Бессердечные создания (и их создатели)

Разве это невероятно, человек — единственное создание в мире, которое способно «учуять» дождь в воздухе? Знать, когда он будет, и всё это — за километры до того, как ливень действительно прольется над его головой? До того, как вода коснётся земли, разрушит слой застоя и насытит жидкостью сухую почву. И это всё после того, как люди разбегутся по домам и спрячутся. Или проигнорируют своё внутреннее чутьё и выйдут из дома без зонтика, а в итоге промокнут до нитки. У грозы тоже были свои предшественники. Не запах, а воздух. Он становится тяжёлым и едва переносимым. Тучи спирально оккупируют просторную синеву, закрывая весь мир под собой в непробиваемую тюрьму. Электричество жужжит над ушами, ощущается кончиками пальцев. Волосы на руках стоят дыбом, и от любого касания двигаются невидимые искры, жалящие кожу. Вместе с грозой к Сергею всегда приходит ощущение страха, безысходности и спокойствия. В его груди бурлит тревога, переплетаясь со внешними раздражителями, а по позвоночнику бесконечной дугой перебирается восторг. Восторг от шквалов сильного ветра, который не попадал в легкие и душил. Непреодолимое восхищение от бесконечный силы; силы, которую нельзя остановить. Силы, настолько жестокой, насколько же и притягательной в своём безжалостном поведении. Нечаев всегда любил наблюдать за природой: ему нравился красочный простор лесов, зелёные накренистые горы, пугающее влечение океанов. Годы на бесплодных боевых полях сделали свое дело — они отбили в нём всякое желание наслаждаться серыми массивами многоэтажек. Каждый раз видя неумирающий восход и господство матери-природы, несгибаемость её бессмертных созданий, он наполнялся гордостью. Её покорные твари, готовые вырывать когтями и зубами право на жизнь, паразиты, рожденные той же любящей рукой эволюции, которой были созданы и деликатные, безобидные создания. Он любил этот мир, не видя в нём ничего потустороннего. Противовес своего уважения к природе — Сергей не верил в космическую силу. Он верил в мимолетное чудо и верил в катаклизмы, несущие за собой смерть. Но не в мистическую силу звёзд. Гадалки ему не нравились, астрология не привлекала, а привороты и отвороты вызывали жалостливое отвращение. Он не знал, кто останется в дураках: люди, верящие в судьбоносные дороги, великих божеств или те, что отрицали всё с упорным рвением, с брюзжащими слюнями и глазами на выкат. Хотя некоторые из людей живут, не предаваясь необъяснимым значениям высшего мира. В том мире, в котором они живут, нет недостатков, нет дождей и не бывает извержений вулканов, землетрясений и наводнений. Они счастливы по-своему, ведь всяко лучше безмозглый дурак, чем несчастный гений. Такие люди не понимают значения пословицы «Человек человеку волк». Они и существование волков с трудом понимают. Куда там — людей. Они живут в собственном, уютном небытии, и Нечаев не может винить их в этом. Ему тоже хотелось бы жить в незнание. Хотелось бы не вспоминать, остаться без прошлого и жить заново. Если бы осознание чего-то недоговорённого не скреблось у него за затылком, если бы в груди не выли собаки — он бы и не вспоминал. Если бы ему вручили в руки личное дело, с подписью Дмитрия Сергеевича — с психологическим портретом, с неточными данными и неверными медицинскими выводами, майор бы промолчал. Сергей готов согласиться на такое. По крайней мере, что-то внутри него готово. Одна его часть хочет этого. Притворяться незнающим, остаться в том месте, где люди сожалеющие говорят, что, возможно, он их не знает, и согласно кивать. Даже если знает. Даже если он волшебным образом вспомнит, откуда у него взялись шрамы. Вспомнит, каким тупым, острым, колотым предметом нанесены рубцы на коже — он сделает вид, что не помнит этого. Его прошлое безвозвратно утеряно, и ему глубоко жаль, но он должен жить дальше. Нечаев хочет остаться бессовестным человеком, который убежал от своих проблем. Трусливо, не оглядываясь назад. Он хочет отшибнуть остатки памяти, отсрочить её возвращение. Хочет лишиться её и быть сейчас. Не быть частью прошлого — только сегодняшнего дня. Ждать будущего со спокойной душой. Потому что он старается