Бессердечные создания (и их создатели)

В палату его действительно привели и больше не отпускали. Уже четыре недели. Сколько ещё тут нужно будет сидеть? Они продолжают запирать его палату каждую ночь на ключ, а днем не позволяют даже в коридоры выйти. А он все считает трещины на потолке, в корабли играет, алфавит задом наперед читает. Пытался писать стихи, но сдавался через десять минут. Единственный интересный пассивный способ развлечения заключался в раздражении людей. Его тактика вымотать оппонента и растрепать всем нервы работала весьма успешно. Сергей продолжал в надежде, что скоро они сами сделают всё, как он захочет. Лишь бы заткнулся или вообще исчез. Осталось недолго, учитывая, что за последнюю неделю ему сменили трёх медсестер и еще двух медбратьев. Они входят в его палату одна за другой и всегда выбегают оттуда с недовольными возгласами. Они жалуются главврачу и всем вокруг: «Товарищ Нечаев такой невыносимый, я не могу с ним работать!», «Сколько этот кошмар может продолжаться!» и самое любимое: «Когда его уже наконец-то выпрут из больницы?! Это какой-то цирк!» Это действительно какой-то цирк, Сергей терпеть не может уже: его тошнит от белой плитки, от белых занавесок, белых простыней, белых халатов, белых потолков. Не палата, а камера сенсорной депривации. И его любимые агитирующие плакаты на стенах. С раскрытыми добродушными лицами призывающие работать на благо страны, краснощёкие и вечно улыбающиеся. Тычут пальцами в небо и обещают безоблачное будущее. И не абы где, а на Марсе! Сергей искренне желает разорвать их на клочья, упиваясь видом разорванной бумаги в воздухе. Но, с другой стороны, если рвать плакаты — это значит быть против их посылов. А Сергей патриот своей необъятной страны. Он не был против, они просто заебали его. Сергей все мечтает не только разорвать плакаты, но и о каком-нибудь бунте. Вот так взять в один день и решить уйти самостоятельно; забаррикадировать дверь в палату стульями и тумбочками, разорвать простыни, из лоскутов собрать тросы. А потом шмыгнуть через окно и бежать куда глаза глядят… Нечаев недовольно вздыхает и переворачивается на спину. Мечты мечтами, но для их воплощения нужно быть вменяемым и быть в состоянии всё это сделать. Если с первым можно справиться, то со вторым возникают проблемы. У него ведь сотрясение мозга. И левой руки нет. Чтобы убедиться в сказанном, Нечаев смотрит налево. Морщится и отворачивается: всё, что было ниже локтя, пропало. Уродливый обрубок, плотно обёрнутый рядами бинтов. Под слоями ваты и сетчатой ткани скрывалась заживающая конечность. Он не помнит, как потерял её. Только то, что ему говорят врачи. Что говорит ему Дмитрий Сергеевич, когда приходит его навестить. Что говорит ему Харитон Радеонович, когда приходит капать на мозги. Как только Дмитрий Сергеевич узнал о состоянии майора (и всего остального отряда), он моментально приказал вывести его из горячей точки и доставить на Предприятие. Назначить лечение и установить постоянный мониторинг его состояния. Сергей ему безмерно благодарен, безусловно. Но не во всем Сеченов может помочь, не везде он может спасти. Есть некоторые вещи, которые стоят выше любого влияния академика. Выжить это пол-дела, справляться со своей жизнью после выживания — это вторая половина. Его до сих пор мучают кошмары. Сергей иногда просыпается по ночам от собственных криков. И если бы в них было что-то полезное; например, обрывки воспоминаний, которые он утратил. Но только там нихуя нет. Ничего, пустота. Все оставалось блеклым пятном, просто набором ярких, удушающих эмоций. И никогда ни четкого, ни разборчивого, ни ясного. Никаких лиц сослуживцев, никаких имён. Он забыл не всё о себе, но из его мозга как будто вырвали огромный кусок, добротный и с особой ненавистью. Он путал людей, места, даты. Он помнил про Катю, немного… Но дальше? Только бесконечный, безликий кошмар. Первые несколько месяцев своего восстановления Сергей тоже не помнил. Как и кошмары, всё оставалось смазанным пятном ощущений — чьи-то голоса, постоянные упрёки, просьбы оставаться в сознании. Его голова всегда болела, как будто раскалывалась; он пытался схватить предметы уже отсутствующей левой рукой. Он вскакивал посреди ночи от страха, и персоналу больницы приходилось привязывать его к койке. Накачивать его успокоительными до потери сознания, онемения конечностей и тумана в голове. Сейчас все стало лучше. Позже ему пояснили его состояние, рассказали о причине головных болей. Не могли только сказать, куда делась его рука. Харитон Радеонович сказал, что он мог потерять ее из-за инфекции, может