в нашу постель? От мысли о постели сладко сводит живот, но Эймонд безжалостно остужает зародившийся жар: — Сильно в этом сомневаюсь. На твоём месте теперь спит Джейс. Джейс. Блять, Джейс? Люк сначала думает, что ослышался, потом думает, что убьёт Джейса даже несмотря на то, что тот ему брат родной, и только после того, как воображение подкидывает отрезвляюще кровавую сцену, до него доходит наконец: — Ты назвал свинью именем моего брата? — Я хотел Люцерисом назвать, но боялся, что возникнет путаница, — лениво тянет Эймонд. — Вдруг я позову его кушать, а прибежишь ты? Неловко получится. Тебе-то я готовить не собираюсь. В следующее мгновение он обрушивает на разнеженного поросёнка десятки крошечных поцелуев, радостно бормоча что-то про сладкий клубничный пирожочек и папочкино сокровище. Присутствуя третьим лишним на чужом празднике жизни, Люк сожалеет, что не любовника обнаружил в гостиной: с любовником он мог хотя бы потягаться, но вот война с папочкиным клубничным пирожочком проиграна им заранее.Принятие (переросшее в манию)
— ... и Бейла тоже сказала, что подарить Кевину носки было ужасной идеей, — сокрушается Джейс, катая вино по хрустальным стенкам бокала. — Крутые вязанные носки, между прочим, ручной работы! Не понимаю, почему он обиделся. Люк, сортирующий брускетты по подносам, уточняет: — Это тот Кевин, которому после аварии ампутировали ноги? Вино в бокале останавливается и стекает на дно, а Джейс в возмущении грозно таращит глаза. — Да, именно тот, но эти носки нужно вешать на камин! Я что, должен каждому объяснять? — он фыркает, опустошает бокал залпом и, поморщившись, резюмирует: — Ты ничего не смыслишь в подарках. Как и Бейла. Вот что ты подаришь своему придурошному хахалю? Под придурошным хахалем имеется в виду, конечно же, Эймонд, но, взбудораженный вопросом, Люк пропускает оскорбительную характеристику мимо ушей и, отряхнув ладони от крошек, выуживает из кармана брюк красную вельветовую коробочку. Закусив губу, он откидывает крышку, демонстрируя Джейсу её сверкающее в свете кухонной лампы содержимое — платиновое кольцо с васильково-синим сапфиром. Обосраться какое дорогое платиновое кольцо с обосраться каким дорогим васильково-синим сапфиром. Хорошо хоть коробочка стоила два доллара. Джейс роняет на пол челюсть, издаёт жуткий звук, похожий на скрип дверных петель, и, клацнув зубами, возвращает челюсть на место. — Боже, Люк, ты уверен? Абсолютно. Он на это кольцо полгода пахал. Люк кивает, пряча коробочку обратно в карман. — Насколько это возможно, когда речь идёт об Эймонде. Джейс хватает бутылку, стоящую на тумбе, и наполняет свой опустевший бокал под самый край. — То есть вообще не уверен. Говнюк. Люк осаживает его угрожающе-ласково: — Чуть больше уважения к моему будущему мужу, Джейс, — и смотрит исподлобья, улыбаясь. Джейс бубнит: — Тому самому, который дал свинье моё имя? — и с рёвом реактивного двигателя цедит с поверхности вино, не давая тому расплескаться на его опрометчиво-бежевый рождественский свитер. Люк пожимает плечами, замечает: — Он очень любит эту свинью, — и умалчивает о том, что даже немного ревнует — к свинье и к Джейсу. Джейс тащит с подноса брускетту, наивно думая, что остаётся незамеченным. — Странно, что он способен любить кого-то, кроме себя. — Джейс, — с нажимом тянет Люк, отодвигая поднос с закусками подальше от брата. — Прости, я рад за тебя, правда, — последнее внятное, что произносит Джейс. После раздаётся хруст багета, и следующие его слова мешаются с хлебом, лососем и творожным сыром: — Но не удивлюсь, если Эймонд откажет: судя по всему, он влюблён в поросёнка и ждёт предложения от него. Глаза сами по себе закатываются к потолку. Джейс Эймонда не особо любит, но дело не в Эймонде, а в том, что Джейс осёл. Только осёл мог подарить безногому парню носки. — Не неси чушь, — Люк качает головой и тут же подпрыгивает от звона таймера. — Кажется, пора доставать. Джейс, преграждающий доступ к духовке, лениво отодвигается в сторону. Нацепив на руки прихватки, Люк ныряет за главным блюдом рождественского вечера и слышит за спиной встревоженный голос объявившегося Эймонда: — Вы не видели Джейса? Жующий Джейс отвечает ему: — Я прямо перед тобой, — и наверняка лыбится при этом, как кретин. Эймонд не проникается шуткой. — Ха-ха, — бесцветно отзывается он. — Я имею в виду Джейса, который мне симпатичен. Он мелкий, розовый и хрюкает, когда жрёт. Чёрт, всё ещё слишком похоже на тебя. У Люка жжёт грудь от нежности к этому язвительному засранцу и жжёт пальцы от противня в духовке. Безобразно радуясь мысли о том, что этим вечером язвительный засранец станет его женихом — велика вероятность, что Эймонд всё же не откажет, — Люк забывает о рекомендации психолога держать в узде свой всратый юмор и, разогнувшись с горячим противнем в руках, всрато юморит: — Он здесь, Эймонд. — Где? Я хотел... — Вот, — Люк улыбается во все очевидно лишние тридцать два зуба, торжественно презентуя онемевшему Эймонду запечённую поросячью тушку, и будто в слоумо наблюдает, как Эймонд, сменив цвет с персикового на зелёный, стекает по стенке на пол. Слова психолога всплывают в голове, Люк, спохватившись, с грохотом ставит жареную свинью на плиту и подрывается спасать нос своего уже-вряд-ли-будущего-жениха от встречи с паркетной доской. — О Господи, Эймонд! — он успевает поймать его в жалких сантиметрах от твёрдой поверхности, прижимает к стене и честно-честно раскаивается, заглядывая в его помутневшие глаза. — Я же пошутил. Живой и ни на тон не подкопчённый поросёнок Джейс выруливает из-за угла, наряженный в шубку Санты, и устремляется, стуча копытцами, к своему чересчур чувствительному хозяину, полуобморочно развалившемуся на полу. Эймонд обнимает его так крепко, будто тот в самом деле воскрес из мёртвых. — Больше никакой свинины в нашем доме, — выстанывает он, чуть не плача от случившегося стресса. — И никаких идиотских шуток! Джейс, который человек, громко вздыхает за спиной, очевидно намекая своим вздохом на то, что Эймонд совершенно двинулся умом. Люку плевать на намёки. Он любит Эймонда сильнее, чем Эймонд любит порося, искренне мечтает услышать от него "да" этим вечером и клянётся самому себе исключить из своего юморного арсенала шутки про жареных свиней.