Облепиховый чай

      Не дожидаясь их решения, Сохель, сложив руки за спиной, развернулся и, пребывая в лёгкой задумчивости, двинулся вдоль стены. Свой собственный небольшой позорный секрет он им уже раскрыл, теперь же пришло время поделиться конфузами и остальных «донельзя важных» Князей да Владык. Но кого из них выбрать в качестве своей следующей «жертвы»? Кандидатур на выбор было так много, что он на несколько мгновений даже немного растерялся. - А это кто? – тут же последовавший за ним Иасон остановился напротив одного из портретов, после чего обратился к нему.       Услышав его вопрос, Сохель, заинтересовавшись, остановился и обернулся, после чего подошёл к Владыке Целительства поближе, чтобы понять кого именно тот имел в виду. Стоило ему встать возле юноши и посмотреть перед собой, как он, не сдержавшись, усмехнулся. - Ох, так ты хочешь знать своего противника в лицо? – понизив голос, едва различимым шёпотом поинтересовался у него в ответ Князь Хвори. - О чём ты? – повернувшись к нему лицом, слегка нахмурился тот, явно не поняв смысл его слов. - Погоди, сейчас сам всё поймёшь, - произнёс тот, после чего подозвал к себе Фотиса, который стоял чуть в стороне от них и внимательно разглядывал чей-то портрет.       Встрепенувшись, Князь Голода резко перевёл свой растерянный взгляд на них, после чего, отчего-то смутившись, опустил голову и скорым шагом направился к ним. Сохель беззвучно хмыкнул, смутно догадываясь, какой именно человек был изображён на том портрете, от которого тот с трудом смог оторвать свой взгляд. Как же всё-таки печально, что Фотис не знал, что тот мужчина, на чей портрет он столь пристально смотрел, и тот, кто обязательно навещал его каждую неделю, принося с собой небольшие подарки, - это два совершенно разных человека. - Фотис, он знаком тебе? Вы с ним встречались прежде? – кивнув в сторону портрета, который висел прямо напротив них, спросил у того Сохель.       Князь Голода, кое-как справившись с охватившим его ранее смущением, с серьёзным видом посмотрел в указанном направлении, тут же в удивлении приподняв брови. На его лице отразилась лёгкая растерянность, Фотис явно не мог признать человека с портрета, в чём он сам мгновением позже признался: - Он? Он мне не знаком. Я… Я очень редко общаюсь с другими Князьями, а он… Боюсь, я его прежде никогда не видел.       «Он» было произнесено Фотисом так, словно он сомневался в том, мужчина или женщина был изображён на картине, из-за чего Князь вновь слегка смутился и опустил голову. Впрочем, в его замешательстве не было совершенного ничего удивительного, потому в голове понимавшего это Сохеля и на мгновение не промелькнуло мысли о том, чтобы использовать это в качестве повода для очередной шутки.       Изящности мужчины, которому принадлежал этот портрет, могли позавидовать некоторые из женщин, чьи портреты также находились на этой стене. Изображённый на картине человек был одним из немногих, кто предстал перед посетителями галереи в полный рост. Очень высокий, но в тоже время невероятно худой, впрочем, сказать о нём «тощий» ни у кого не поворачивался язык. Прислонившись бедром к письменному столу, на котором в полнейшем беспорядке было разбросано несчётное число всевозможных исчерченных бумажек, тот одной рукой упёрся о край столешницы, а вторую положил перед собой. Его пристальный взгляд вызывал странное, неописуемо сильное желание как можно скрыться подальше от него, хотя из-за маски сказать точно, куда он смотрел, было практически невозможно.       Бадре, Князь-покровитель Тёмных чар, сколько Сохель его помнил, везде и всегда ходил, не снимая свою белого цвета маску. На портрете она казалась практически неотличимой от человеческого лица: немного вытянутое, с острыми скулами, высоким лбом и резким изломом слабо улыбающихся серых губ. Если бы не впавшие щёки, которых будто бы на мгновение коснулись цепкие пальцы гниения, отчего сквозь них начали проглядываться ряды белых заострённых зубов, в которых были зажаты золотого цвета бутоны цветов. В том месте, где должны были быть расположены его глазницы, были две изогнутые прорези, в глубине которых будто плескалось расплавленное золото. Создавалось ощущение словно тот вне зависимости от ситуации мог сохранить на лице улыбку.       