Тебе кажется

      — Хорошо, теперь, когда мы провели сеанс групповой психотерапии и убедились, что это нам ничем не поможет, можно уже как-то перейти к нормальным вариантам, не завязанным на мистику? — цедит Арсений.              Голова раскалывается и от собственного крика, и от чужого.              Как всегда, поддавшись порыву и позволив себе высказать вертящиеся на языке колкости, он пожалеет, но в моменте перспектива поддеть собеседника, зацепить за больное, кажется слишком соблазнительной.              Все молчат, а Арсений смахивает неудобно падающую чёлку со лба:              — Вы, конечно, можете тут весь день стоять, обсуждать, на какой сериал это всё больше похоже, а я предпочту заняться делом и схожу к тому монастырю, про который мент говорил, пока у меня телефон окончательно не сел.              — Стой, я с тобой, — вздыхает Шаст, отрываясь от своего места, но кроме него за Арсением никто не следует.              В другой ситуации они бы предпочли не разделяться, но он сейчас всем троим наговорил гадостей, и, наверное, справедливо, что им всем нужно время порознь, чтобы немного остыть.              Солнце потихоньку поднимается всё выше, и если на секунду забыть, как они здесь оказались, то можно представить, что они просто гуляют. Приехали на дачу, отдыхают, идут вместе до сельского магазина, чтобы купить арбуз и потом весь день есть его, качаясь в гамаке…              Равномерные шаги рядом потихоньку успокаивают, словно звук метронома. Антон то ли случайно, то ли специально постоянно задевает мизинцем край его руки, но это почему-то не бесит. Наоборот, кажется, даже голова начинает меньше болеть.              — Тебя не стремают монастыри? — внезапно подаёт голос Шастун. — И всякие церкви там?              — Немного, — признаётся Арсений. — Чужие храмы — нормально, знаешь, как на музей смотрю. Мечети там, синагоги… А свои, православные, пугают. Как будто там все знают, что я по их меркам главный грешник.              — Ну уж и погрешнее бывают, — пожимает плечами Антон, как будто пытается утешить.              Арсений в ответ только фыркает:              — Не-не, Шаст, это по твоим меркам. А у нас как — ракеты по людям пускать это не грех, мы их даже освящать будем; а любить кого-то, если вы одного пола, — это грех. Смотри не перепутай.              Антон в ответ поджимает губы, словно жалеет, что сложную тему задел, а Арсений пользуется возможностью прояснить ситуацию:              — Я не верю в религию. В бога ещё там могу представить, но религия — говно говна, любая, где правила какие-то есть, как правильно верить. Бог… ну, может, и есть, кто его знает.              — А я и в бога не верю, — внезапно признаётся Антон. — Знаешь, я когда мелкий был, ну помнишь, каково это — крестик надевай на контрольные, куличи на пасху ешь, какое-то… м… потребительское отношение к богу. Типа, что он может сделать для меня, а не я для него. Мама меня заставила «Отче наш» выучить, а сама так и не выучила. И слова гимна тоже. И вот как-то это так преподносилось, как часть мира, ты маленький, и тебе прям наравне рассказывают про эти вещи: вот есть динозавры, есть пираты, а есть боженька. И ты как будто должен верить по умолчанию, а я, ну… не верил почему-то. И таким себя виноватым чувствовал, блядь. Понимаешь, я не знал, что это выбор. Я думал, все должны в бога верить, как… как руки мыть после улицы или место старшим уступать.              Арсений кивает с пониманием, а Антон продолжает:              — И вот у меня все религиозные штуки только с привкусом этой вины. Типа, я когда на венчании у друзей был или бабушку когда отпевали, чувствовал только, как эти иконы смотрят на меня, как будто я неправильный какой-то. Кого-то они умиротворяют как будто, а мне прям неспокойно от них. Я поэтому и спросил.              — А как тебя задевает то, во что ты не веришь? — чешет затылок Арсений.              — А вот, блядь, — разводит руками Шастун. — Все эти штуки из детства, как заноза сидят. Сколько угодно потом себе рационализируешь, рационализируешь, а эта хуйня — как бабайка под кроватью, ждёт своего часа.              — У меня другие бабайки, нерелигиозные, — грустно улыбается Арсений. — В смысле, я понимаю тебя, но меня как-то… не знаю, не ебёт. Ну пидор и пидор. Ну буду гореть в аду и буду. После смерти посмотрим, кто там прав был.              Они идут какое-то время в тишине, слышно только, как хрустит песок под ногами. А потом Антон бурчит себе под нос, как будто бы даже и не с ним разговаривает, а сам с собой:              — Тебя задело? То, что Серёжа сказал?              Арсений не останавливается, но аж оглядывается на идущего чуть позади Шастуна. Тот обычно в душу не лезет и сейчас явно толкает себя вперёд — то ли сказать что-то хочет, то ли волнуется из-за Арсеньевой ушибленной головы и опекать его пытается зачем-то.              — Заде…? Не. Не задело, — осторожно качает головой Арсений. — Может, так показалось, потому что я раздражённый какой-то — это из-за того, что голова болит. Серёжа, он по сути прав, так-то, просто… Просто он это так сказал, знаешь, как будто я там бегу от себя, от правды какой-то. А я же, ну… не бегу никуда? Я просто выживаю. В заданных условиях, понимаешь?              — Угу, — кивает Антон.              Ничего он, конечно, не понимает.              Они все «понимают» настолько, насколько им их гетеромозги позволяют, но до конца, полностью, не понимает никто. Арсений сам еле-еле понимает, каково это — быть им, и от остальных требовать этого не может.              