Бессердечные создания (и их создатели)

Человеческое тело — кладезь увлекательных решений природы. Избегая одно неудобство, вызванное эволюционным развитием, появляется ещё две ошибки, требующие исправления. С какой скрупулёзной внимательностью подошла эволюция к созданию своего детища: с ненавистью меж сжатых мёртвых пальцев и с любовной тоской в несуществующем взгляде. Каждая клетка, каждый миллиметр тела выполняет определённую функцию, несёт в себе смысл и не сбивается с поставленного алгоритма. Стоит случиться малейшему сбою, как вся система — словно карточный домик — рухнет, лавиной обрушится вниз, вызывая ряд неприятных последствий. Ничто в человеческом теле «не нужно»; всё стоит на своих местах. Всё обязано работать так, как устроено, и нет никакой возможности нарушить этот порядок. Нельзя проникнуть в прочную, нерушимую структуру организма. В очередной, иной, непонятливый код генного фонда нашего мира, разработанный и хранящий в себе жизненно необходимую информацию. Весь этот массив данных заключённый, спрятанный, изученный и переписанный в старые книги по анатомии. Вся эта этика, предрассудки и табуированные действия, совершённые ради получения новых знаний. Изощрённость в пытках, чрезмерность в желании узнать, понимать, дотрагиваться и выпотрошить изнутри. Это люди. Какое противоречивое чувство они порождали в его разуме; Харитон уважал их упорство и презирал их назойливость. Их слабость, их податливость, их пассивность и бесхребетную волю. Человек — высшая ступень эволюции и, возможно, единственная разумная раса во всей галактике. Представьте, какое звание, какое громкое заявление, рассвет и ода любви полного обожания к людскому началу. Он ненавидел это. Человек не имел право называться самым продвинутым существом, пока склонялся над такими глупыми, бессмысленными вещами. Пока поддавался своим желаниям; жадности, гневу, ужасу и… И любви. Всем остальным факторам, которые останавливают развитие, тормозят расцвет человеческого ума. Эту креативность, стремление знать свое окружение, быть лучше, умнее и выносливее. Быть неподвластным, абсолютом любого начинания. Быть путеводной звездой научного прорыва. Такие люди были постоянным, вездесущим увлечением Харитона. Он увлекался ими не сколько с точки зрения такого же человека, а создания, которое видит их недостатки. Это цинизм, претенциозный и безвкусный. По-детски высокомерный. Но он был ребенком, когда понял, насколько жалко тянется существования человека. Без развития, без цели, без конечного итога. Харитон вспоминал, как двигался по холодным коридорам бывшего отцовского дома. И был он отчим от того, что присутствия ни сына, ни матери тут не существовало. Только его отец, пьяный граммофон, разговоры его сослуживцев и звон стаканов о металлический поднос. Все пропахшие горючим сигаретным дымом и солёными слезами неудачливой невесты, теперь уже жены. А вскоре одинокой матери. К великому сожалению, к её бесконечному горю. Он помнил, как переступал по паркету босыми ногами; вслушивался в каждый скрип половиц, и дом морил его своим молчанием. Своей агрессивной враждебностью, спрятанной среди картинных рам, затхлых цветов и наглухо затворенных окон. Ему было холодно, мальчик никогда не мог по-настоящему согреться, никогда не мог насытиться до конца и почувствовать безопасность. Весь мир ждал его с оскаленной пастью, готовый откусить от него кусок в любой момент. А дом был похож на позолоченную клетку для соловья с обрезанными крыльями. В шахтах такие соловьи умирали от метана, и он сам мечтал задохнуться. Только бы не терпеть эти нравоучения очередной день и не получать подзатыльники за чересчур «надменный» взгляд. И добегая каждую ночь до кабинета, вытаскивая спрятанные ключи из незапертого буфета, открывая закрытые двери — он был живым... Не человеком, но кем-то другим. Тогда Харитон открывал любые замки соблазненный идеей идти в разрез отцовским правилам и получать запретное. Весь дом дышал ему в спину, громким тяжёлым скрежетом, с высунутым языком и оскаленными клыками. Харитон открывал учебники и щурился в свете, на самом деле, бесцветных коридоров, разглядывая перепечатанные копии анатомии. Внимательно читал описание и с отвращением кривил губы, но продолжал читать не в силах оторваться от медицинской