На его голову было водружено нечто, смутно напоминающее венок, только сделан он был из редких засохших цветов, меж которых проглядывались золотые нити. От венка вниз изящно спадала тёмная драпированная ткань, плавно переходившая в его свободное верхнее одеяние, под которым скрывалась его довольно плотная внутренняя одежда, облегающая его худощавое тело. И верхняя и внутренняя одежды были покрыты нескончаемым числом всевозможных символов, вышитых на них золотой нитью. - Тогда позвольте мне представить вам, пожалуй, одного из наиболее печально известных Князей. Прошу любить и жаловать, Бадре, Князь-покровитель Тёмных чар, - кивнув в сторону картины, Сохель преувеличено торжественным тоном представил обладателя этого портрета, после чего с улыбкой на лице посмотрела на ещё более нахмурившегося Владыку. – Теперь ты понял, что я имел в виду? – услышав его вопрос, Иасон медленно кивнул ему в ответ.       Не для кого не было секретом, что не Князь Хвори, а Князь-покровитель Тёмных чар был источником, первопричиной или же главной движущей силой практически каждой крупной катастрофы, с которой были вынуждены сталкиваться Владыка Целительства и его ученики. События, предшествующие основанию Акты, или же эксперимент с кровяными таблетками – это были лишь наиболее значимые события, главного виновника которых все прекрасно знали, однако доказательств этому найти не могли. Но как много менее «крупных» испытаний было проведено им за эти годы? Никто, даже сам Бадре не мог ответить на этот вопрос.       Вновь посмотрев на портрет, Сохель слабо улыбнулся, позволяя тёплым воспоминаниям на несколько мгновений охватить себя. Возможно, титул «Князя Познания» подошёл бы Бадре куда лучше, но это место уже давным-давно было занято Неемией, владельцем библиотеки, в которой, как говорят, за семью замками бережно хранятся все знания этого мира.       С самых ранних лет Бадре стремился узнать всё и обо всём. Его врождённое любопытство было столь безграничным, что во время его обучения нередкой была ситуация, когда Сохель, на долю которого выпало несчастье отвечать на все его бесконечные вопросы, в конце концов был вынужден поднять руки и, сдавшись, признаваться тому, что силы отвечать на них у него иссякли. Тогда ещё совсем юный Князь-покровитель Тёмных чар преувеличенно тяжело вздыхал, после чего в присущей ему манере неожиданно резко приближался вплотную к нему и, не спуская взгляда, спрашивал у него: - Сейчас ты устал и потому вернёшься к себе. Но ты ведь придёшь ко мне позже? У меня осталось ещё так много вопросов.       И, как показала дальнейшая практика, даже по прошествии стольких лет поток его бесконечных вопросов так и не иссяк. Сохель же хоть и знал многое о многом, но всё же не мог похвастаться знанием абсолютно всего, поэтому Бадре постепенно перешёл от бессвязного бесцельного расспрашивания своего наставника к эмпирическому познанию мира. Немногим позже у него начали появляться вопросы, для получения ответов на которые возникла необходимость искусственного воссоздания ситуаций. Этим ознаменовался его переход на этап «испытаний», который, к всеобщей беде, длился у него и по сей день.       Отчего-то в умах смертных Бадре считался именно что покровителем ведьм. Никто точно не знал, в какой момент и по какой причине с его фигурой начали ассоциироваться женщины, промышляющие тёмными чарами. Самого Князя это мало интересовало. Если быть до конца честным, его вообще не интересовало ничего, кроме поиска ответа на его очередной вопрос. Возможно, именно попустительство с его стороны привело к тому, что, к всеобщему удивлению, со временем по всему миру начали стремительно распространятся учения, в которых Князя Бадре именовали не иначе как «тёмной матерью».       Сам «тёмная матерь», в очередной раз услышав от кого-то об этом, встречал весть низким смехом, за которым скрывался отнюдь не радостный исход для мыслителей, что каким-то образом смогли прийти к выводу, что тот мог являться женщиной. Впрочем, для его нескончаемых испытаний и экспериментов довольно часто нужны были участники, которых он таким образом и избирал.       К слову, тот, кого величали Князем-покровителем Тёмных чар, хоть и прекрасно разбирался в этих самых чарах, однако куда больше интереса у него вызывала алхимия. Чары в большинстве своём никак нельзя было структурировать, они были довольно хаотичны, но в то же время их результат не вызывал сомнений. Это казалось Бадре не то, что неинтересным, даже скучным. Вот алхимия – это совершенно другое дело. В алхимии, начиная с самых простых реакций, он, усложняя не только сами вещества, но и условия проведения реакции, был способен прийти к чему-то по-настоящему интересному. Огромное количество неизвестных переменных, каждую из которых он хотел изучить и в дальнейшем использовать. При использовании