Всё, что они говорят по поводу его личной жизни, всё, что они делают — никогда не то, что Арсений хотел бы слышать, но пойдёт за неимением альтернатив. Пойдёт, если напоминать себе, что они ничего такого не имели в виду и стараются, как могут. Пойдёт, если сделать скидку.              Антон, конечно, старается, особенно последнее время, но всё равно говорит обо всей этой гейской поебени так аккуратно, как в интернете сейчас учат — не искренне, не от себя. Он бы, может, и хотел понять, но не понимает, сколько бы ни угукал тут.              — Я смысла в Серёжиных словах не вижу, — продолжает Арсений. — Даже если представить, что мы в каком-то дне сурка, и вот это моя проблема с побегом от камин-аута — как её решить-то? Рассказывать — это же, ну… Чтобы что? Чтобы все контракты потерять, которые мы только получили? Или чтоб быть как этот, Паша Залуцкий? Чтобы это было первое, что обо мне говорили? И плевать на всё, что я делаю? Не вариант. Понимаешь?              Антон снова кивает.              — Единственный вариант, который я вижу, — чешет отросшую щетину на подбородке Арсений, вглядываясь в горизонт. — Ну вот прям такой, одна вселенная на миллион мультивселенных, где я живу открыто — это такая вселенная, где я просто на всё забиваю, рассказываю всем правду, бросаю телик, а сам уезжаю куда-нибудь в Омск в местном ТЮЗе работать. Никакого тебе внимания, никаких сплетен, просто исчез бы из медийного пространства и всё.              — Я бы поехал с тобой, — внезапно выдаёт Антон, и Арсений чувствует, как ноги сами останавливаются.              Эта короткая фраза может значить всё, что угодно, но почему-то, как только она покидает губы Антона, Арсений чувствует, как что-то тяжёлое начинает клубиться в солнечном сплетении. Как будто все эти слова складываются вовсе не в сумму значений слов, а в какую-то чудовищную, хтоническую хуйню.              Они стоят посреди высокой травы, в которой трещат какие-то непонятные то ли цикады, то ли кузнечики. И всё происходящее кажется то ли ненастоящим совсем, то ли, наоборот, болезненно реальным.              — Зачем? — почему-то горло пересыхает, и Арсений сам свой голос еле узнаёт.              Антон на него смотрит и щурится, хотя солнце ушло за облака.              Он может сейчас отшутиться, сказать что-то вроде «чтобы вернуть тебя обратно в Москву, дурачина», и напряжение спадёт. Но он этого не говорит.              Не говорит и чего-то прямого и понятного, а вместо этого начинает откуда-то издалека:              — Помнишь, фильм такой был, «Ландыш серебристый»?              Ой блядь, пошли какие-то сложные отсылки.              — Про певицу, которая Москву покорять приехала? — удивляется Арсений.              Он этот фильм помнит очень смутно и ещё смутнее представляет, куда ведёт этот вопрос.              — Ну-ну, — кивает Антон. — Там просто сцена была, не знаю, помнишь ли ты, в самом конце почти, где она там ссорится с мужиком своим, выбегает на улицу в дождь, а её у подъезда ждёт этот мальчик, который в неё влюблён был. Щас, подожди, я объясню. Короче, она ему говорит там: «Ты поедешь со мной, если я позову?», типа, куда угодно. А он отвечает: «Зачем ты спрашиваешь?», ну, мол, ты же и так знаешь. И я, может, мелкий был, когда смотрел, но у меня как-то это отложилось так… Как будто, если ты в человека… если у тебя есть чувства к человеку, ты за ним в любые ебеня поедешь. Вот… отпечаталось как-то. Как заноза тоже.              Антон делает паузу, чтобы перевести дыхание, хотя они никуда не идут.              Он же и правда ещё в бане что-то сказать хотел, и Арсений его тогда остановил. И правильно сделал, видимо, потому что сейчас, то, что он говорит, рискует их обоих похоронить под обломками каких-то совершенно ненужных чувств и мыслей, и это последнее, последнее, что им нужно.              Успокоившаяся было голова снова начинает гудеть.              — Я этого раньше не чувствовал ни к кому, — продолжает говорить Антон, глядя куда-то в траву. — Но мне кажется, если бы это был ты, я бы поехал за тобой, не задумываясь, куда угодно. Потому что я л…              — Тебе кажется, — обрубает Арсений так резко, что сам пугается своего голоса. — Я не знаю, что тебе ещё сказать, честно.              Этот Антоновский последний мягкий «л» повисает над ними как лезвие гильотины. Что бы Шаст ни хотел сказать — ему лучше, им обоим лучше этого никогда не слышать.              Сверчки галдят наперебой, а больше никто ничего не говорит, пока Антон не трогается с места, так и не посмотрев на Арсения.              — Понятно, — бурчит он себе под нос, возобновляя движение.              Снова шуршат подошвы кроссовок по песку, снова качается под начинающим палить солнцем кудрявая голова. Арсений отстаёт на пару шагов, смотрит на Антонову спину перед собой и невольно думает, есть ли мир, в котором они вдвоём могли бы быть счастливы?              Если на секундочку представить, что они сошли с ума, что они решились, перестали игнорировать всё это электричество, все эти прикосновения, все эти цепляющиеся друг за друга взгляды. Перестали делать вид, что, глядя на экран, разочаровываются, видя уведомления не друг от друга. Сдались, поддались, позволили затянуть себя в этот водоворот — что тогда?              Есть ли шанс, что они были бы счастливы? Не в гримёрках и курилках, не в турах, не в ресторанах и клубах — на кухне скромной однушки ночью после спектакля, в забытом богом городке в тысячах километров от Москвы?              Вдвоём.              Это, ну… могло бы такое быть?              — Знаешь, — внезапно подаёт голос Антон, всё ещё глядя перед собой. — Когда я к этой ебанутой пришёл звонить второй раз… ну к этой, девчонке, у которой ещё кто-то мычал дома. Ну так вот, я к ней пришёл когда, она дверь открыла практически голая, меня втащила в дом, к стене прижала, начала приставать. Я охуел, пытаюсь её с себя снять, уворачиваюсь, а она прям цепкая такая, зараза. Поцеловала меня, ну, попыталась — и типа ждёт реакции, а я этим воспользовался и её оттолкнул.              — Всё-таки фанатка? — предполагает Арсений.              — А? — Антон на секунду оборачивается. — Не, не думаю. Просто ебанутая. Типа, ведьмой себя какой-то считает или что. Короче, я её оттолкнул, а она прям удивилась и говорит чёт типа: «На тебе не работает, ты из этих, что ли?». Я говорю, мол, из кого «из этих»? «Из тех, кто по-настоящему влюблён».              Арсений хмурится, кидая на Шастуна быстрый взгляд:              — Думаешь, она про магию какую-то говорила или что?              — В душе не ебу, — пожимает плечами Антон. — Знаю только знаешь что? Что, когда она это сказала, мне это показалось таким естественным, типа, ну да, я из этих. Так и есть. Может, это и есть то, от чего я бегу, а, Арс?              Попов не отвечает — это и не его прерогатива, но сердце щемит как-то предательски. Он когда впервые был влюблён, так влюблён, ему тоже хотелось от этого чувства убежать на край света. Сделать всё что угодно, чтобы оно в нём не разрасталось, не колыхалось, выжать из себя с тупыми позорными слезами каждую каплю этой неуместной влюблённости и слить её в унитаз. Может, тогда, подростком, всё ярче ощущалось, или всегда так, потому что Арсений-то потом научился это всё обрубать на корню, и это так много раз спасало.              Даже в самый первый раз, когда он в полумраке чужой квартиры, в кальянном дыму, поймал себя на мысли, что может прямо сейчас наклониться к Антону и поцеловать его, он себе такую мысленную оплеуху дал, так вытряс из себя все эти мысли, выскреб, выжег — что сейчас и думать странно, что Шастун мог что-то такое же чувствовать.              И позволять себе это чувствовать. Позволять этому прорастать, пускать корни, цвести.              Арсений бы никогда.              Дорога из высокой травы возвращается обратно к лесу и пару раз петляет, прежде чем на горизонте появляются какие-то постройки. Арсений ждёт увидеть КПП, свежепобеленный храм с золотыми куполами, хозяйственные постройки… но видит вместо этого ржавые ворота и какую-то заброшенную рухлядь. О том, что она выполняет (или скорее когда-то выполняла, судя по виду) функцию монастыря, можно догадаться только по характерным арочным сводам и какой-то конструкции, похожей на колокольню. Ни одна из них, однако, не выглядит действующей, и единственную надежду на то, что здесь кто-то вообще обитает, дарят только строительные леса, которыми обросли сооружения. Впрочем, и леса выглядят так, будто идея о реставрации этого места давно была покинута.              Антон тянет на себя створку ржавых ворот, и та послушно поддаётся — никакого замка на ней нет. Да и что здесь запирать?              — Не похоже на оплот цивилизации, — качает головой Шастун, заглядывая за ворота на территорию монастыря.              — Я, признаться честно, и не особо рассчитывал, что мы тут какую-то помощь найдём, — пожимает плечами Арсений. — Если мент не соврал про то, что тут связь есть, уже хорошо.              Однако, глядя на экран телефона, Попов никаких новых палочек в строке состояния не видит. Шастун свой телефон поднимает высоко над головой и щурится на солнце:              — Давай я тут похожу, поищу, где ловит, а ты пока сходи, глянь, есть ли тут кто вообще? Если, конечно, не боишься, что тебя на входе в церковь молния ударит. Грешник.              Уголки губ Арсения дёргаются, когда он поднимает навстречу Антону средний палец:              — Кто бы говорил. Это ты у нас икон боишься.              Шастун в ответ только улыбается и топает в сторону какого-то холма справа от ворот. Арсению же остаётся прохлада заброшенных стен.              Сначала заходить внутрь монастыря страшно, но не из–за ожидания кары божьей, а потому что постоянно кажется, что стены в любой момент могут обвалиться. Но внутри всё это сооружение кажется скорее пошарпанным, чем ветхим.              Арсений осторожно ступает по каменному полу, высматривая в сводчатых коридорах других людей, но с людьми тут негусто. Большая часть помещений пусты, где-то лежат строительные инструменты и мешки с мусором. Он удивлённо приподнимает брови, когда в одном из помещений обнаруживается трапезная: длинный стол уставлен разномастной потёртой посудой, из питьевого бачка с краном капает вода прямо на пол. Значит, здесь всё-таки есть кто-то? Иначе как минимум вода пересохла бы.              За следующей аркой и вовсе обнаруживается что-то наподобие жилой комнаты, но на келью монаха похоже мало — всё помещение уставлено каким-то хламом, на вешалках теснятся ряды разномастной одежды, как в очень неаппетитном секонд-хенде.              Арсений кидает взгляд в пыльное окно — за ним Антон, держа над головой телефон, вышагивает по территории в надежде поймать сигнал. А кроме них двоих как будто и нет никого тут.              Последняя комната, вместо очередной арки заканчивается дверью — это первый встреченный здесь Арсением намёк на приватность. Он осторожно стучится — то, что они застряли в каких-то жутких ебенях, не повод забивать на правила хорошего тона. Но оценить его этикет некому, на стук никто не отвечает.              Тем не менее из-за двери доносятся еле слышные звуки: шорох бумаги, и скрип, и скрежет, как будто табуретку по каменному полу тащат.              — Извините? — снова пробует добиться ответа Арсений. — Тут есть кто-то? Нам нужна помощь.              