литературы. Он водил пальцами по чернильным картинкам, по схемам с подробным изображением органов, их строением и назначением. Каналы на отпечатках цеплялись за неровности, шероховатый бумаги. В мрачном лунном свете замороженных окон, все казалось фантасмагорично другим. Как сказка, страшная история прямиком из ужасных кошмаров. Там, где ты бесконечно засыпал, не мог проснуться, отвязаться от дрёмы, а голова раскалывалась от тупой боли. Селезёнка, печень, почки, лёгкие, сердце и мозг. Ему хотелось представить, как почка разрывается под его зубами. Как она лопнет у него во рту, если он сожмет её; как от этого польётся медная металлическая кровь, и скользкий орган будет полностью раздавлен. В горло затечет тёплая бурая жидкость, согреет изнутри стенки гортани и осядет на дне желудка. Как он будет жевать оставшиеся мягкие ткани. Как его стошнит от резкого, концентрированного привкуса железа в крови. Как у него вскружится голова от блаженного, потухшего тепла тела. Это всего лишь ложные воспоминания, наполненные диким первобытным страхом. Зверством свирепого бесчеловечного окружения. Харитон прикладывает свободную ладонь к своей груди, а потом сдается и тянется вверх, вдавливая два пальца в вену. Артерия под нижней челюстью чётче передаёт ритм бьющегося сердца. Он представляет, как прижимает горячий орган к лицу и смотрит, как оно перекачивает кровь в организме. Он расстраивается от мыслей, что не существует возможности или технологий позволяющих увидеть вскрытого тела, но во время действия. Нет ничего, что могло бы раскрыть занавесу из костей, кожи и мышц. Только жалкие спекуляции и насыщенные мечты. Раньше, учебники по анатомии строились по строению собачьего организма. Ошибочное предположение, в том, что в них никакой разницы нет. Люди раньше были слишком этичны, чтобы позволить себе вскрыть холодный, бесполезный труп. И эта этика. Она тормозит прогресс, тормозит учёный мир своим назойливым присутствием. Связывать этику и исследования в любой научной сфере, схожи на попытку сделать скотобойню менее кровавой и жестокой. Жесткость — это не основная цель, но это побочный продукт, от которого немыслимо избавиться. Застывшая кровь крупными неровно круглыми каплями разбивалась об скрипучее дерево под ногами. Она застывала, запекаясь, цвет темнел, по ночам превращая буро-красные капли в чёрные круги на полу. Харитон помнил каждый вечер, украдкой проведенный в библиотеках; помнил каждый раз, когда от переутомления у него текла кровь из носа, и как эти ночные чтение неизбежно ухудшали его зрения. Сейчас он не дома, его мать мертва, а руки холоднее обычного. Тучи чёрным знаменем оплакивали свои утраты, заливая сырой водой Предприятие. Захаров ждет, пока Сергей уйдет из виду. Наблюдает за ним через не зашторенные окна, за его опущенными плечами и задумчивым профилем лица. Хирург не успевает отвести взгляд, скользнуть выше по-пустому лицу — майор скрывается на лестнице и исчезает в темноте коридоров. Его руки автоматически поправляют очки на лице, и Харитон двигается по ступенькам, поднимаясь в больницу. Дышаться легче, людей совсем нет. В операционных выключен свет, реанимация в другом крыле «Павлова», охранник даже не пытается притвориться не спящим. Мимо пустых тихих коридоров, шёпота дежурных медсестер, Захаров идёт на нижние этажи комплекса. Он слышит, как эхом отдаётся стук дождя по фасаду здания, слышит раскаты грома и спешит сделать свои дела и вернуться к Алисе. Единственный военный, не шибко вооруженный, не останавливает врача на его пути к лифту. Его спина моментально выгибается прямо, а стойка становится намного жестче. Солдат отдает ему честь и хирург дёргает рукой в сторону, отмахиваясь от формальностей. Коридоры на нижних этажах встречают его с расчетным, величавым размахом. В его жизни мало настоящих увлечений, ему намного комфортнее фокусироваться на одном и посвящать этому всё своё время, но он не может врать. Архитектура поражает своей искусностью. Захарову сложно устоять перед сложно выполненными конструкциями, перед современным направлением фасада домов. Он не скрывает восхищение, и того, как сердце в груди бьётся оживлённо быстрее. Футуризм удивлял, классика приелась к зубам, готика острыми, тёмными помещениями по-хорошему душило его и стесняло пространство. Высокие