подобного подхода, ему, к примеру, удалось создать таблетки, позволяющие использовать силу, прежде доступную одному только Князю Празднества и Распутства. - Тэу как-то давно рассказывал мне, что прежде было довольно тяжело заставить Бадре усидеть на месте, поэтому написание портрета выдалось для художника самым настоящим мучением, - вспомнил те деньки Сохель. – Кажется, в те дни как раз проводились какие-то очередные его испытания или что-то вроде того. Когда его попросили зайти в мастерскую, чтобы написать его портрет, Бадре закрылся за дверьми своей лаборатории, отказавшись «тратить время на подобные глупости». Пришлось потратить немало времени, чтобы убедить его в том, что это никакие не «глупости», а довольно-таки важное мероприятие. Хотя «убедить» - это я, конечно, слишком громко сказал, его пришлось заинтересовать, после чего на протяжении многих часов удерживать его внимание, чтобы он никуда не ушёл. - И как? Те его испытания прошли успешно? – поинтересовался Иасон. Сохель с лёгким удивлением во взгляде посмотрел на него, после чего пожал плечами. Он и правда не знал не только то, как они окончились, но даже и то, чем именно тот тогда занимался. – Если я смог правильно понять примерное время создания всех этих портретов, то где-то в этот же период времени недалеко от места впадения реки Ахзар в океан наблюдалась вспышка одного странного… Заболевания. У ничего не подозревавших людей неожиданно начали прорезаться жабры, благодаря которым они могли в течение некоторого времени дышать под водой. Однако появление жабр… Оно в полной мере не меняло внутреннее устройство тела пострадавшего человека, таким образом нарушая уже сформированные механизмы дыхания. Тогда пострадало очень много человек, - покачал тот головой, выражение его лица при этом стало заметно более жёстким. - Смогут ли люди дышать под водой как рыбы, если у них неожиданно появятся жабры… - еле слышно пробормотал поражённый Сохель, виновато отведя взгляд в сторону. - Что?       Иасон, который стоял вплотную к нему, мог чётко слышать каждое его тихо произнесённое слово, но всё равно переспросил Сохеля, тем самым явно попросив не молчать и продолжить свой рассказ о том случае, но Князь Хвори пояснять ему ничего не собирался. Вместо этого он поспешно перевёл фокус его внимания на следующий портрет. - Смотрите, а правее от портрета Бадре изображена сама Пэвэти, Княжна Бурь, - сделав шаг в сторону, указал он на портрет женщины.       На картине была изображена прекрасная молодая девушка с распущенными платиновыми волосами, которые мягкими волнами спадали по её изящным худым плечам. Подперев голову рукой, на запястье которой красовался тонкий серебряный браслет с сапфирами, она сидела за нешироким письменным столом, задумчиво глядя на нежно-розовый цветок пиона, одиноко стоявший в хрустальной вазе. Взгляд её тёмно-синих глаз казался еле ощутимо напряжённым, хотя та вовсе не хмурилась. Девушка была одета в длинное свободное платье цвета, напоминающего цвет океана, охваченного в плен бушующими беспощадными грозами. Ткань платья у подола постепенно переходила в тёмно-синее кружево, сквозь которое была смутно видна бледная кожа её лодыжек.       Образ Пэвэти хоть и казался внешне возвышенным, но в то же время необъяснимо нежным и мягким, но что-то неясное, почти неуловимое в нём всё же упрямо твердило, что женщина перед ними не такая мягкая, какой старательно пытается им показаться. - Семь раз, - вновь вспомнив прошлое, невольно усмехнулся Сохель. - Что «семь раз»? – почти одновременно переспросили оба юноши. - Этот портрет – результат семи попыток изобразить её так, как она того хотела, - посмотрев сначала на Иасона, после чего переведя взгляд на Фотиса, рассказал им Князь Хвори.       Когда людям доводилось в первый раз встретиться с Княжной Бурь, то их первая мысль чаще всего была связана с тем, что им никогда прежде в жизни не доводилось видеть такую неописуемую красоту. «Речная нимфа!» «Морская фея!» Каждый из мужчин, посчитав свои слова за комплимент, тут же спешил сообщить об этом представшей пред ним девушке. Как жаль, что именно у таких «смелых» мужчин, спешивших восхвалить её красоту, конец был наиболее печальным.       Пэвэти являлась самим воплощением гордыни. Как её, великую Княжну Бурь, под властью которой находятся не только все реки, но также и безграничный океан, можно сравнивать с какой-то там «речной нимфой»? Обращение же «морская фея» и вовсе не нравилось ей до скрежета в зубах. Феи - маленькие бесполезные создания, которые только и умеют, что без разбора устраивать мелкие пакости. Пэвэти же «невероятной красоты могущественная женщина с чудесным… Нет, великолепным характером!»       