Звуки на секунду затихают, но практически мгновенно возобновляются.              Ха, вот тебе и дом божий, всегда готовы помочь только на словах, а на деле, небось, там монах какой-нибудь окопался и выходить не хочет.              Арсений опускается на колени, приникая глазом к замочной скважине, больно любопытно узнать, что за помещение по ту сторону и что за дело важнее помощи страждущим в христианской парадигме.              Видно плохо, но кое-как взгляд выхватывает комнату: видно кусок какого-то заваленного хламом письменного стола и кровати. Мимо скважины проходит кто-то в чёрном — то ли женщина в тёмной юбке, то ли священник в рясе — слишком близко, не видно.              Ага! Значит, тут всё-таки кто-то есть!              Арсений ёрзает у замочной скважины, пытаясь лучше рассмотреть происходящее в комнате, но угол обзора слишком маленький — можно разглядеть только мебель и какую-то табуретку по центру комнаты. Доносится запах жженой бумаги, и человек в рясе (а теперь видно, что это всё-таки ряса) подходит к этой самой табуретке. Арсений жадно смотрит, впитывает, пытается сложить в голове картину происходящего.              — Извините! — повторяет он в скважину. — Я вижу, что вы там, откройте, пожалуйста!              Человек с той стороны не удостаивает его ответом. Вернувшись к скважине, Арсений видит его босые ноги на табуретке. Может, лампочку меняет? Или с антресоли что-то достаёт?              Когда лампочку меняешь, бывает же такое, что табуретка с грохотом падает на пол, а ноги остаются висеть в воздухе?              Арсений отшатывается от двери так резко, что голова взрывается под градом жгучей боли. Сердце заходится в груди загнанным в клетку кроликом, барабанит изнутри по рёбрам, просится наружу. Его можно понять — в груди так тесно, что сложно дышать. Как будто это у него сейчас петля на шее, а не у человека за дверью.              Арсений хрипит, хватая ртом воздух, он знает, что рационально должен сейчас помочь, спасти, выломать дверь, остановить этот кошмар, но он не может. Ладони, липкие и мокрые, шарят по каменному полу, словно ищут поддержки, ищут, за что зацепиться, но зацепиться не за что. Он, кажется, сейчас провалится куда-то внутрь себя и так умрёт, задохнётся, придавленный собственной паникой, останется навсегда в этой богом забытой дыре, умрёт, как умирает всё вокруг.              — Арс! Арс? — голос Антона доносится как сквозь толщу воды, Арсений распознаёт слова только потому, что слышит своё имя.              — Ты че… Тихо, тихо, тихо, тихо, тихо.              Шастун оказывается рядом очень быстро, обнимает за плечи, пытаясь унять дрожь. Помогает слабо, но, по крайней мере, тепло настоящего человека рядом заставляет вспомнить, что они вроде как ещё живы.              — Давай дыши, Арс. Дыши, говорю, — шепчет Антон, растерянно гладя его по волосам.              Он, наверное, сам не знает, что делать, и нечестно, что ему приходится вот так возиться с этой паникой, но Арсений не может заставить себя гордо отказаться от помощи, пока сердце колотится так, словно лопнет вот-вот.              — Там… там мужик повесился… — выдавливает из себя Арсений, махая рукой в сторону закрытой двери.              — Гд… где? Какой мужик? — недоумевает Антон, продолжая держать его за плечи, словно Арсений упадёт на пол и разобьётся, если его отпустить. — Тут кто-то есть?              — Ну уже, блядь, нет! — голос Арсения звонким эхом отскакивает от голых стен. — Если я, блядь, говорю, что он повесился!              Антон отпускает его аккуратно, словно это вынужденная мера, и поднимается на ноги, подходя к запертой двери.              — Извините? — зовёт он, дёргая ручку. — У вас всё в порядке?              Ну и тупой же вопрос в таких обстоятельствах              — Выбей- выбей дверь! — торопливо шепчет Арсений. — Может, его ещё откачать можно! Шаст!              Антон коротко оборачивается на него, лицо у него недовольное — то ли не нравится, что им командуют, то ли идея портить чужую собственность ему претит. Но так или иначе, он всё равно тяжело вздыхает и берёт разгон, занося ногу. Его ботинок приземляется туда, где жалобно скулит замок, но, несмотря на кажущуюся хлипкость конструкции, дверь с первого раза не сдаётся. Манёвр приходится повторить четырежды.              Наконец, дверь поддается, замок со скрежетом вылетает, и по ту сторону действительно вырисовывается келья.              Шастун на секунду теряется и неуверенно оборачивается, но всё же стряхивает с себя ступор и торопливо забегает внутрь. Арсений напряжённо ждёт.              — Арс. Иди сюда. Иди, иди, не бойся. Тут нет никого.              Как это, блядь?              Остатки панической атаки мигом отступают, и Арсений возмущённо поднимается с пола. Как понять — «нет никого»? Но он же видел, своими глазами видел, пусть и через замочную скважину.              Обстановка комнаты подтверждает, что вид сквозь дверь ему не приснился — здесь и стол, и кровать, и табуретка одиноко кукует посреди комнаты. Только вот нет никого, кто забирался бы на неё, чтобы повеситься.              Арсений растерянно оглядывается, ища, куда бы здесь можно было спрятаться, но келья, как и положено, скромна. Если не считать подноса с обуглившимися пятитысячными купюрами на письменном столе у окна.              — Бред какой-то, — шепчет он. — Но я видел… Шаст, я правда видел его! И слышал.              Антон чешет голову:              — Блин, ну, если честно, я не думаю, что ты врёшь, просто… Ну… сотрясение, сам понимаешь.              Разве от сотрясений бывают галлюцинации?              Арсений подходит к столу и вытягивает руку над подносом с деньгами. От него всё ещё поднимается жар.              — Ну вот! Смотри! — он победоносно машет рукой. — Кто-то же это жёг.              Шастун пожимает плечами и подходить явно не стремится.              — Арс, слушай… пойдём отсюда, а? Мне тут совсем не нравится. Тут если и живёт кто-то, то явно какие-нибудь бомжи безумные. Давай это… ещё кружочек навернём, связь поищем и к ребятам возвращаться будем, а?              Перспектива возвращаться к ребятам, с которыми они только сегодня утром так смачно посрались, Арсения не прельщает, но вместе с тем, какова альтернатива? Оставаться торчать в руинах монастыря, от которого за версту несёт смертью и какой-то непонятной ебанистикой?              Поэтому Арсений стискивает зубы и заставляет себя не спорить. Он позволяет увести себя — Антон мягко придерживает его одной рукой за плечи, как будто боится повторения только что закончившегося эпизода.              На улице, несмотря на зной, словно дышится легче — вот тебе и святые стены. Как и договорено, они делают ещё круг по территории монастыря с телефонами в руках, чтобы окончательно разочароваться в наводке Козлова и убедиться, что никакой связью тут и не пахнет.              — Может, ты и прав, — примирительно бурчит Арсений, когда Антон осторожно закрывает за ними створку ржавых ворот.              — А? По поводу?              — Галлюцинаций.              — Ну что я могу сказать, Арс, — разводит руками Шастун. — Хуёво. В больничку тебе надо.              Арсений послушно плетётся следом:              — Угу. Наверное, надо, если я один вещи вижу. Хотя…              — М? Чего?              — Да кладбище Серёжино, — морщит нос Попов. — Тоже непонятно, это он серьёзно говорил? Или, ну… тоже привиделось чего.              Антон не отвечает, мнётся и смотрит как-то понуро, а потом всё-таки оборачивается:              — Блин, ну, если честно, я тогда тоже штуки видел.              — Это какие? — любопытствует Арсений.              — Вчера вечером я видел, как какой-то мужик… Ну ладно, какой-то человек, какая-то фигура пырит на нас из леса. Но Стас сказал, что мне кажется.              — Что-то много всего здесь кажется, — хмуро подмечает Арсений.              Они ковыляют так по размытой дороге, ведущей от монастыря куда-то в лес, ещё минут десять, прежде чем Антон спохватывается:              — Слушай, а мы вообще отсюда пришли? Мне казалось, мы в какой-то момент вырулили с поля.              Арсений оглядывается по сторонам и пожимает плечами:              — Не знаю, я не особо на дорогу смотрел, ты меня всякими признаниями отвлекал.              Антон недовольно фыркает в ответ.              Несмотря на солнечный день, гнетущая атмосфера висит где-то на самом краю восприятия. Кажется, сейчас не погожий летний денёк, а выматывающий зной, такой, на котором разлагаются трупы и мухи жужжат. Хочется хотя бы уйти с палящего солнца, поэтому Арсений скользит пальцами по рукаву футболки Антона и молча указывает на тропинку, убегающую вглубь леса между соснами.              — Точно? — недоверчиво переспрашивает Антон, но всё же послушно сворачивает на тропинку, словно подтверждая свои слова о том, что он готов следовать за Арсением куда угодно.              В этом-то, блядь, и проблема! Если бы Арсений сам знал, куда движется, это было бы ещё полбеды, но он так, получается, может и сам куда-то не туда свернуть, и Шастуна за собой в чащу утащить — зачем? Чтобы волкам сытнее было?              Антон что, сам дурак, что ли, не понимает, что ему незачем в Омский ТЮЗ нырять, как в омут с головой? Это всё, конечно, безмерно романтично, но нахуй нужна такая романтика, которая прожигает дыру на месте всего, чего ты добился в жизни. Арсению это слишком хорошо знакомо. Рефлекс бить себя по рукам при первых признаках влюблённости не от хорошей жизни вырабатывается.              По бокам их обступают сосны, а под ногами хрустит хвоя. Где-то вдалеке надрывается кукушка.              — Вот прикинь, — вдруг подаёт голос Антон, — пропасть тут.              — В каком смысле пропасть? — оборачивается Арсений.              — Ну, типа, вот мы ушли, и больше нас никто не видел, — пожимает плечами Шастун, задумчиво ведя пальцами по листьям над головой.              — И где мы… где мы? Куда мы пропали?              — Да хуй знает. Может, в болоте утонули. А может, вышли к дороге, поймали попутку и уехали покорять омский ТЮЗ.              — Что-то пока первый сценарий звучит вероятнее, — фыркает Арсений. — Особенно учитывая, сколько мы тут напетляли.              Но Антона, кажется, мало волнуют вопросы искажения пространства в Онежском районе Архангельской области — он вытягивает руки так, чтобы ветки над головой хлестали его по ладоням, и продолжает, мечтательно прикрыв глаза:              — Нет, ну представь, никаких больше съёмок, перелётов, гостиниц, никакой суеты, никаких фанаток у чёрного входа, никаких сплетен… Можно не притворяться, не улыбаться, когда хуёво, не шутить через силу. Просто берёшь и выключаешь это всё. И живёшь как нормальный человек. Может… блин, может, знаешь, Оксанка потому и пропала? Потому что её заебало это всё? За всеми следить, всех собирать, билеты покупать, носы подтирать — и никакой благода…              — Шаст.              Арсений останавливается, а Антон всё продолжает свой мечтательный диалог, пока почти не влетает в Попова со спины.              — А? Чего?              — Смотри, доска стоит, — Арсений кивает на кособоко притулившуюся с краю тропинки доску с облупившейся краской.              — С объявлениями, что ли?              