потолки соборов, каменные своды, цветные витражи, пропускающие мягкий рассеянный свет сквозь себя. Хирург не верил в богов, но верил в непреклонность человеческой фантазии, их одержимость достигнуть просветление, чего-то высокого и бесконечного значительного чем они сами. Мужчина, может быть, невольно передал свою искреннюю любовь к постройкам, возведенным под людским началом, Алисе. Множество книг, заполняющих каждую полку его служебный квартиры были подтверждением его увлечению. Нельзя упустить и того, как он «вдохновил» архитекторов при создании некоторых построек на территории предприятия. Харитон старался показать ей то, на что на самом деле способны люди. Как необходимое количество упорства и стремлений развиваться создаёт удивительные вещи. Эгоистично с его стороны учить ребенка тому, что интересно ему, но он никогда не отрицал этого. Холодный свет стабильно освещает белые стены. Выглядит пугающе, немного безвкусно и однозначно неуютно, но так легче увидеть красный на стенах. Если пациент внезапно решит истечь кровью посреди коридора, на вымывание пятен не уйдет неделя. По крайней мере, их не придётся искать часами. Но это только служебные коридоры, тут в основном проходит больший поток всех добровольцев и врачей, у которых есть доступ на эти этажи. Первые несколько лет Харитон однозначно был против размещения комплекса а.к.а «морга» под больницей, которую использовали бы не только для исследований. С какой-то стороны он чувствовал себя лишённым прелестей свободного пространства и размахом действий, но и размещать научный центр на всё обозрение ему тоже не хотелось. Со временем он привык к мёртвым телам, живущим по соседству — тем более этажи ниже были тише. Ниже основных лабораторий располагались кабинеты, незначительный архив и его собственное помещение. Туда запрещен вход любым неавторизованным личностям и, конечно, практикантам. Несмотря на то, что немногим удаётся спуститься под «Павлов», некоторые студенты, которые точно не были детьми всяких чинуш, получали возможность работать тут. Не стоит забывать и о стажёрах. На днях прицепился тут один. Быков, кажется? Не унимался никак, говорил, что станет прямо как он, а глаза горели таким нездоровым блеском, что даже мимо проходящим стало неуютно. Стажер остановил его посреди коридора, начал вопросы задавать, проситься на личные встречи и осыпать комплиментами. Харитон смущённо не понимал, как отцепить от себя эту… персону. Отмазка вроде: «мне срочно нужно покормить кошку», не сработала бы. Во-первых, кошку он уже покормил, во-вторых, он только пришел на работу! Благо, его тогда спасла Лариса, которая не постеснялась откровенно оборвать тираду молодого человека и соврать что-то о срочном «эксперименте». Его благодарность невозможно было выразить словами, поэтому он тактично промолчал. Ему легче справляться с людьми, разозлёнными индивидуумами, готовыми порвать его в клочья. Ему легко сказать человеку «нет», вывернуться из неприятного разговора и вытерпеть поток несвязанных оскорблений. Но не это. Такое поведение было немного пугающим, на грани одержимости. Он привык к тому, что стажёры и половина сотрудников «Павлова» избегают его как страшного кошмара. Неудивительно, что своим поведением и реакцией на его научные достижение, Быков ввёл Захарова в ступор. Он вспоминает их встречу с недовольным шипением за пазухой, и с тех пор старается избегать непонятливого сотрудника. Харитон наконец-то спускается в свой кабинет. Смежная лаборатория завлекает своей тишиной; кто-то расставляет склянки с одной поверхности с другой. Слышится звук бегущей воды, и он моментально представляет на своих руках ощущения почти леденящей холодной жидкости. Один из его личных ассистентов — Прокофьев, расставляет колбы и коротким «Здравствуйте» приветствует врача. Хирург даже не оборачивается в его сторону, лениво отвечая кивком на приветствие. Дверь кабинета широко открыта, оттуда разливается тёплый свет. Наверное, Филатова до сих пор заполняла бессмысленные бланки. Когда он заходит — всё так, как он и думал. Филатова низко нагнулась над столом, шуршание бумаги и запах чернил в воздухе недвусмысленно намекал на род её деятельности. В последнее время работы стало больше, может, потому что это лето было особо продуктивно на стажёров и