А раз она обладает «невероятной» красотой, «для описания которой не хватит и десяти тысяч слов», то Асклепайос должен был хорошенько постараться, чтобы ни одну её прекраснейшую черту не упустить. Владыка Искусств, в мастерстве которого до этого момента ни разу в жизни никто не сомневался, лишь приподнял в удивлении светлые брови, после чего со всей присущей ему отдачей принялся за работу. До этого у него уже был небольшой опыт в общении с капризными людьми, а именно с тем, кого в нынешние времена именуют Величайшим, успокоить которого с трудом, но всё-таки удалось Сохелю. С Пэвэти, однако, оказалось всё гораздо сложнее, потому что девушка не была склонна прислушиваться к чужому мнению, когда у неё уже имелось своё, чётко сформированное. И мнение это отнюдь не было благосклонно к получившемуся портрету.       С самых юных лет Пэвэти была ни больше, ни меньше, а сухим хворостом, для которого было достаточно одной маленькой искорки, чтобы он в тот же миг ярко вспыхнул. А когда этот огонёк разгорался, то обращался в пламя, что пожирало каждого, кто находился в тот момент рядом с ней. Княжна Бурь никогда не пыталась смягчить собственные слова и говорила обо всём прямо, однако используя при этом наихудшие из имеющихся у неё в запасе слов. К ней действительно было опасно подходить, когда она оказывалась не в духе. В ином случае несчастный рисковал немедленно быть отправленным ею так далеко, откуда самостоятельно выбраться уже возможности у него не было.       Князь Хвори с внутренним содроганием припомнил тот раз, когда он по просьбе самой же Пэвэти провёл для неё один-единственный урок танцев, ставший для них одновременно и первым, и последним занятием. У Княжны Бурь совершенно не было таланта к танцам, но она категорически отказывалась это признавать. На замечания Сохеля о том, что ей нужно приложить немного больше сил, чтобы полученный результат оказался ей по нраву, она лишь громко фыркала и продолжала делать всё так, как она считала верным, совсем не слушая наставления своего учителя.       По итогу, в тот день они разругались. Впрочем, назвать это ссорой было нельзя. Княжна Бурь, будучи недовольной итогом занятия, в свойственной ей манере, не стесняясь, словесно окатила его помоями, в ярких красках расписав, какой отвратительный из него вышел учитель, раз он не может «нормально обучить такую замечательную и, главное, прилежную ученицу». Ему от чистого сердца посоветовали «вернуться туда, откуда он себя достал» и «больше никогда не появляться перед взором её ясных очей». Когда Амэнтиус услышал брошенные ею слова в первый раз, он лишь похлопал Сохеля по плечу и со вздохом произнёс, что та «действительно очень тепло к нему относится». И Князь Хвори, который поначалу отнёсся к его словам с сомнением, вскоре всё-таки понял, что, вероятно, так оно и было.       Потому что то, что был вынужден выслушать тогда Сохель, и рядом не стояло с той бурей, которая разверзлась в тот день над главным храмом Асклепайоса. Когда Пэвэти не понравился первый вариант портрета, она резко потребовала у Владыки Искусств нарисовать второй, на что тот точно такими же словами возразил, мол, портрет и без того прекрасно передаёт её внутреннюю красоту. Это стало его самой главной ошибкой, потому что сама Княжна Бурь ни мельчайшего следа своей «внутренней красоты» на том полотне разглядеть так и не смогла.       Говорят, в тот день протекающая близ главного храма Асклепайоса река Ахзар так бушевала, что чуть не вышла из своих берегов. Небо над храмом потемнело, замелькали молнии, загремел оглушавший послушников гром. Но даже все эти громкие звуки не смогли заглушить сквернословие Княжны Бурь, которая не имела ни единого намерения соглашаться оставлять этот вариант портрета. По итогу, именно Асклепайос оказался тем, кто сдался первым. Он переделывал портрет несколько раз, однако только лишь седьмому варианту та позволила висеть в этой галерее. - От этого портрета у меня в груди появляется странное ощущение, - неуверенно произнёс Фотис. - Потому что даже так её истинный характер всё равно пробивается наружу, - хмыкнул Сохель. – Впрочем, в портрете Пэвэти души её обладательницы всё равно куда больше, чем в портрете… - Князь Хвори вовремя успел прикусил свой язык, после чего слабо покачал головой. - Чем чей? – уловив то, как резко оборвалась его фраза, поднял на него взгляд Владыка Целительства. - …Асклепайосу принадлежат