вернуться назад, и от этого ему только больнее. Потому что Сергей не знает, какой части его внутреннего «Я» хирург сторонится. Что в его виде, в поведении и в ответах, которые он даёт, заставляет Харитона строить ледяные стены перед ним и убегать? И если бы он знал… Если бы он нашел этот фрагмент своего существования, разве он бы не выдернул его из своей груди? Разве Нечаев не вырезал бы его самостоятельно, голыми руками из кожи, и не отдал бы Захарову? Какой бы в этом был смысл, если он готов притворяться чужим человеком. Если он готов быть тем, кем он никогда не был раньше. Недосказанная просьба застывает в воздухе. Деревья вокруг них безмолвно разговаривают с ветром, отвечая переливом листвы на ветвях. Покошенный, ржавеющий мост у него за спиной, и фонтан с каменными китами, и имитацией воды внутри. С моста расходятся люди; никогда не проходя мимо, или рядом с протоптанной по газону дорожкой. Мост сырой, грязный, но знакомый. Противный и заразный, но там есть люди. Они переходят с берега на берег, они смотрят на встревоженных лягушек в водохранилище. Там плавают утки, и люди на байдарках пересекают берег по кривым путям. Пустеющий фонтан чистый, ухоженный, но холодный. Там никогда не пахнет ни водой, ни медными, проржавевшими от влаги монетами. Загаданные желания не лежат на дне мраморного камня. И киты смотрят бесчеловечно, пустыми глазами. Даже рыбы, плавающие внутри, ненастоящие. — Не тяните кота за яйца, — он качает головой и чувствует наплывающую мигрень. Сергей хочет облокотиться на что-нибудь, сесть на скамейку рядом или лечь на голую землю. Ему хреново. Его рука не дрожит, но могла бы. Неужели его голова действительно кружится, или это усталость отяжеляет кости? Хирург не отвечает ему сразу, его губы сомкнуты в прямую линию, его челюсть незаметно напряжена. Всё вокруг погружаются в тишину. Воздух наполняется бризом воды. За его спиной шумит прибой слабых волн, врезающиеся о старый, деревянный мост. Чудо советской инженерии. Сергей, как тот мост, простоит годами, а потом без предупреждения обвалится в один день и утонет под тяжестью металлических замков без ключей. Он будет лежать на дне набухшими деревянными балками. Позже, между двумя берегами, на его месте, построят другой мост. Крепче. Металлический, из нержавеющей стали. Тугоплавкий и холодный. Хирург отворачивается от него, прямым взглядом сверля тучи за спиной у Сергея. — Мы можем так целый день простоять, я никуда не тороплюсь, — майор разминает плечи и с тоскливой надеждой смотрит на лакированную обувь хирурга. На нём до сих пор медицинский халат, а его ладони сжаты в кулаки. Сухие ладони с лабиринтами из тёмно-синих вен очерчивают чернильными щупальцами всю тыльную сторону руки. С тенями под костяшками пальцев, выпирающим, сетчатым ожогом на правой ладони. Сергей видит только намёк на обожжённую кожу, которая скрывается за чистыми манжетами рубашки. Мышцы руки переминаются под бледной плотью, когда мужчина разжимает кулак. Сергей вспоминает смятый халат в своей палате, который так и не смог вернуться назад к своему полноправному хозяину. Харитон, в меру оскорбленный или раздраженный, складывает руки в замок. Он вздыхает, мотая головой: — Мне вам нечего говорить, — он опускает брови и произносит всё таким пустым голосом, как будто устал доказывать недоказуемое и добиваться правды от патологического лжеца. Эти слова сводят Сергея с ума. Кажется, каждый раз, когда он подбирается достаточно близко к Харитону - тот делает два шага назад. Иногда пять, а иногда — убегает с тихим отзвуком стучащей подошвы по кафелю плитки. Захаров ведёт себя как маленький ребёнок: прячется в скорлупу, заливает ответы бетоном и выкидывает ключи от замков на дно океанов. Он так отважно хранит свою независимость, что Нечаев почти готов сдаться. Но он не может. Он должен вцепиться когтями в горстку этих кривых догадок и довести хирурга до белого каления. Сделать что угодно, но заставить мужчину говорить. Поэтому он гнёт палку, без страха, что сломанный конец отрикошетит ему в лицо: — Ебучие пироги, с вами по-хорошему вообще никак? — он хмурится, кусая щёки изнутри. Захаров умеет всё на свете, но только не