беспорядочных работников. А может, он просто невнимательно упускает все изменения из виду. Пациенты наплывали со стабильной периодичностью несмотря на то, что Захаров не был лечащим врачом. Он не занимался ни с кем индивидуально, и дежурить днём в «Павлове» его не обязывают, да и он не горит таким желанием. Взаимодействие с людьми дается ему сложно, как попытки отодрать замерший кусок плоти от металлического, ледяного столба. Болезненно, медленно и, вероятнее всего, смертельно (несмотря на то, что он очевидно преувеличивает относительно последнего пункта). Ему сложно понять людей, невозможно временами. А необходимость поддерживать при разговоре вежливое дружелюбное лицо, когда твой собеседник очевидный идиот, очень сложно. У него годы практики, и всё равно, это так утомляет. — Лариса, — он стучится о порог костяшками пальцев, и девушка двигает головой, но не сразу, отрываясь от бумаг на столе. Через секунду она все же смотрит на него, удивленно поднимая брови. Женщина не сдвигается с места, когда он проходит глубже в комнату и начинает пересматривать оставшиеся бумаги на столе. Вечерние прогулки по несколько часов, безусловно, хорошо сказываются на его здоровье, но не на работоспособности. Ему даже почти жалко оставлять свою ученицу разбираться с этими завалами. Но почти, никогда — не полностью. Она расставляет подписи в каких-то заявлениях, переписывает данные и проверяет домашнюю работу сотни бестолковых практикантов. Кажется, пару папок лежат на полу, сбитые неосторожностью. В этом кабинете в основном прятался Харитон, когда не хотел дониманий врачей сверху. Или дониманий в общем. — Я думала, вы давно домой ушли, Харитон Радеонович, — скучающе замечает девушка; быстрым отработанным жестом ставит жирный минус и перечеркивает несколько листов (опять домашняя работа?) — За документами вернулись? — Нет, — он махнул рукой, продолжая перебирать бумаги. Щёлкает пальцами, пытаясь вспомнить зачем он сюда пришел. — Я за результатами анализов. Он рассеянно поправляет очки, и девушка поднимается голову, смотрит на него внимательно прищурившись, и начинает искать нужные бумаги. — Вот они… — она глазами изучает всю поверхность стола, пока не вытаскивает какую-то папку из-под макулатуры. — Тут, — Филатова протягивает ему документ и возвращается к работе. Он молча листает их, грузно упав на стул напротив стола. Анализы утешительные, но в такой ситуации утешаться нельзя. Всё в организме субъекта проходит стабильно, соответственно его возрасту и всем внешним факторам. Только подумать стоит, что любое необдуманное решение, незначительный сбой — и смерть. Все эти документы окажутся такими же уничтоженными, засекреченными данными. Его правое предплечье начинает чесаться. Захаров разминает спину, сбрасывая с мышц ноющую боль. Не особо помогает. Подобные прогнозы звучат крайне пессимистично, но он не может позволить себе вольности. Не может успокоиться цифрами, которые видит на листе бумаги. Не может не думать о худшем. Скорее всего возвращение майора могло повлиять не только на состояние субъекта. Может, и на него повлияло, по крайней мере с психологической точки зрения. Люди продолжают задавать вопросы, а Харитон всё продолжает увиливать от них. Голова разрывалась и ему хотелось сжать что-то между рук, сломать себе пальцы и сделать глубокий вздох. Непривычное беспокойство уютно поселилось в его костях. Он думает о многом. О многом незначительном и отвлекающем. Его раздражает, как беспричинно быстро разбивается его сердце, как оно бьется и в груди болит; а в горле застывает противный ком. Он ничего не хочет делать, он не хочет слышать и не хочет чувствовать. Очередная причина презирать физиологию человека. Он предпочтёт вырвать себе зубы, чем продолжать жить в таком состоянии. — Твой инженер-программист до сих пор бегает за тобой? — невзначай спрашивает мужчина, заводя бессмысленную светскую беседу. Ему нужно думать о чём-то, кроме детей, смертей и майоров. Это уже помешательство. Может, ему уехать на конференцию? Лариса откладывает в сторону ручку и принимается убирать со стола. Она вслушивается в треск часов, заметно наклоняя голову. Прокофьев в соседней комнате собирается и уходит, шумно закрывая за собой дверь. Никто из них не вздрагивает. — Бегает, куда денется, — смеётся