слова о том, что «портреты кисти великого мастера способны вызывать у разных людей совершенно отличные друг от друга чувства». Что у одного вызывает радость, у другого может вызвать грусть. Моё мнение – это всего лишь моё собственное мнение. Давайте ещё портреты посмотрим? На правах того, кто не раз был вынужден выслушивать все эти истории от Тэу, я должен поделиться с вами какими-нибудь забавными случаями из их жизней…       Сохель развернулся и размеренным шагом двинулся в противоположную сторону. Лишь на одно короткое мгновение его взгляд коснулся одного из портретов. На нём была изображена Фета, хорошо известная каждому из смертных Владычица Плодородия и Семейного Счастья, в храм которой ежедневно устремлялось несчётное число самых разных женщин. Среди них были не только те, кто молили великодушную Владычицу о богатом урожае, добром муже или здоровых детях, но также и те женщины, кто по тем или иным причинам был лишён своего дома. Последовательницы храма Феты, а в их ряды могли быть приняты одни только женщины, всегда с радостью принимали в «свою семью» «новую сестру», никогда не требуя у неё поделиться с ними подробностями случившегося, а терпеливо ожидая того момента, когда её душа сама приоткроется для них.       Главный храм Феты поистине был благодатным местом для любой из женщин. Путь для мужчин же в храм был строго-настрого запрещён. И это требование относилось не только к обычным смертным существам, но и к бессмертным созданиям, к которым относились Владыки и Князья. Единственным исключением из этого жёсткого правила, выдвинутого самой Владычицей, был Величайший, возлюбленный Феты и отец её единственной любимой дочери, прекрасной девы Файон. Впрочем, средь людей ходили слухи, что вопреки столь щедрому жесту Владычицы, Величайший довольно редко посещал её храм. Сохель же, посвящённый в эту историю намного больше и глубже всех остальных, мог с уверенностью сказать, что счёт появлений того в храме Владычицы Семейного Счастья шёл не на сотни, не на десятки, а буквально на считанные единицы.       Фета совершенно не любила мужчин. Некоторым могло даже показаться, что её «нелюбовь» плотно граничила с самой обыкновенной ненавистью. Каждый раз, когда она была вынуждена вести беседу даже не со смертным мужчиной, а с кем-то из Владык, равным ей по титулу мужчиной, она всегда заметно хмурилась и старалась как можно скорее окончить тяготивший её разговор. На лице женщины в те короткие мгновения вынужденного общения можно было заметить явные следы отвращения.       Так что не составляло особого труда представить её перекошенное от гнева лицо, когда в один прекрасный день она увидела в знаменитых садах своего храма милую девчушку, которая на её глазах обернулась в, пожалуй, самого ненавистного ей мужчину, Князя Празднества и Распутства. И ладно бы на этом всё и окончилась, будь оно так, то судьба этого мужчины была бы незавидной, однако надежда на то, что о его прегрешении с течением времени забудут, всё ещё существовала. Но Амэнтиус пошёл куда дальше, заработав себе в тот солнечный летний день поистине смертельного врага.       Связано это было с тем, что в тот момент, когда Владычица обнаружила его появление в саду, он крепко прижимал к своему телу Файон, её единственную любимую дочь. Покрывая её покрасневшее лицо короткими поцелуями, то и дело сменявшимися на глубокие и медленные, он обнимал её, бесцельно проводя ладонями по её выгнувшейся ему навстречу спине и разведённым в стороны бёдрам, то и дело чуть приподнимая подол её лёгкого белого платья.       В тот день переполненный гневом крик Владычицы был слышен на всю округу. Изначально приятные черты её лица скривились в гневной гримасе. Ещё до того момента, как Тэу успел понять, что его обнаружили, он оказался проклят. Следующим шагом спасающей честь своей дочери матери было собственными руками удавить ублюдка, посмевшего прикоснуться своими грязными руками к её единственной, честной и невинной дочери, но на этот раз Князь Распутства, который в тот день вновь подтвердил своё звание, оказался быстрее, вовремя покинув сады Владычицы. С тех самых пор Тэу и страдал от проклятья, снять которое ни у кого не получалось. Впрочем, как показало время, для Амэнтиуса хоть и оказались закрыты некоторые из тропок, однако остальные всё также продолжали быть открыты, что подтверждали и события в Акте, и довольные работницы борделя Сада Алых Азалий.       