правильно вести диалог с человеком. — Вот, вы вечно козни строите непонятные… Сергей поднимает голову и ловит взгляд напротив. Хирург непонимающе моргает глазами. — По вашему мнению я строю… «козни»? — возражает мужчина. Харитон выглядит удивлённым его заявлением. От него не ускользает интонация, с которой произнесены последние слова. Сергей закатывает глаза и отворачивается к крашеной тёмной скамейке слева от них. — Я имею право на приватность, и имею право что-то от вас скрывать. «И вообще я вам не гид и никакой не помощник», — передразнивает их прошлые встречи подсознательный голос, перебивая раскатный крик молнии. Перспектива лечь и отвернуться от хирурга кажется такой соблазнительной. В итоге Сергей решается быть взрослым человеком и ответить по-взрослому, с обиженно-обвинительным тоном: — Имеете. Вы на все имеете право, — он фыркает и шепчет. Его мозг временами не успевает следить за своим языком. Но в нём загорается злоба, подпитываемая всеми прошлыми неуместными вопросами хирурга: — Вы не имеете право скрывать правду обо мне. Утаивать от меня мои воспоминания! На этот раз непоколебимость хирурга гнётся. Она ломается с ветром, как ветка под ногами, с протяжно долгим хрустом. Захаров молчит, смотрит на него исподлобья холодным изучающим взглядом. Майор действительно перегнул палку, только пока ему в лицо ничего не ударило. В такие моменты, полные стыдливого раздражения, хирург становится живой скульптурой. Его кожа кажется слишком бледной для его лица, скулы точно выбиты руками голодающего скульптора, поза неподвижна, подбородок нагло вздёрнут вверх. В глазах застывает зашифрованное исчисление всего окружения. Он — машина, так сильно похожая на роботов и гордость Предприятия 3826. Произведение искусства высокого функционала. Сложно поверить, что его руки не были выплавлены на заводах, не собраны на фабричном станке. Что под кожей не набор дорогих, прочных электросхем. Что его кости — не сплав прочных металлов. Тучи набегали стадом тёмных облаков, поглощая небо. Мост позади Сергея окончательно пустеет и прохожих становится всё меньше и меньше. Уже не слышно ни шума толпы, ни странного дуэта. Не видно осязаемой боли «уличной балерины». Они остались вдвоём. Голос Харитона скрипучий, подобный ветру и надвигающейся грозе: — С чего вы взяли, что я вообще что-то знаю о вашем прошлом? — Харитон прищуривается, сильно нахмурившись. Сжимает руки вместе, спрятав их за спиной; остатки вежливости канут в язвительном тоне. Белый халат под тенью листвы стал серым. Гроза постепенно окутывает небо. Сергей вспоминает свой неудачный прогноз об отступившимся дожде. Всё пахнет опасной, молниеносной тревогой. Это не затишье перед бурей, а предвкушении перед её началом. Это ожидание великой катастрофы. — Не начинайте, — Сергей сглатывает под влиянием чужого настроения. Он просит завуалированной мольбой. Он сейчас не в состоянии думать о таком. В его голове крутится напоминание карих глаз. Тёплый, топлёный голос хирурга. Его холодная рука у его лба; его улыбка, спрятанная только для Алисы. В горле у Сергея пересохло, и он нестерпимо устал вести этот диалог. Без начала, без конца. Он не знает, как они до сих пор продолжают. — Даже если я знаю, предположим, — Захаров пожимает плечами. Он напирает, и Сергей слышит раскаты грома. Следующие предложения хрустом заламывают ему пальцы на руке: — Дмитрий Сергеевич же запретил вам касаться этого дела, нет? Иногда он мог быть так жесток. Его защита превращалась в нападение, и с одной стороны, майор оправдывал хирурга, а с другой — не мог дышать. Нечаев ничего не помнит. Любая тема, касаемая бывших «косяков» его шефа, вызывает в нём вспышки непринятой борьбы. Борьбы, которую он спрятал, проглотив вместе с горечью желчи, проедающую стенки желудка до самых костей. У него осталось так мало от прошлого. Осталась Катя, «Аргентум» и Дмитрий Сергеевич. Катя ушла, «Аргентум» казался страшным кошмаром, и Дмитрий Сергеевич ни разу не вышел с ним на связь дольше, чем на час. Но он не хочет приставать к академику. «Волшебник» занятой человек, на него наваливается ежедневно столько дел и обязанностей. Сергей при всём своём желании вспомнить, не