***
У нас с тобой будет еще много неловких разговоров в будущем, обещаю. Беглецы
В воздухе витает напряжение, смешанное с неловкостью и паникой. Некомфортно всем: и Лёве, и Саше. Только Аделаида чувствует себя хорошо. А чего ей нервничать? Её окружает забота, тепло и внимание со стороны отца, о котором она так сильно мечтала, и в чью смерть свято верила почти всю жизнь. Расслабиться не удаётся: что-то гложет, а на сердце кошки скребут. По телу растекается чувство, отдалённо напоминающее вину, бесконечную и жгучую. Саша честно пытается отмести её от себя. В конце концов, он не виноват в произошедшем и сделал всё, чтобы его ребёнок был счастлив. Аделаида вполне радостная девочка и была таковой и без своего отца. Тот не участвовал в её жизни, не дарил подарков на дни рождения, не звонил по праздникам и не забирал к себе. В голове вертятся не самые лестные слова в сторону отца Аделаиды – Лёвы. Он же не захотел брать ответственность, назвал тот роман простым увлечением, а потом и не предпринял восстановить его. Тут определённо нужно винить незрелого в ментальном плане мужчину, проклинать его и желать ему самого худшего. Его не было в самые тяжёлые периоды: в токсикоз, роды, в первые месяцы жизни Аделаиды, в её болезни, на интервью, где задают слишком много неудобных вопросов. Лёва не поддерживал и просто веселился с другими. Он в глазах Саши остаётся безответственным и ветреным человеком, с которым невозможно делать что-либо серьёзно. В том числе воспитывать детей. С ними нужно искать определённый подход, жертвовать ради них временем и посвящать им всего себя без остатка. Лёва не готов к подобному. Плевать, что он сейчас, забив на личное время, возится с Аделаидой. Если бы Лёва был зрелым – он бы приезжал чаще. Плевать, что это Саша грозится настроить дочь против него, если он начнёт слишком часто (не раз в неделю) маячить на горизонте. Саша имеет полное право злиться, ограничивать общение дочери с ей отцом, ненавидеть последнего и беспокоиться о будущем. Оно обещает быть не самым радужным из-за перемен, возникших благодаря Лёве. Тот вечно лезет туда, куда его не просят, а потом мучает, вынуждает соглашаться с ним. Плевать, что он снова ничего толком не делает: не грозит судом, не обещает рассказать всю правду журналистам и не поливает грязью. Он просто просит, робко так, глядя прямо в душу. Взгляд не позволяет сказать заветное «нет», из-за чего Саша страдает. Он закрывает уши ладонями, лишь бы не слышать то, как ласково дочка называет Лёву. Тот не заслуживает называться отцом, потому что не был рядом. По правде говоря, он и не мог находиться рядом, заботиться и поддерживать, потому что он ни черта не знал о последствиях тех «лёгких отношений». Саша банально ничего не сказал, сыграл в молчанку, а потом глупо спалился и был вынужден объясняться через шесть лет перед Лёвой Это было унизительно. Неприятный осадок после того разговора по-прежнему лежит тонким слоем на зубах, лёгких, желудке и сердце. Неприятно и тошно. Чувство, будто все обиды и горечь вылезли наружу, нарушив прежний уклад жизни. Да, тот был далёк от идеала, но Саша честно справлялся. Он, как хороший папа, проводил всё свободное время с дочкой: слушал пересказы мультиков, покупал игрушки и пытался научить всему хорошему. А ещё он отвечал на неудобные вопросы, главным из которых был: «А где мой отец?» Когда четыре этих слова звучали, внутри Саши что-то обрывалось. Улыбка медленно сползала с лица, а на языке вертелся самый мерзкий вариант ответа: «Милая. Он нас бросил, потому что оказался безответственным идиотом. Прекрати меня о нём спрашивать. Я считаю его появление самой большой ошибкой в моей жизни». Ничего подобного сказать не удавалось: совесть не позволяла, ведь Лёва не мог бросить ту, о которой ничего не знал. Вот и приходилось выкручиваться. За стенкой слышно весёлый и беззаботный смех. Сейчас, кажется, Лёву не смущает ни позднее время, ни пребывание в чужой квартире, ни недовольство Саши. Тот чувствует себя совсем жалким и беспомощным. Вот он вроде имеет власть у себя дома, но её по факту больше нет. Нельзя просто так вышвырнуть Лёву, потому что Аделаида будет грустить, плакать и