девушка, просматривая бумаги в руках. Она крутит ручку между пальцев и смотрит на Харитона. — А ваш майор? Её глаза заговорщически прищуривается, она улыбается ему сверкая зубами. Такая хищная манера напомнила ему о бессмысленном разговоре с Леной сегодня днём. Она отчитывала его за плохое поведение, за привычку молчать, когда стоит говорить. Элеонора угрожала ему, что, если он не поспешит, всё это выльется в беду большую, чем она могла и может быть. Харитон привык решать проблемы сам. Он много чего привык делать сам. Ему не было дел до чужого мнения, до каких-то советов, и выслушивать различные точки зрения ему не нужно. Хирургу неинтересно, как безымянная личность предпочтет или считает нужным сделать то или иное действие. У Захарова есть своя голова на плечах, и если его внезапно одолеют сомнения, то на крайний случай он обратиться за помощью к Диме. Элеонора яростно доказывала свою точку зрения, и её главным аргументом была необходимость отца для Алисы. Ей нужна кровная семья, и что люди не будут вечность смотреть сквозь пальцы и попускать ему слезливые истории о мёртвых родителях. Он не может больше прятать её, говорить, что она дочь дальних погибших родственников; что она приемная дочь из забытого приюта. Единственное, что она частично одобряла, так то, как Харитон никогда не врал Алисе. Девочка временами знала больше, чем любой другой сотрудник Предприятия. Хотя, за это и она тоже любила его отчитать. Внезапно это стало недостатком, и чрезмерная откровенность не идёт на пользу подрастающему организму, её не сформированному разуму. Элеонора сказала, что Алиса заслуживает счастья. Заслуживает детства и заслуживает быть простой девочкой. Маленьким беззаботным ребёнком. Когда они идут под руку домой, в больницу в окружении улюлюкающих медсестер; людей, которые не знают, откуда она взялась. Прокофьев одаривает девочку внимательным взглядом, подозрительно оглядываясь через плечо. Лариса никогда не скупится на объятия и небольшие подарки. Дима на расстоянии одаривает её презентами на каждый «день рождения» и пишет о своих переживаниях Харитону. Хирург иногда задумывается, действительно ли она счастлива с ним. Он так всегда думает, о любом своем окружении, и даже о Дусе. Когда кошка лежит, свернувшись калачиком на диване, он долго смотрит на её помятые ото сна усы и думает: тебе тут нравится? Когда Алиса засыпает на своей кровати в обнимку с потрёпанным игрушечным осьминогом, Харитон целует её в лоб и остается так на некоторое время. Крепко прижавшись губами к горячему лбу и думает: Было бы тебе лучше в другом месте? Дышалось бы тебе свободнее в чужих руках? Будешь ли ты счастливее без меня? — Что? — он моргает несколько раз, поднимая брови. — Ну, вы ему рассказали всё? — Лариса двигается к нему ближе, как будто они делятся глупыми детскими секретами. Захаров качает головой. Она продолжает, подперев подбородок рукой, её локоть врезается в лакированную поверхность стола: — Дмитрий Сергеевич сегодня опять поднимал этот вопрос. Поднимал? Опять? Сегодня? Его мозг на секунду замирает, спотыкаясь об поток мыслей. — Он приходил в больницу? — почти напугано спрашивает мужчина. Его плечи неестественно напрягаются. Есть множество причин, из-за которых Дима мог быть тут, но он предпочитает вообще не спускаться с «Челомея». Он занятой человек с великими целями и великим покровителями. С людьми, которых он обворожительно называет своими близкими друзьями. На такое притворство Харитон только закатывает глаза. Его не беспокоит, что Дима спускался, приезжал или искал его. Его больше беспокоит, какие последствия или причины могли скрываться за этим незапланированным визитом. Харитон знает, почему он мог здесь быть; его пугают масштабы проблемы, которые вынудили Сеченова спуститься с небес. Он откладывает папку с анализами на стол, оставляя её раскрытой. Графики и кривые сердечного ритма насмешливо-безжизненно издеваются над его беспокойством. Над паранойей в его глазах. Левой рукой он растирает правое предплечье сквозь одежду и прикрывает глаза, откидываясь на спинку стула. Ожог жужжит навязчивой болью. — Нет, только позвонил вам в кабинет, — успокаивает его девушка. Харитон выдыхает, не осознавая, что задерживал до этого воздух в легких. Ну, кроме последней части её предложения. Этот кошмар