быть, разрыва мины. Или ещё хуже — в результате продолжительных пыток. В голову лезет единственное, о чём он мог помнить, ещё до того, как его увезли в больницу. Как он очнулся в его операционной и мужчина тихим голосом отчитывал Сергея. Держал его в сознании, пока ему готовили палату. Говорил, что майор родился в рубашке. Удивительно, что на фоне всех остальных фрагментов прошлого, о его восстановлении или даже о его далеком детстве, эти воспоминание были самыми чёткими. Ему было, безусловно, безбожно больно. Но он почему-то помнил, только голос хирурга, и как он объяснял ему устройство индукционного тока. Его голос, уговаривающий расслабиться. Его мычание, напевание и факты о хищных цветах Амазонки. Касание мозолистых и профессионально твёрдых пальцев. Он говорил ему, что яд морских змей сильнее яда сухопутных. Говорил, что в человеческом теле 207 костей, и он знал название каждой из них. Говорил о какой-то темноволосой бестии, которая не давала ему покоя. Говорил, о надоедливых котах, о несовершенстве человеческого тела. Даже когда казалось, он не мог больше слушать, хирург продолжал говорить. (Сергею было больно, все остальные эмоции и ощущения были выжжены из его сознания всепоглощающей агонией. Ко всему прочему, он не мог пошевелиться, не мог заснуть и бездумно потерять сознание. Что-то внутри него переклинило, заржавело как сломанная шестерня, разрушая весь организм. Голова гудела от мигрени, руки не шевелились, а медсестры постоянно напоминали ему, что левой руки у него больше нет. Умоляли заснуть и сами валились с ног. А потом тихий стук и скрип. Чья-то холодная рука коснулась его лба. Он застонал, может от мучений, а может от неожиданности. На секунду он вспомнил Катю, её добродушные голубые глаза и мягкие губы, её улыбку и раздраженное выражение лица. — Вам нужно поспать, товарищ майор. Вы в ужасном состоянии, — загремел чужой голос над головой. Он хотел перевернуться на бок и спрятаться от мира, натянуть одеяло до подбородка и свернуться в позу эмбриона. Сергей не мог сделать ничего из этого; в его запястье стоит капельница, кожу покалывает, голова перебинтована, все болит и болит, болит и болит. Он не мог даже пальцем двинуть. Он не мог вспомнить, где он был. — Засыпайте, Сергей, — уговаривал хирург. — Вы в безопасности, скоро вам станет лучше. Нечаев ничего не понимал, возможно в один момент он увидел вместо голубых глаз — карие, вместо нежного лица — твердое и очерченное, а вместо мягких волос — седину. Но он точно слышал, как кто-то встал и собрался зашагать прочь от его койки. В голове очнулась внезапная паника. — …останьтесь, — он просил, слепо повернув голову в сторону темной тени. Силуэт застыл на месте, а потом тихо и спокойно вздохнул. — Конечно, товарищ майор, я останусь, — сразу после этих слов его тело расслабилось. Он начал медленно впадать в сон, едва разглядев другой силуэт. — Алиса, я же просил подождать меня за дверью. — А он правда поправится? — прозвучал детский голосок, тонкий и девчачий, игнорирую предыдущий вопрос. Он услышал вздох над собой. — Конечно поправится, Лиса. Такой же упертый козел, прямо как ты. — А может наоборот, — задумчиво поправил его ребенок, подправляя одеяло на Сергее.) Точно. Какая-то девочка вечно маячила на горизонте. Тёмные волосы, два лохматых хвостика и глубокие карие глаза. Чем-то похожи на глаза хирурга, такие же по-умному холодные и одновременно очень теплые. Странно. Может галлюцинации? В дверь палаты мягко стучатся, и Нечаев приподнимается с кровати, немного отвлекаясь от мыслей. Он шипит недовольное «Входите» и в комнату заходит мужчина. Помяни дьявола. Сеченов представлял его раньше. Называл старым другом, хорошим врачом и замечательным нейрохирургом. Больше он ничего не помнит. Ну, кроме их самой первой встречи. Кажется, Дмитрий Сергеевич ничего не говорил о наличии жен или детей у мужчины. — Вы сегодня снова не в настроении, товарищ майор? — спрашивает Харитон, с повседневной скукой. Не впервые. Они видятся чуть ли не каждый день. За эти недели он почти ничего не узнал о враче, зато вдоволь насладился его язвительными замечаниями. Как он любил прогонять медсестер из его палаты, проверять его состояние, задавать контрольные вопросы и моментально исчезать. Сергея начинает тошнить не только от этих развесёлых лиц на плакатах, но еще и от его лица. Как он раздражает, зараза! — Ко мне сегодня опять приходили жаловаться медсестры, товарищ майор, — продолжает хирург. Как будто отчитывает маленького ребенка. Захаров садится на стул рядом с Сергеем. Вытаскивает ручку из накрахмаленного халата и начинает