настолько наглый, чтобы просить у Дмитрия Сергеевича рассказать о нём всё, что тот помнит. Что он запретил ему самому погружаться в полноправное расследование тоже не от балды приказ. Ему психотерапевты говорили, насколько такое может шокировать, как это плохо будет влиять на его выздоровление. Они обещали дать ему знать, когда ему станет лучше. А до тех пор Сергей избегает чувства вины. Он вообще никого не винит. Он не винит Катю за её выбор уйти, ни людей «сверху», принявших решение отправить его в Болгарию, ни Дмитрия Сергеевича — за попытку защитить его от прошлого. Но если никто не виноват, и вину чувствовать нельзя, то на самом деле ничего не происходило вообще? — Прекратите. Майор предупреждающе качает головой, перед глазами бегают белые пятна, он растирает напряженные виски. Он боится слов, которые могут быть сказаны без его полного контроля. Ему сложно вспоминать вещи, не предвзято относясь к возвращению своего прошлого. Иногда бывает так страшно почувствовать гарантированную боль, что ожидание утомляет больше, чем само событие. Он делает глубокий вздох и языком проходится по клыкам и резцам, вдавливая мягкую плоть бескостного органа в острый конец. Это в половину не готовит его к ответу Захарова: — Вдруг он и мне приказал молчать? — опасно заканчивает мужчина тихим ядовитым голосом. Больно бывает не только от пулевых ранений, оторванных рук и сотрясений мозга. Он не знает нормально ли, что Сергей предпочел бы оказаться в прошлом, чем быть сейчас. Нормально ли, что ему было легче увидеть смерть своих родителей во второй раз, чем ответно выдерживать взгляд карих глаз. Наверное, это всё-таки неадекватно, и его психотерапевт счёл бы это интересной темой для обсуждения. Но Нечаев не хочет ничего обсуждать, он не хочет быть здесь и не хочет слушать обвинения в сторону единственного человека, который может дать ему ответы на все вопросы. Он не может слышать о его неправоте. Не тогда, когда Дмитрий Сергеевич — причина, по который он стоял перед хирургом всё ещё с бьющимся сердцем. — Хватит, — Сергей больше не отводит взгляда в сторону и смотрит в глаза напротив. Он заставляет себя быть сильным человеком, потому что не будь он достаточно сильным, он бы давно сбежал или заставил бы Харитона прекратить говорить об этом по-плохому. Будь он человеком слабее, он бы не поднимал эту тему. Он бы не позволял Захарову продолжать говорить с таким тоном, втаптывать его ощущения в грязь и думать, что он прав. Он бы закончил всё ударом в челюсть. Закончил бы сломанным носом и кровоточащими ранами. — Вы так сильно уверены в его правоте. В его мнение о вашей жизни, — шепчет Харитон. Его голос звучит очень разбито, перегретый жаром возмущения. И одиноко. Словно ему жаль Сергея. Когда он говорит таким тоном, это молитва — открыть глаза и оглянуться вокруг. Стать достаточно сильным не только, чтобы продолжать этот разговор, но задавать вопросы правильным людям. Позволять себя видеть в других неидеальных созданий. А людей. Как иронично. — Слепая преданность никогда никого не спасала. Нечаев хочет подойти ближе, он хочет убедить себя, что хирург делает это не со зла. Что в нём скрываются не только жестокие мотивы, что он существует по другим причинам. Что он умеет говорить о мягких вещах, видеть добро в людях и совершать добро в ответ. Майору нужно физически ощутить натяжения кожи на структуре скелета. Прижаться сухими губами к плечам, холодной груди, где за клеткой рёбер хранится сердце. Живое, насыщенное сердце; не насос, переливающий масло и полимер по жилам ожившего механизма. Большее, природное, катастрофически любимое. В его венах течет кровь, его легкие наполняются кислородом, и он думает не только о ненависти ко всему живому. Харитон умеет любить, сожалеть и скорбеть по чужой боли. Захаров способен на эмпатию, на поддержку и помощь. Если его ранить — его щёки будут обливаться горячими слезами; если его убить — он будет истекать и зажимать раны дрожащими руками, чтобы сохранить себе жизнь. Он плоть и кровь. Вино и хлеб. И чем дольше он знает Захарова, тем сложнее и легче напоминать себе об этих несостыковках. Он интересный человек, безусловно. Сергей бы помнил