Несмотря на то, что выцветшие буквы в верхней части доски утверждают, что да, с объявлениями, Арсений здесь вряд ли ожидает прочитать что-то о продаже мопедов или козьего молока. А всё потому, что «объявления», усыпающие всю доску, выглядят на удивление однотипно — всё это листовки с лицами о пропавших людях.              «Разыскивается».              И «Пропал человек».              И «Помогите найти».              — Э-э, — тянет Антон, подслеповато щурясь. — Может, тут зона рядом? И это беглецы разыскиваются?              Но стоит им подойти к доске ближе, как эта теория рушится: среди пропавших мужчины и женщины, подростки и старики. Вышел из дома и не вернулся. Вышел из дома и не вернулся. Вышла из дома и не вернулась. Был одет в черную куртку, синие джинсы, серую толстовку. Синее пальто. Красную ветровку.              — Вот тебе и ответ, — шепчет Арсений, пробегаясь взглядом по лицам пропавших. — Сама Оксана сбежала или всё-таки…              Антон подходит совсем близко и осторожно, словно боится, что доска от одного прикосновения обратится в труху, ведёт пальцем по датам, когда последний раз видели каждого из разыскиваемых. И без того видно, что листовки здесь провели разное количество времени — какие-то почти новые, а какие-то совсем истлели.              — Нихуя не понимаю, — признаётся он и мотает головой. — Все за разные годы. Вот эта, смотри, в девяносто седьмом пропала, а вот тут смотри, смотри, где Титов Денис, Кольцов Максим… Мусаева, Лебядкина, Громковская — они в позапрошлом году пропали.              Арсений, наоборот, взгляд от объявлений отводит. Мёртвые, выстроившись рядами (и вдоль дорог, даром что не с косами) смотрят на него, а он на них смотреть не хочет. В их молодые, но поеденные дождём и плесенью лица, которые никогда не изменятся уже — зачем смотреть? Там ответов нет. Только боль, только тревога.              Интересно, если они здесь тоже пропадут, какие фотографии будут распечатаны на их листовках? Вот так выберут что-нибудь с фотосессии, под гримом и правильным светом, а потом найдут в местных болотах распухший труп с мешками под глазами и залысинами — и не опознают же.              — Шаст, давай двигаться, — не то раздражённо, не то умоляюще предлагает Арсений. — Не нравится мне всё это.              Антон отрывается от своего увлекательного расследования и оборачивается на него через плечо:              — Да подожди ты, я понять пытаюсь. Мож тут, как в Ангарске, двадцать лет какой-то маньяк людей режет, а мы тут ходим, разделяемся, как дебилы в хоррорах.              Арсений морщится, движение мышц отдаётся неприятной болью в голове:              — С такой-то полицией, тут убивай — не хочу, конечно. Но ты же не вздумал его ловить?              Шастун молча мотает головой, но остаётся стоять у доски, мрачно сверля взглядом объявление.              — А что, если он Оксану тоже… того?              Ну вот что ему на это ответить? Начать уверять, что всё будет хорошо и Суркова вот-вот найдётся? Арсений сам в это верит всё меньше. Им бы самим отсюда живыми выбраться уже, а то ни связи, ни магазинов, ни транспорта. Обитаемый необитаемый остров.              — Шаст… — мягко начинает Арсений, но сам не знает, чем закончить это предложение.              Антон его неуверенность ловит и отмахивается, отворачиваясь от доски:              — Ладно, давай есть слона по кусочкам. Надо сначала к ребятам вернуться.              Арсений кивает и еле ощутимо хлопает возвращающегося на тропинку Антона по плечу — это всё, что он сейчас может сделать, чтобы поддержать.              То ли деревья становятся гуще, то ли солнце заходит за облако, но ощущение солнечного летнего дня полностью растворяется в пасмурной прохладе леса. Монотонно переставляя ноги по узкой дорожке, Арсений видит, как идущий впереди Антон тянется в карман за пачкой сигарет, озадаченно смотрит на неё и убирает обратно, так и не закурив. Видимо, время ещё не пришло. Интересно, насколько плохо должно стать, чтобы он решился потратить последнюю сигарету?              Шастун шагает вперёд, а Арсений всё смотрит на его широкую спину и думает, как так получилось, что этот человек готов ради него всю свою жизнь похерить. Может, и не в Арсении дело, может, в целом все переоценивают, насколько Антон наслаждается своим положением? Тогда побег, желание пропасть, выглядит не таким бредовым решением, а Арсений в нём — не самоцель, а приятный бонус. Быть приятным бонусом, нежели причиной крушения чужой карьеры, неожиданно терпимее, и Арсений ловит себя на том, что раз за разом прокручивает в голове сценарии того, что могло бы быть, будь они вместе, как бы неуместно это сейчас ни казалось.              Широкая спина впереди замедляется, Антон настороженно тянется в карман за телефоном. У Арсения в груди сердце ёкает — неужели почувствовал вибрацию от пришедшего сообщения? Они, свернув не туда, всё-таки нашли случайный пятачок со связью?              Попов с надеждой вцепляется в Антоново плечо, заглядывая в чужой телефон, но на месте индикатора связи видит раздражающе пустой треугольник. Шастун зачем-то открывает камеру.              — Не время для инстаграмных кадров, — шипит Арсений ему на ухо.              — Я не фоткать, — шепчет Антон в ответ. — Мне зум нужен. Смотри, вон там, впереди, за деревьями, видишь?              — Чего?              — Вон, на одиннадцать часов, кажется, стоит кто-то.              Антон наводит камеру на деревья, про которые говорит, но его руки трясутся так сильно, что с таким увеличением ничего не рассмотреть толком.              — Я сейчас только срастил, — продолжает он напряжённым шёпотом, — что вчера кто-то за нами наблюдал и сейчас, вон, наблюдает, и люди пропадают.              — Нас двое, а он один, — напоминает Арсений.              Он подслеповато щурится, но никого не видит там, куда указывает Антон, и всё равно пытается как-то успокоить Антона в этом новом пугающем сценарии.              — Или не один, — пожимает плечами Шастун. — Или один, но у него обрез.              Под ложечкой неприятно сосёт, но не от голода. Чувство страха за свою безопасность им обоим не ново, но с ним было гораздо проще бороться, когда в любой момент можно было вызвать охрану. Сейчас, посреди леса, им приходится полагаться только на свои навыки, а они оба со школы не дрались. Арсений разве что сможет трусцой убежать, но не бросать же Антона тут одного.              — Чё делать будем? — интересуется Попов, всё так же нависая над ухом Антона и цепляясь за его плечо.              Даже несмотря на то, что он между деревьями никого не разглядел, новоприбывшая тревога заставляет искать угрозу в каждом шорохе и движении вокруг.              — Я к нему подходить не хочу, — машет головой Шастун.              — Что, обратно, что ли, пойдём? — морщит нос Арсений.              — Можно немного крюк сделать через лес, обойти его и дальше на тропинку выйти, — Антон говорит это с потрясающей уверенностью для человека, который в этих лесах раньше не был.              Поэтому Арсений смотрит на него недоверчиво:              — Не знаю, я бы лучше с тропы не схо…              Какой-то резкий треск раздаётся оглушительно близко, и Попов подскакивает на месте, чувствуя, как у него внутри всё сжимается от страха.              — Да ну нахуй, — цедит Антон сквозь сжатые зубы и мгновенно хватает Арсения за руку, прежде чем метнуться с тропинки в сторону. Чтобы ему сопротивляться, нужно понять, что происходит, и выработать более логичный курс действий, а у Арсения опять сердце колотится так, что в груди болит. Голова снова взрывается фейерверками боли. Кажется, недавно закончившаяся паническая атака решила, что нанесла недостаточно урона, и теперь вернулась, чтобы забрать своё.              Поэтому Арсений позволяет себя утащить, доверяется чужой ладони, сжимающей его руку, и сосредотачивается на том, чтобы перебирать ногами как можно быстрее. Он не знает, от чего они бегут, но верит, что бежать нужно, а потому ломится вслед за Антоном.              Листва и лапы высоченных сосен закрывают свет, и, стоит им сойти с тропинки, кажется, что вокруг темнеет ещё сильнее, и вот уже как будто не середина дня, а сумерки. А они, как два идиота, несутся куда-то вглубь незнакомого леса — в какой-то момент опасность позади и опасность впереди должны сравняться. И что они будут делать тогда?              Арсений пытается оглядываться, и Антон головой вертит тоже. Картинка трясётся, ни черта не видно, но лес наполняется шумом, и треском, и сбитым дыханием, и, кажется, далёким лаем собак, и голосами, и топотом. Или это они себе напридумывали?              Антон и правда в какой-то момент сворачивает, выходя на дугу, чтобы снова вернуться к тропинке, но темп старается не сбавлять, хоть, судя по тяжёлому дыханию, ему и непривычно так нестись по пересечённой местности. Хорошо хоть болота тут нет — земля под ногами сухая, твёрдая, не приходится смотреть под…              Всё-таки приходится — в момент, когда что-то под ногами опасно хрустит и прогибается, Арсений успевает мимолётно бросить взгляд вниз, но уже слишком поздно, потому что в это время он уже летит вниз. Вокруг какие-то ветки и листья, и Антон рядом от неожиданности вскрикивает непривычно громко после того, как только что шёпотом разговаривал.              — Блядь! Твою мать!              Арсений сам не понимает, кричит это он или Шастун, но готов под каждым словом подписаться. Удар об землю отдаётся в ноги, и весь позвоночник возмущённо гудит, когда его хозяин падает на дно какой-то ямы, куда они, судя по всему, угодили, пока убегали от невидимой погони. Антон кряхтит рядом, тоже упал, судя по всему.              Арсений стряхивает листву с глаз и осматривается, пытаясь понять, как так вышло, что они вдвоём сиганули в этот овраг, и никто его не заметил. Ответ очевиден, потому что кто бы ни вырыл это прекрасное сооружение, намеренно замаскировал его ветками и дёрном.              — Это… — пытается отдышаться Антон. — Это, блядь, что… колья?              Он упирается ногой в заточенное бревно, торчащее из земли, пытается его расшатать, но то остаётся без движения — вкопано на совесть. Как и десяток его собратьев, грозно возвышающихся из глинистого дна ямы.              — Так же и убиться можно, — поражённо присвистывает он.              — На то и расчёт, — мрачно заключает Арсений. — На то и расчёт.              Отличный бы вышел вопрос для «Громкого вопроса»: ловушка для диких животных в виде углубления с кольями на дне. Правильный ответ: волчья яма.              Они действительно чудом каким-то не приземлились ни на один из кольев, но это не значит, что падение прошло для них бесследно. Пока Антон поднимается на ноги, скользя по размытой глине, и пытается понять, дотянутся ли они отсюда до края, Арсений вот понимает, что даже встать толком не может — обе лодыжки убеждают, что вот-вот переломятся. Только бы не вывих. Только бы не чёртов перелом.              Минут пять они просто сидят, прислушиваясь, ожидая, что тот, кто гнался за ними (если за ними всё же кто-то гнался), вот-вот появится на краю ямы. Но ничего этого не происходит — они одни, и лес вокруг раздражающе тих. Никто не придёт им на помощь.              Собравшись с силами, Антон снова поднимается на ноги и пытается дотянуться до края, найти уступ, но ботинки скользят по рыжей глине, оттягивая его назад.              — Вот сука глубокая, — ворчит он, раз за разом пытаясь дотянуться.              Арсений на всякий пожарный проверяет телефон. Связи нет. Да и кому он бы из ямы дозвонился, если у остальных тоже ноль палочек? Разве что родителям. На всякий случай. Попрощаться.              Шастун явно настроен менее фаталистично — он продолжает суетиться, примеряться, копошиться. В какой-то момент встаёт, уперевшись руками в бёдра, и командует:              — А ну, подсади меня давай.              Арсений послушно пытается подняться на ноги и морщится от боли в лодыжках, ещё не простивших ему жёсткое приземление:              — Блин, я даже не знаю… может, наоборот, ты меня?              Антон пожимает плечами и с готовностью приседает, подставляя ладони:              — Ну давай я тебя. Если не получится, поменяемся.              Цепляясь за его плечо, Арсений пытается выпрыгнуть вверх и зацепиться хоть за что-то у края ямы, но пальцы скользят по влажной траве и не находят ничего, что могло бы стать достаточной опорой, чтобы выбраться. Антон под ним пытается выпрямиться, подкинуть выше, но с каждой попыткой дотянуться они только всё больше соскальзывают обратно.              Арсению хочется сдаться почти сразу, но Антон рядом полон решимости. Он поставляет свою шею, чтобы о неё можно было опереться, сам в бедра Арсения вцепляется чуть ли не до синяков, поддерживая и пытаясь подкинуть его выше. Сдаваться, когда он так отчаянно цепляется за надежду выбраться, кажется невыносимым предательством, и поэтому Арсений заставляет себя надеяться вместе с ним.              — Давай-давай, — рычит Антон ему куда-то в подмышку. — Ну давай, Арс, ещё немного.              Но это «ещё немного» всё тянется, тянется и никак не заканчивается. В отчаянии Арсений вытягивается так, что Антону приходится его обеими руками обхватить за пояс, и вся эта конструкция неумолимо теряет равновесие, падая обратно на дно ямы.              На этот раз падать Арсению приходится на Антона, так что приземление выходит мягче, чем прошлое, но приятного всё равно мало. Они лежат, помятые, перепачканные, потерявшиеся, на дне этой дурацкой ловушки нелепым хитросплетением конечностей. Антон ёрзает, пытаясь съехать с собственного рюкзака, на который приземлился, а потом сдаётся и устало запрокидывает голову, тяжело выдыхая.              Изнутри, откуда-то из глубин тела, рвётся наружу нездоровый истеричный смех, и Арсений беззвучно сотрясается в попытках совладать с ним.              — Ты чего? — снова поднимает голову Антон.              Но Попов только стучит ладонью по его груди и пытается уличить момент, чтобы воздуха в лёгкие набрать.              — Отлично, — смеётся он, когда это получается, — отлично, сам в яму упал и тебя за собой утянул. Так оно и будет, Шаст. Так оно и будет.              Антон хмурится, пытаясь понять, что происходит, а потом осторожно Арсения берёт за плечи и отодвигает в сторону, чтобы сесть можно было.              — Ты про что? — осторожно интересуется он, наконец-то вытаскивая из-под своей спины рюкзак.              Арсений садится на землю, вытягивает ноги и вытирает выступившие в уголках глаз слёзы:              — Уф… Про что? Да про всё. Про это, — он обводит яму рукой, — про то, про всё. Про идеи твои уехать куда-то, про…              Арсений замолкает, никакие слова про чувства и отношения не могут покинуть его горло, как будто какой-то блок стоит.              — Арс, — голос Антона звучит серьёзно и как-то устало. — Да уж я большой мальчик, могу сам за себя решать, лады?              Звучит логично, но Арсений всё равно никак не может заставить себя кивнуть. Как можно заботиться о ком-то и не беспокоиться, что разрушишь ему всю жизнь?              Шастун продолжает:              — Когда я тебе говорю, что у меня к тебе, ну… какие-то чувства, назовём это так, я от тебя жду ответ: взаимно, не взаимно, такого плана. Мне нахуй не нужно, чтобы ты за меня чё-то решал, ладно?              Арсений подтягивает коленки к себе и опускает взгляд вниз, чтобы не смотреть сейчас на раздражающе честное Антоново лицо:              — Ну просто я не могу это взять и выключить. Не думать про это всё.              — Да думай себе на здоровье, — фыркает Антон. — Только не забывай, что я в этом уравнении тоже мыслящий субъект, а не NPC какой-то.              — Это кто? — уточняет Арсений.              — Неигровой персонаж, — терпеливо подсказывает Шастун.              — А.              Они оба молчат какое-то время, слушая, как нервирующе тих лес, в котором их никто не ищет. Арсений обратно вытягивает ноги, чтобы дать ноющим щиколоткам отдохнуть, и Антон аккуратно кладёт ему руку на штанину.              — Мне кажется, — мягко начинает Шастун, — ты просто боишься стать счастливым, если мы попробуем.              — Ты прав, — резко обрубает его Арсений, — в том, что тебе кажется.              Не хватало ещё психотерапии домашнего разлива на дне ловчей ямы! Арсений и сам прекрасно справляется с тем, чтобы искать проблемы там, где их нет, помощники в этом деле ему не особо нужны.              — Слушай, — вздыхает Антон, — я вот чё думаю.              Но почему-то после этого не говорит, что думает. Он наклоняется вперёд, как-то буднично и устало, и вместе с тем его рука по ноге Арсения скользит вверх, находя опору на бедре. А потом он целует — спокойно, и осторожно, и успокаивающе. Арсений на это вторжение в личное пространство хочет злиться, но не может. Он сейчас готов принять любое выражение поддержки, поэтому, вопреки всему, что он сказал раньше, он подаётся вперёд. И позволяет этому продолжаться.