когда-нибудь закончится? — Я ответила, и он сказал, что ищет вас. Хочет что-то важное обсудить. Захаров качает головой. Он не может избегать Диму вечность, им придется когда-нибудь встретиться. Поговорить об очень важных вещах. Наверное, он мстит ему за его беспечное поведение все эти годы. За то, что он поверил… В семейное счастья. За веру в свою хитрость, за ошибочную интерпретацию положения событий, в которых он оказался на два шага впереди всех остальных. Он самонадеянный тюфяк. Захаров любит думать, что он лучше остальных. Любит быть ослеплённым своей гордостью. И когда есть за что гордиться, не стыдно давиться гордыней. Стыдно впадать в заблуждение и оставаться обманутым. Хирург вспоминает о своем кабинете. И о телефонном звонке. — Ты была в моем кабинете? — беззлобно спрашивает Захаров, его правая ладонь закрывает веки от пробивного, тёплого света. Очки немного сползли на бок. Он устал. Безбожно. Хочется домой, закопаться под повседневными исследованиями. Под разработкой второй ступени «Коллектива» и забыться. Надолго, если не навсегда. — Была, — легко отвечает ему Лариса — Вы его никогда не запираете. — Я запираю его, это ты мои замки взламываешь, — он поднимает мизинец и безымянный палец, чтобы уставиться на девушку. Она отмахивается от его испепеляющего взгляда взмахом руки. — Как скажете, если открывать дверь своим ключом — значит взламывать замки, то каюсь, — Филатова жмет плечами. — Виновна. — Лариса, если ты открываешь мой кабинет своим ключом, не значит, что я его не запираю, — пытается защититься мужчина. Захаров хочет звучать строго, но больше выходит игривая забава. В его голосе мелькает добродушное веселье, и девушка без трудностей распознает это. Харитон частично несёт ответственность за её поведение. Она умна. Может, вслух это признать ему не дано, но она в разы умнее некоторых научных руководителей. В одиночку не пропадет, но под правильным и чутким руководством она расцветает. Филатова одарённая, эрудированная, и её вклад в научный прогресс неоценим. А её помощь в разработке вакцины против коричневый чумы — колоссальна. Да, возможно, Харитон немного преувеличивает. Но факт остается фактом, Лариса исключительный специалист в своей сфере деятельности. Тем более, Алиса расплавила его вечно холодное сердце до состояния мягкого пластилина, оставленного под прямыми лучами тёплого солнца. Теперь ему легче признавать то, о чём он бы побоялся подумать несколько лет назад. — Спорить вы горазды, а на вопрос отвечать не хотите. Вы что-то рассказали о… — она тактично молчит, неопределенно вскидывая рукой. Ручка отложена в сторону, документы собраны в ряды. Некоторые скомканы и выброшены в мусорное ведро: — О вашем субъекте? — Какая тебе разница, рассказал я или нет? — он злится, потому что имеет на это право. С возвращением Сергея вся его жизнь словно начала крутиться вокруг майора. Все его мысли начинались и заканчивались там. Все его воспоминания тянулись вокруг их прошлых встреч. Во всех его снах он уходил и не возвращался. — Что вообще все ко мне пристали с этим майором? Всем он интересен. Всем он нужен. Мужчина надулся, прикрывая глаза обратно, чтобы не видеть Ларису. Девушка рассмеялась над ним, не долго и тихо. Её голос звенел в пустых коридорах «Павлова», глаза прищурились от улыбки. Он невольно улыбнулся сам. Ах, вот до чего доводят животрепещущие прогулки с настоящими людьми. Ты тоже становишься человеком. — Ревнуете? — Лариса принимается убирать папки в шкафы. Она бросает быстрый взгляд на Харитона. Захаров не сдвигается со своего места. — Нет, раздражаюсь. — Почти одно и тоже. Расскажите или нет? — пытает его девушка, и он вздыхает. Это не от него зависит. Такую правду от Сергея нельзя утаивать всю жизнь. Нельзя молчать об этом, увиливать от вопросов. Амнезия Сергея — не смертельная болезнь; его воспоминания возвращаются. Он мог вообще не оказываться рядом с майором, никогда с ним ни разговаривать, ни быть причиной воспоминаний, не быть рядом, когда тот поймет. Все с чего-то начинали: ему приходилось работать дежурным врачом, фельдшером. Ему приходилось препарировать людей на ржавых операционных столах под тусклым светом гаснущих лампочек. В его жизни много чего бывало; он влюблялся и ненавидел себя за эту влюбленность. Харитон близко подпускал