Фета же даже и не думала о том, чтобы оставить всё так, как есть. Изо дня в день она без устали отправляла гневные письма не только Владыке Справедливости, но и, возможно, самому Величайшему, отцу Файон, постепенно всё более и более искажая события того злополучного для Князя дня. И вот уже её дочь не отвечала на поцелуи мужчины, а «надрывно кричала, прося кого-нибудь спасти её от этого чудовища», а Тэу не нежно обнимал её, а «рвал на плачущей беззащитной девушке её лёгкое платье, угрожая тот омыть её позором в том случае, если она не будет повиноваться и исполнять его грязные мерзкие желания».       Хотя на первый взгляд это и могло показаться забавным, однако потерявшему из-за Феты покой Мату было явно не до смеха. Нападение на дочь Владычицы было серьёзным преступлением, за которое Амэнтиус должен был понести столь же серьёзное наказание, но тут возникла неожиданная для всех участников этого дела сложность. Во время разговора с Владыкой Справедливости лично Файон отрицала все слова матери и категорически отказывалась предъявлять Князю обвинения. После этих слов девушка замолкла, не имея намерения как-либо ещё обсуждать эту тему. Своим же внезапным решением, девушка ввергла мать в самое настоящее бешенство, не отпускавшее Фету и по сей день.       «Поистине, самая настоящая любящая мать, которая готова своими собственными руками разорвать обидчика своей дочери на мелкие кусочки», - так думали все, кто слышал эту историю, о Фете. Стоило же Сохелю услышать эти слова, как он каждый раз еле слышно усмехался. Любящая? Фету действительно можно было смело называть «любящей», но на кого именно была направлена вся её любовь? На единственную дочь? Он, зная всю правду, скрывающуюся за нескончаемыми слоями её лжи, сильно сомневался в этом. Князь Хвори испытывал во всей этой истории искреннее сочувствие лишь к ребёнку Феты, вынужденному вырасти, находясь под излишней опекой этой женщины.       Портрет Феты был особенным, ведь это был единственный портрет, на котором была изображена не только сама Владычица, но и её ребёнок. Сидя на стуле из древесины клёна, молодая женщина крепко прижимала к своей полной груди сидящую на коленях маленькую девочку, с любовью во взгляде глядя на неё. Её дочь же в это время большими любопытными глазами смотрела в сторону художника. Кажется, ей очень тяжело было усидеть на одном месте, она будто безрезультатно пытается сползти с коленей матери, но крепкие руки той не позволяют этого сделать. Они крепко сжимают хрупкое тельце девочки, пожалуй, даже излишне крепко.       Удивительно, но даже Асклепайос, который едва ли раз или два общался с Владычицей, заметил, что забота Феты о Файон кажется излишней. Она будто бы удушает ребёнка. Но девочка на картине всё равно продолжает улыбаться художнику, а ведь она уже в столь юном возрасте прекрасно знала, что мать так просто не отпустит её от себя.       Сохель смотрел на этот портрет не больше нескольких коротких мгновений, однако этот мимолётный взгляд оказался всё-таки замечен другим человеком. Шедший вслед за ним Иасон проследил его взгляд до портрета, после чего также несколько мгновений смотрел на него, но так ничего и не сказал, продолжив вести себя дальше вдоль галереи.       На самом деле каждый из портретов чем-то, но выделялся, потому что каждый из Владык и Князей был крайне неординарной личностью. Поэтому один из портретов на их фоне казался уж слишком… Серым, совершенно невыразительным и будто пустым. Только своей серостью и обычностью он и выделялся в череде необычных портретов. На полотне картины был изображён довольно молодой юноша, который с неуверенностью во взгляде смотрел перед собой. Черты его лица отчего-то казались как будто немного неправильными, вызывающими у людей при виде его странное, немного неуютное ощущение, однако его нельзя было назвать уродливым. Просто среди всех этих прекрасных лицом мужчин и женщин он казался самым обыкновенным, ближе всего к смертным созданиям. Этот портрет принадлежал Сохелю. Маленькому Князю Хвори, сломавшемуся под тяжестью так неразумно возложенной на него им ответственности. - Это… - неуверенно спросил у него Иасон, посмотрев в сторону портрета. - Перед вами предыдущий Князь Хвори. Этот портрет был закончен незадолго до того, как случилась первая трагедия в Сует, после чего была проведена церемония низложения титула, - чуть склонив голову к плечу, произнёс Сохель. – Будем называть вещи своими именами, его казнили, - нынешний Князь Хвори неожиданно слабо улыбнулся.       