спрашивать, почему у неё снова отняли отца. И что тогда придётся отвечать? Правду? Воображение быстро выстраивает сценарий этого постыдного неловкого признания. Вот, Саша садится на край кровати дочки. Вот, она рассеянно хлопает глазами, прижимая к себе мягкую игрушку. Вот, Саша набирает в грудь побольше воздуха и начинает говорить: «Милая, твоего отца не было рядом с нами, не потому что он сбежал, а потому что я ему ничего не сказал о тебе. Помнишь всё, что я тебе о нём рассказывал до вашей встречи? Помнишь? Так вот... я тебе врал всё это время! Почему? Ну, котёнок, не плачь, я обманывал тебя, потому что ненавижу твоего отца. Твоей вины нет, просто я и твой отец – два не очень умных человека». Дальше думать о таком «серьёзном разговоре» совершенно не хочется: стыдно и неловко. Намного-намного легче просто вечно винить Лёву, предложившего тогда «попробовать побыть вместе». Ну и кто его за язык тянул? И какой чёрт Сашу заставил согласиться на эту «авантюру». Наверное, имя этому «чёрту» – симпатия, такая сильная и в некотором роде даже безумная. Ну вот нравился тогда Лёва, казался он идеалом и тем, с кем можно построить что-то серьёзное. – Пора спать, а то завтра не встанешь, – говорит Лёва и, судя по звукам, складывает игрушки в специальный ящик. Саша искренне надеется, что Лёва не перепутает ящики и не положит мягкие игрушки к «твёрдым», а то потом придётся перебирать всё самостоятельно, искать поломки и дырки, чинить и зашивать их. Почему-то кажется, что Лёве плевать на установленные в этом доме порядки. Плевать, что Лёва ни разу не повёл себя по-скотски и не поместил нужные вещи в определённые места. Обида всё продолжает и продолжает грызть, делать из Лёвы монстра и последнюю сволочь. – А вот и проснусь, – препирается Аделаида, которой очевидно не хочется засыпать и так легко отпускать отца. Тот уйдёт, потому что не хочет лишний раз ругаться с Сашей, терять те короткие мгновения общения и снова выпрашивать лишний раз позвонить. Возможно (а может вполне наверняка) Саша ведёт себя, как маленький ребёнок, который обиделся просто так. Однако Саша считает – он имеет полное право злиться и прогонять от своей семьи. Лёва же сам сказал много лет назад на предложение поставить друг другу метки: «Так метки ставят, когда жениться хотят. А мы с тобой просто балуемся. Так ведь?» Этим и было всё сказано. Те прикосновения. Горячие ночи и отпуск в Италии являлось баловством для Лёвы и не более того. Так, зачем ему было говорить о ребёнке? — Это ты сейчас так говоришь, — мягко, аж до трясучки и тошноты, твердит Лёва. — Пора спать. — Не пора, я не хочу, — Аделаида громко и устало зевать. — И не буду, давай просто продолжим играть? По-хорошему нужно вмешаться, объяснить дочке, что нельзя не слушаться отца. Только Саша хочет, чтобы Лёва почувствовал — он здесь никогда не будет авторитетом. Пусть пострадает поймёт — в роди родителя он ужасен и уйдёт раз и навсегда. У Лёвы точно не хватит терпения справляться со всеми капризами, с которыми Саша сталкивается изо дня в день. У Лёвы нет «иммунитета», потому что он привык выполнять лишь свои прихоти. Плевать на те многочленные предложения — Ну почему же? Все спят, и ты должна... А то не вырастешь и останешься маленькой навсегда, — выкручивается Лёва. Он легко справляется с Аделаидой, словно реально беспокоиться о ней, а не пытается разрушить жизнь Саше. Последний хочет верить в то, что его решение не говорить о беременности было правильным. Для этого необходимо убедить себя в том, что Лёва — лицемерие сволочь и последний мудак. Ведь иначе выйдет, что Саша лишил дочку замечательного отца. — Если я лягу спать — ты уйдёшь и придёшь не скоро... а я не хочу тебя терять! — Капризно и как-то отчаянно произносит Аделаида. На душе становится совестно и как-то стыдно за своё поведение. Ребёнок же не виноват в обидах и в ожиданиях Саши. Тому в конце концов не обещали свадьбу и что-то серьёзное, но и не говорили, что статус отношений находился на отметке "эксперимент". Всё слишком сложно и одновременно просто. — Малая, ну никуда я не потеряюсь, и мы увидимся уже через неделю, — как-то грустно говорит Лёва. Он явно сам не в восторге от