людей к несуществующему сердцу, позволял им поверить в его мнимую человечность. Разочаровывал, и не раз, заставлял своё окружение презирать его и видеть в нём монстра. Какую-то страшную детскую карикатуру на Кощея Бессмертного, которому ничего, кроме накопленных даров, не нужно, не важно и не имеет значения. Но Харитон не был ни сказкой, ни мифом. Он был учёным, он был врачом. И как врач, он видел, что Сергей идёт на поправку. Мелкая моторика нормализуется, его анализы приходят в норму, и организм восстанавливается после месяцев обезвоживания, недоедания и экстремального пренебрежения к себе. Последствия спецоперации. И даже после установления вычурного протеза, у него уйдет меньше недели на приспособление к новой конечности. Они разойдутся как в море корабли, и Захаров останется разбираться со своими тараканами, внеплановыми проверками и упрёками Алисы. Сергей уйдёт жить своей жизнью. Он вспомнит, какой она должна быть, и как она была хороша без наличия в ней всяких ненормальных хирургов. А когда Сергей уйдёт, Харитон его не остановит. — Не знаю, время покажет, — он сжимает подлокотник кресла, ногтями оставляя незаметные вмятины на дереве. Плечо болит. Ожог, как будто вновь ошпаренный, бьёт по нервам, и он морщится. Хирург устал от этого. Устал думать о людях, которые уходят. Устал думать о виноватых и невиновных. Устал думать о будущем Алисы. Он любит её. Столько лет прошло, врать бессмысленно. Она приелась к нему, прижилась на месте как опухоль, и удалять её уже поздно. Любая попытка вылечить это, приведет к его смерти, а жизнь — такая мимолётная и незначительная вещь. Харитон много кого любил в своей жизни, и часто сам не понимал свою любовь. Что уж говорить о людях, которых он любил. Они замолкают. Часы тикают на стенах. Уже десять вечера. Хирург думает об обеспокоенном лице маленькой девочки, и ему становится паршиво. Он думает о возможности пройти мимо палаты Сергея перед уходом и мысленно кусает себя за ладонь. — Иди домой, Лариса, уже поздно. Девушка вздыхает, спокойно поднимаясь из-за стола. — Раз вы меня выгоняете, я с чистой душой оставляю работу недоделанной, — она стучит каблуками по паркетному полу. Харитон ведёт головой в её сторону и видит, как холодный свет врезается в тёплый. Светильник на столе мигает один раз. Она останавливается у порога: — Вы тоже идите домой. У вас завтра операция. Он кивает ей, не отвечая. Через несколько минут он выключает свет в кабинете, запирает на ключ и забывает несчастные анализы на столе. Если Нечаев отчаянно пытался вспомнить, то Харитону, казалось, что он не может прекратить вспоминать. Он не человек, а мёртвое тело. Мёртвое тело, которое переживает воспоминание угасающего разума. Каждый день — чужое воспоминание; а ощущения, которые он испытывает — жалкая реплика и пародия на некогда произошедшие, реальные события. Он был мертвым грузом, который ждал освобождение от постоянной, повторяющейся петли мыслей. Он хотел этого освобождения. Поэтому он вспоминает. Харитон помнит, когда Алиса сказала, что хочет стать балериной. На секунду в его голове промелькнули чёрно-белые кадры с вездесущием лебедином озером и, оскверненная чужой смертью, композиция Чайковского. На секунду он подумал, что Алиса, вырвала сердце из его груди. Сжала орган в детских ладонях и выкинула, как клочок изрисованной бумаги. К его счастью, и спокойствию его разума, она забыла об этом на следующий день. В своё оправдание, Захаров все равно купил ей музыкальную шкатулку с заевшим «озером» и маленькой танцующей балериной. Иногда, когда девочка запускала шкатулку, он слышал, как барабан крутился внутри, механизмы запускались с металлическим треском. А параллельно в его голове звучал грохот граммофона, пластинка его отца и оркестр, играющий лебединое озеро на огромный зал. Харитон в такие моменты погружался в искренний ужас. Потому, когда он поднимается на лифте, кивает военному, проходит мимо спящего охранника. Потому, когда он шагает по пустому коридору, в его голове играет лебединое озеро. Лебеди танцуют в лунном свете чистого неба. На улице пахнет грозой. Дождь прекратился, все Предприятие умылось проливной водой. Шкатулка загремела в его голове, звон оркестра утих. Когда он шагал по тёмным улицам, Харитон неосознанно мычал в такт играющим нотам.