Превратности судьбы действительно бывают удивительны. Кажется, что имя Князя Хвори, вне зависимости от человека, скрывающегося за ним, неотрывно связано с крепостью Сует. Первая казнь Князя Хвори произошла вскоре после трагических событий в городе, решение о второй казни также было связано с Сует. Единственным отличием являлось лишь то, что в первом случае постановление Владыки Справедливости было приведено в действие, а во второй раз уже нет, и в этом, что было для него удивительным, в большей мере была заслуга вовсе не самого Сохеля.       Приговор уже был вынесен без его присутствия в зале Истины, однако люди верховного судьи так и не появились на пороге Закатной Долины, вместо этого трое «юношей» прокрались в Сад Алых Азалий и принесли ему ту стопку бумажек. Князь Хвори предполагал, что определённую роль во всём этом должен был сыграть сам Величайший, который «осторожно намекнул» верховному судье не спешить с исполнением приговора.       Порой Сохель искренне сочувствовал Владыке Мату, который был вынужден вершить справедливость, будучи «зажатым» между двумя противоборствующими силами. Стоило помнить, что между Князем Хвори и Владыкой Справедливости существовал определённого рода договор, не последнюю роль в обязательном исполнении которого играли обстоятельства его заключения… Сохель никогда не был чистым и непорочным созданием, ради защиты других он позволял себе действовать далеко за рамками чести. - До меня доходили слухи, что в Сует не так давно… - неуверенно заговорил Фотис. В глазах Князя Голода отразилось искреннее волнение. - Не волнуйся ты так за меня. Ситуация пусть не такая уж и простая, но я с ней, вроде как, всё-таки смог, по итогу, справиться, - покачал тот головой. – Смотрите, левее от предыдущего Князя Хвори находится портрет самого Амэнтиуса. Знакомое лицо, не правда ли? Один из немногих, кого можно встретить, спокойно разгуливающим по улицам. Легендарное «первое поколение», - усмехнувшись, произнёс тот.       На фоне из драпированной, приглушённо красного цвета ткани был изображён необычайно красивый мужчина, который выглядел куда более уверенно, чем люди на всех остальных портретах. Может, потому что тот далеко не в первый раз участвовал в написании картины? Не нужно было особо стараться, чтобы не только на землях, находящихся под властью Князей, но и на территориях по ту сторону Закатной Долины обнаружить несчётное число самых разнообразных портретов Князя Празднества и Распутства. И, что был в одно и то же время удивительно и неудивительно, в основном это были обнажённые портреты, которые, ничего не стесняясь и ничего не преуменьшая, демонстрировали «богатство» Амэнтиуса. Рисовали эти портреты, к слову, в основном молодые художницы, которые не только до и после, но также и вовремя написания портретов предавались с Князем различным утехам.       Сохель слабо покачал головой. Тэу, со временем привыкший тому, чтобы вести себя довольно-таки фривольно во время написания портрета, без конца настаивал на том, что «одежды на нём при написании портрета можно было сделать и поменьше». Однако Асклепайос даже и не думал, чтобы пойти ему на уступки, кроме того заставив его на протяжении нескольких часов неподвижно сидеть на месте. Для Амэнтиуса это было поистине тяжёлое испытание. Он то и дело крутился и вертелся, возможно, даже чаще чем маленькая Файон, чем только больше раздражал художника. Даже с детьми работать оказалось проще, чем с тем великовозрастным непослушным лбом.       Князь Хвори тяжело вздохнул, но к чему именно относился этот вздох, никто так и не смог понять. Юноши выжидающе посмотрели на него, ожидая от него очередной рассказ, однако тот промолчал, после чего без слов прошёл мимо соседнего с Амэнтиусом портрета.       И всё-таки он намеревался немного развлечь детей старыми смешными байками, а не делиться с ними тёмными секретами. Каждый из них имел право на свой собственный секрет, и его самого точно нельзя было назвать тем, кто в праве решать, кому рассказывать чужие секреты, а кому нет. То же самое относилось и к портрету, мимо которого он молча прошёл. Саваш, само воплощение войны. Тот, кто существовал задолго до появления Приама и Идвига. - А этот портрет принадлежит твоему предшественнику, Фотису, - с улыбкой кивнул Сохель на следующий портрет. – Посмотри, как не повезло с лицом ему и каким очаровашкой вышел у нас ты, - рассмеявшись, сказал тот.       Князь Голода, услышав его слова, тут же смутился, в то время как Иасон слегка нахмурился. Уверенно пройдя вперёд них, он остановился около портрета седого старца, после чего поднял руку и, глядя на Сохеля, указал на портрет: - Это же портрет Иасона, первого Владыки Целительства, да? – спросил тот.       