того, насколько редко встречи, но перечить Саше и требовать хоть что-то. С одной стороны, подобное невероятно льстит, а с другой... неудобно. Что-то в сердце болезненно сжимается, от чего дышать тяжело. Противный голосок в голове не унимается и настойчиво так шепчет: "Ну чего ты ломаешься? Ты же до сих пор любишь его! И вместо нормального разговора играешь на нервах, строишь из себя жертву и обвиняешь всех в произошедшем!" В спальню вбегает Аделаида и как-то зло смотрит прямо на Сашу. Она будто хочет попросить, нет, потребовать, чтобы Лёва остался на ночь. По правде говоря, Саша и сам этого хочет. Вот, чтобы Лёва остался сперва на одну ночь, потом на вторую, третью и в конце концов навсегда. Для этого Саше нужно просто задушить гордость и признаться хотя бы самому себе в том, что он скучал и скучает любил и любит. Только вот гордость всё не усмиряется. – Что такое? – Спрашивает Саша, уже заранее зная ответ, неприятный, скользкий и жутко неудобный. Аделаида хмурит брови, уверенно подходит к Саше, стараясь надавить и намекнуть. Снова Саше приходится включать режим «дурачка», чтобы оттянуть неизбежное. Перед «смертью» всё не выходит надышаться. – Почему отец не может остаться? У нас дома есть место, – уверенно и нагло заявляет Аделаида. Она упрямая, упорная, но порой тихая. Чертами характера отдалённо напоминает Лёву, да внешностью тоже. Порой Саше больно смотреть на дочку, ведь он видит в ней черты того человека, с которым разошёлся из-за недопонимания, личных загонов и жгучей, надоедливой обиды. – Мы уже говорили с тобой на эту тему, милая, – отвечает Саша, отказываясь признаваться в страхе остаться с Лёвой один на один ночью, тогда же не удастся избежать разговора один на один. – Но ты так и не ответил почему, – Аделаида не собирается опускать руки и продолжает гнуть свою линию. «И что мне тебе сказать? То, что я не хочу, чтобы Лёва оставался, потому что потом не смогу его отпустить?» – с нервной усмешкой думает Саша и устало закрывает глаза. Он потерян в своих чувствах и желаниях. – Взрослые проблемы, милая, надеюсь – ты никогда их не поймёшь, – грустно улыбается Саша, гладит дочку по волосам и старается унять дрожь в руках. – Просто... просто мне очень плохо, когда твой отец остаётся с нами. Понимаешь? Я буду очень страдать, если он будет у нас ночевать. Аделаида стихает и просто обиженно смотрит. Какой бы она не старалась казаться взрослой и независимой, она по-прежнему боится расстроить своего папу. Тот, к своему стыду, порой любит этим пользоваться. Укладывать Аделаиду спать, когда рядом стоит бывший и дышит в спину, неловко. Чувство, будто происходящее правильно, но ему не хватает определённых деталей. Например, вещей Лёвы в этом доме, кольца на безымянном пальце и забытых обидах, что продолжают портить жизнь. Аделаида до последнего не хочет засыпать, всё держит отца за руку и жалобно смотрит на Сашу. Тому жутко совестно, но сегодня он не готов серьёзно говорить с Лёвой, признаваться ему в том, что чувства ни черта не угасли. У самого Лёвы явно всё угасло, ему нужна только дочка. Он спрашивает про дела и самочувствие Саши исключительно из вежливости. Пусть и делает это часто. Наконец, дочка уснула, и Саша с Лёвой смогли уйти из комнаты. Они молчат. Обоим жутко неловко. Им многое хочется сказать друг другу. Никто из них не решается сделать первый шаг. Лёва молча собирается, одевается под пристальным взглядом Саши. Тот невольно отмечает – Лёва заметно похудел с того момента, как узнал про Аделаиду. Возможно, всему виной стресс и «особенность» Лёвы – не есть, когда он нервничает. А как можно есть, когда тебе запрещают общаться с дочерью. – Саш, – Лёва подходит и смотрит прямо в душу, заставляя Сашу стушеваться, а после замереть на месте. Он чувствует, как Лёва гладит ладонью его по щеке. Ласково. Нежно. С любовью. Сердце сжимается. Саша хочет прижаться, уткнуться в Лёву и больше никогда его не отпускать, ни под каким предлогом. – Можно я приеду завтра? Прошу, – Непривычно робко для себя просит Лёва, не убирая ладони с чужой щеки. Саша мысленно мечется, горит из-за совести и обиды, а в конце концов произносит, набрав в грудь воздуха: – Можно.***