об этом, если бы не был так нестерпимо зол. Зол на слова хирурга, на его поступки. И зол на его поведение. В небе трескается гром, разделяя две половины пространствах на неровные, разбитые углы. Его голос рычит в унисон расколотому небу и электрическому бою: — Не впутывайте сюда Дмитрия Сергеевича! — он прикрывает глаза. Не хочет об этом говорить. — Он здесь не причём. Мы даже не о нём говорили. Мы говорим о вас. О нас. Кажется, что на фоне этих бесконечных горок, у него развиваются нервные тики. Он с усилием заставляет себя разжать челюсти и прекратить напрягать спину. Сергей вдруг думает, что все в парке смотрят на них. Что мост и фонтан опустели не потому, что люди разошлись по домам, а потому что они не могут слушать его собачий вой. А может, они прячутся за деревьями и осуждающе качают головами. А может быть, они шепчутся и спрашивают, почему Сергей не может просто успокоиться? А когда, ощущение холодного касания ползёт по спине, он слышит девичий шёпот. Он прилипает к его спине, как влитой, и зовёт домой. В старый, косой дом с сырыми стенами и разбитыми окнами. Дом, который не забывается, даже после сотрясения и долгой войны. Он слышит мамин голос на фоне трещащей молнии. Он слышит грубый баритон отца, спрятанный в шорохе листвы. Сергей слышит молитву мёртвых солдат, зовущих обратно на поле боя. Колыбельные о серых волках тихим, тленным голосом. Внезапно на него наплывает неприятная тошнота, комом застывая в горле. Майор машет рукой, сдаваясь, и падает на скамейку, слишком уставший от этого наплыва эмоций. Им нужно вернуться больницу, и его уже не волнует, как кончится эта конфронтация. — Какая вам разница? — устало говорит Захаров. В его голосе нет ни запала, ни агрессии. Только тихий вопрос, который так сильно интересует хирурга. Весь этот день действительно вымотал их обоих. Это глупо. — Что такого я могу вам рассказать, чего не может знать даже ваша жена? Ваши друзья? Сергей вздыхает. Он смотрит на хирурга, сведя брови к переносице. Захаров же даже не смотрит ему в глаза, он не выдерживает его взгляда. Нечаев хочет, чтобы тот сел рядом и замолчал. Хочет, чтобы Захаров сидел на скамейке достаточно близко, как на фонтане. Чтобы Нечаев мог чувствовать тепло его тела и знать, что Харитон — живое создание. — Мои друзья. Вы действительно ничего не понимаете? — он спрашивает искренне. Его голос ломается на середине, и Сергей отпускает плечи. Это ведь такие простые и очевидные вещи; почему врач их не осознает? Почему он не видит тех ответов, которых требует Нечаев? Может, они не там ищут и не то обсуждают. Может быть, они говорят о разных вещах, сами того не понимая? У майора бывает временами глупая привычка вкладывать собственный смысл в молчание собеседника. Он решает уточнить, чувствуя непонятную жалость, расцветающую в груди: — Разве вы не видите? Вы остались, а они нет, — Нечаев обводит рукой свободное пространство вокруг себя нарочито драматично. Когда он смотрит в карие глаза, они больше не кажутся холодными, расчётливыми или искусственными. Они просто карие. Просто глаза. Не больше, не меньше. Сергей нервно смеется: — Кого ещё мне просить об этом? Если хорошенько подумать о его положении, то Сергей был прав. Его оставили одного в белой, стерильной больнице. Как они ожидают от него каких-то воспоминаний, если они даже не хотят с ним видеться? В какой-то период Сергей вообще решил, что у него не было друзей. Никого достаточно близкого. Кто был рядом, когда он лежал без сознания на больничной койке? Кто-нибудь пытался ворваться в его палату вопреки приказам Сеченова? Кто-нибудь спрашивал о его состоянии в приемной, оставлял ему блядские апельсины и яблоки в качестве презента? Просил ли медсестёр передать ему сигареты, а потом находил их в мусорном баке? Он не думает об этом сейчас, потому что это неправильные мысли и неверные суждения. Сергею в голову приходит только встречи с Харитоном ещё до того, как хирург впервые разрешил ему прогуляться за территорией «Павлова». И эти мысли плохие, потому что нельзя полагаться на человека, если он единственный, кто остался рядом с тобой. Нельзя становиться зависимым от него и думать, что ты… Любишь.