Сохель, внутренне отметив небольшую странность в его действиях, слегка приподнял брови, но ничего ему на это так и не сказал. Первый Владыка Целительства был Наставником нынешнего, так что тот прекрасно должен знать, как тот выглядел. Может, с годами память начала подводить Иасона? Однако эта смелая догадка показалась ему не только странной, но и глупой. По виду Владыки он бы не сказал, что тот страдает забывчивостью. В конце концов придя к решению особо не раздумывать над этим, Князь Хвори просто подошёл ближе к юноше и встал возле него, внимательно посмотрев на портрет Наставника юноши.       На нём был изображён немолодой мужчина с очень длинной совершенно седой бородой, за которой не было видно его самого. Глядя на того, Сохель в который раз невольно улыбнулся. Далеко не раз и не два он становился свидетелем того, как мужчина старательно заплетал свою бороду в толстую косу, чтобы та не мешала ему во время приёма больных. У первого Владыки Целительства был строгий прямой взгляд, однако ощущение от него казалось немного спутанным. Это было связано с тем, что у старика Иасона были очень светлые глаза, из-за цвета которых порой начинало казаться, что тот слеп, однако видел он с их помощью куда больше всех остальных. - Тэу как-то рассказывал мне, что у предыдущего Владыки Целительства был тяжёлый характер, - делясь этим знанием в большой степени с его преемником, произнёс Сохель, посмотрев на Иасона. При этом он чуть покачнулся и слегка задел того плечом, после чего встал на полшага в сторону от него. А ведь он даже и не заметил, в какой момент они оказались так близко друг к другу. – Он был закостенелым стариком, твёрдо уверенным в том, что всех имеющихся у него знаний должно быть достаточно, чтобы излечить совершенно любую болезнь. Он знал область применения любого растения, но считал, что если оно принимается при лечении кашля, то принимать его для улучшения сна – не лучшая из идей. В общем, он мало уделял внимание побочным эффектам, - продолжил он рассказывать Иасону как ни в чём не бывало. – А ещё, занимательный факт, он писал очень нудные книги и совершенно не умел составлять атласы, хотя очень любил этим всем заниматься.       Казалось, Иасон очень внимательно вслушивался в его рассказ, с интересом ловя каждое произнесённое им слово, но что-то подсказывало Сохелю, что на самом деле это было вовсе не так. Зачем ему слушать то, что он и без того прекрасно знал? Князь Хвори слегка приподнял брови, всем своим телом выражая вопрос, который так и не прозвучал вслух. Впрочем, и ответ на его вопрос так и не раздался в галерее. Владыка Целительства просто продолжал смотреть на него, изредка вставляя в его речь полные искренней увлечённости восклицания.       Сохель мысленно вздохнул. Некогда он был искренне восхищён своим собственным актёрским мастерством, однако теперь перед ним предстал истинный мастер этого дела. Будучи довольно спокойным, донельзя серьёзным и словно осёл упрямым, Иасон в присутствии постороннего с лёгкостью демонстрировал ему подобную «искреннюю» увлечённость, радостные улыбки и смущённые взгляды. Вот только для чего? Увы и ах, но Князь Хвори был довольно злопамятным. Пару увлечённых «ого» не изменят его отношения к негодяю, который посмел выиграть у него в игре аж целых три раза подряд. Можно ли считать этот счёт разгромным? «Конечно нет», - сказал бы он вслух, чувствуя, как его душа в этот момент кровью обливается. И ведь что-то ему подсказывало, что внезапное нападение сущностей в лесу избавило его от четвёртого бесславного проигрыша.       От нерадостных воспоминаний об его проигрышах его неожиданно отвлекло мимолётное прикосновение. Когда в очередной раз Иасон спросил что-то о своём же Наставнике, то поднял руку, чтобы указать на что-то. В этот момент его рука слегка прикоснулась к его ладони, после чего спокойно указала на портрет. Сохель посмотрел в указанном направлении, после чего спокойно ответил на его вопрос, пока его мысли пребывали в совершенно другом месте. Это ведь произошло случайно, да? Ещё и тот их поцелуй опять так не вовремя ему вспомнился… Князь Хвори совершенно не к месту покачал головой, после чего хотел было посмотреть в сторону Князя Голода, но его рядом не оказался. И куда тот только делся?       Фотис же незаметно для них вернулся назад и, остановившись напротив портрета безрадостного мужчины, и задумчиво посмотрел на него, после чего, повернувшись к Сохелю, спросил: - Это ведь портрета Нейрина, правильно? Ты… Ты же не смог найти его самого во дворце, да?