что-то вписывать в его медицинскую карточку. — Вы вроде бы хотели то ли из палаты сбежать, то ли медбрату ухо откусить? — удивленно спрашивает Харитон. Он откладывает записи в сторону и внимательно смотрит на Сергея. Все это было очевидной, наглой ложью… Ну, не ложью, а искаженной правдой. Из палаты сбежать пытался не потому, что хотел уйти, а потому, что пытался стрельнуть сигарету у какого-то деда. А медбрату он не ухо откусить собирался, а случайно локтем по носу заехал. Или неслучайно. — Клевета, док. Наглая, наглая ложь, — Нечаев хочет встать с койки, но когда поворачивается то, замечает довольную ухмылку на лице врача. Захаров пытается спрятаться за планшетом, весьма безуспешно. — А вы меня тут вечность будете держать? Я от скуки раньше сдохну. Майор жалобно сводит брови, почти скулит. В самом-то деле, сколько можно держать человека взаперти. Он пошел на поправку, он помнит свое имя, фамилию, куда можно ходить, куда лучше не стоит. А его продолжают держать в палате, как беременную. Или лабораторную крысу, какую-то. — Скоро, не переживайте, товарищ майор. Между прочим, Сеченов прислал нам ваш протез, — Харитон кивнул на его отсутствующую конечность и снова сделал быструю пометку в карточке. — Протез? — Да, протез. Сегодня проведем пару тестов и, если вы будете готовы… — Мужчина задумался на секунду. — через пару дней попробуем всё установить. Посмотрим, как приживется. Сергей на самом деле уже смирился с потерянной рукой. Наполовину. Иногда его беспокоили фантомные боли, а когда он почувствовал их впервые — чуть ли в обморок не свалился. Это страшно, но ещё страшнее быть бесполезным и слабым. Без руки его точно не возьмут обратно. Он не сможет служить. Может, даже и работать не сможет. Нечаев жует губы, его спина опирается на изголовье кровати. Холодные металлические прутья впиваются ему в позвоночник. Одежда, которую ему выдали в больнице, не спасает положение; окно в палате распахнуто, и с улицы доносится птичье пенье. Комнату заливают яркие лучи солнца, ветер колышет белые занавески и несёт запах цветущих яблонь. Внезапно его преодолевает невыносимое чувство тоски. Он хочет вернуться домой, даже если его там никто не ждет. Даже если, Катя уехала к бабе Зине. Даже если она фактически закончила их брак. Он все равно хочет заснуть в собственной постели и пролежать там до полудня. Вздыхать вместе с запахом пыли. Лежать и ничего не делать, как в больнице, но свободнее. — О чем задумались, товарищ майор? — голос Харитона идеально вплетается в звуки весеннего безделья, в спокойствие и в громкую тишину. Его голос гармонично созвучен всем этим явлением разом: теплому свету, запаху яблонь и утренней росы. Пациента тошнит от этого. — Задумался почему, сука, в больницах всегда все должно быть белым, — огрызается Нечаев. Глаза мужчины раскрываются в удивленном веселье. Они щурятся, а в уголках собираются морщины. Захаров приподнимает бровь, улыбается ему. А потом вздыхает. — Ну пойдемте, несчастный вы мой, — он поднимается со стула и указывает рукой в сторону двери. Сергей по-глупому моргает глазами. Хирург уже успел пройти половину пути, останавливается перед порогом и оборачивается. — Вы идёте, нет? — Куда иду? — На кудыкину гору… — Врач закатил глаза. — На улицу, товарищ майор. Я подумал, немного свежего воздуха вас не убьет. Может, даже успокоит. Перестанете так буйствовать, — он пожал плечами в конце и стал терпеливо ожидать, когда Сергей сдвинется с места. — Я не буду, то есть не могу, тьфу ты… ебучие пироги. Я пойду, конечно! Но что мне с рукой делать-то? — он покачал обрубком подчеркивая свои слова, и Захаров поднял бровь. — На меня люди глазеть будут. — С каких это пор вас волнует общественное мнение, товарищ майор? — С тех пор, как у меня руки, блядь, нет! — отчаянно завопил Сергей, вставая с койки. Он немного пошатнулся, потеряв на секунду равновесие, но успел его восстановить. Врач замолчал. Он уставился на потолок, с тихим мычанием обдумывая варианты решения этой проблемы. — Закутайтесь в простыню? — Я порог переступить не успею, как меня упакуют и в дурдом отправят. — Почему сразу в дурдом? Вас обратно в больницу утащат, товарищ майор… — захихикал врач. — Не умничайте тут! И вообще, раздевайтесь! — ну, теперь очередь Сергея хихикать. Харитон моментально замолчал и смущенно уставился на пациента. Он обхватил плечи руками, как будто боялся, что если не подчинится добровольно, то его разденут насильно. — Халат свой гоните, я в нем спрячусь. Хирург сконфуженно начал снимать белый медицинский халат с плеч и ткнул им в лицо Нечаева. Он откашлялся и открыл дверь.