Встречный курс

Крестьяне торопились, собирали урожай. Пастухи уходили как можно дальше, чтобы напитать стада. Ремонтировали и подвивали жилища к зиме. Стихли последние летние грозы и бури. Успокоился Океан. Осень вступила в свои законные права. *** - Давай, я отнесу, Ингрид. - Мне несложно. - Я сказал, давай. Девушка вздрогнула. На лице проскользнуло непонимание и обида. Тор никогда не повышал на неё голос. Никогда не позволял себе командовать, как иногда поступали некоторые мужчины по отношению к своим женщинам. Всегда уважительно относился. А тут… Он сам себе стал противен. Обозлился. Был угрюм. Чтобы избавиться от мыслей и желаний, Тор взвалил на себя гору работы. Он и раньше редко отлынивал, но иногда, всё же откладывал назавтра не очень важные дела. Коротенькое шведское лето фонтанирует красками и ароматами, но его слишком скоро топчет дождями и холодными ветрами суровая скандинавская осень. Потому Тор и любил, забросив свои нехитрые обязанности, уходить в убегающие за горизонт поля, бродить вдоль богатых пастбищ или разъезжать на лодке, обозревая ставшие почти родными скалистые неприступные берега. Сейчас же он вкалывал как заведённый. Тор довёл до ума грядки, и пропахал несколько новых. Он едва боролся с желанием впрячься в плуг за компанию с их крепким гнедым тяжеловозом Тьяльви. Но быстро совладал с собой. В порыве деятельности изобрёл какое-то подобие примитивного акведука, чтобы облегчить Ингрид жизнь. Теперь девушке не нужно было таскать тяжёлые ведра с водой для поливки - нужно лишь наполнить желобок, который Тор соорудил из цельного ствола сосны. Он привёл в порядок дом; если раньше где-то что-то отваливалось или скрипело, то теперь всё сияло, открывалось и закрывалось без малейшего скрипа. Отец Микаэль лишь вскользь обмолвился о сквозняках и своём застарелом ревматизме, а Тор уже переконопатил все щели в их маленькой церквушке. Когда же Тор задумал перебрать черепицу, перепуганный отец Микаэль еле-еле сумел отвоевать у Одинсона лестницу. - Хочешь поработать, иди к вдове Ларссон. Ей нужно ворота починить. - Но... - Иди-иди, Тор. К дереву у тебя руки лежат, а по верхам лазить не стоит. Иди. Заметив тревогу в глазах старика, Тор послушно согласился. Он копал, строил, пилил, но не получал от этого ни малейшего удовольствия. Только бы разошлась сила, израсходовалась энергия, что кипит в отравленном русальем мороком молодом теле. Чтобы даже на мысли не оставалось сил. При всей своей кипучей деятельности, Тор стал угрюм, нелюдим. Запретил детям ходить на пляж что позади дома. Запретил допоздна гулять и играть в городе. После захода солнца запретил даже Ингрид выходить. Если нужно принести дров или проверить как там животина в хлеву, Тор шёл сам. Попросил Харальда Рыжего пореже брать Калле с собой в море, мол, мальчик ещё слишком мал. Дети приняли эти запреты с молчаливой обидой. Раньше им было позволено многое, да и молодой пастор был гораздо веселее, рассказывал истории, интересовался их делами, общался на равных. Теперь же он сажал детей за книги, взваливал непомерные задания, лишь бы перекрыть любые возможности оказаться без присмотра на улице. Строго хмурился, когда кто-то из малышей капризничал или отлынивал. Он убеждал себя, что это наказание за грехи. Состоявшиеся и несостоявшиеся. Тяжёлый труд и покорность. Воздержание и молитва должны были наравне с трудом усмирить тело. Но тело это было ещё полбеды. Тор ловил себя на мысли и тут же одёргивал, когда взгляд начинал блуждать по водной глади или обшаривать серые громады валунов, выискивая, надеясь увидеть, зацепиться хоть боковым зрением… золота блик. Или юркую тень в воде. Погода будто бы вторила ему. Пошли дожди, без ветра, без грома. Бесконечный унылый стук по крыше. Дороги размыло. Всё стало серым, промозглым. Земля, трава, деревья,- всё будто лишилось своего цвета. Самым страшным было то, что Тор тосковал. И даже не по радостям плоти… он даже не думал об этом. Почти. Он тосковал по человеку. «…которым этот богомерзкий демон никогда и не был!» Одно его присутствие делало жизнь лучше, легче, ярче. Проще и понятнее. Тор чувствовал, что в те моменты, когда Локи был рядом, он почти достиг равновесия с собой, с окружающими. Он читал Писание и видел то, что хотел донести до него Господь. Любовь. Милосердие. Созидание. Всё это было в его руках, в его сердце. Теперь же он видел лишь гнев. Страх. - Мы должны усмирять плоть. Должны бороться с собой. Искоренять слабости. Подумайте о Муках, что Спаситель…. Прихожане - те, кто были постарше, довольно кивали. Наконец-то молодой пастор отбросил свои глупые фантазии о всеобщем равенстве и мире. Наконец-то вспомнил о том, что Господа нужно бояться и почитать. Те же, кто был помоложе и нравом поспокойнее, вздрагивали от резких слов Одинсона. Он говорил, как и всегда, убедительно, с расстановкой, о мстительности и всезнании Всевышнего. И такое прочтение Писания радовало не всех. В их тяжёлой беспросветной жизни и так мало поводов для радости. *** Что-то отчаянное, страшное сидело под сердцем, овивая, оплетая, иногда мягко постукивая, постреливая, чтобы не забывал. Ни на секунду не забывал. И не было спасения, если только вырвать сердце с корнем. Но Тору казалось, что оно- это что-то мягкое, безумное и нежное, всё равно останется в теле. Потому и сторонился людей. Раздирая кулаки в кровь, бил камни и деревья. По утрам со стыдом утирал влажные глаза. Рычал на детей. Забыл, как нужно улыбаться…просто не знал, как сложить губы в улыбку или подбодрить смятённого прихожанина добрым словом. Не знал, не мог, забыл как.