Бессердечные создания (и их создатели)

За окном пошла череда склизких, отчужденных дней несравнимых с летней жарой. Дождь остужал перегретую землю, а ветер становился холодным шквалом от мокрого асфальта. Шелест деревьев, разросшиеся сорняки и запах полыни оседал близко к земле, прятался в болотистых ухабах и среди диких лесов. Горы позади — непроходимые скалистые пейзажи. Харитону нравилось расположение Академии последствий. Не только из за ее уединённости и секретности, но и из-за красоты пролежащих мимо живописных видов. Ему нравилась пугающая высота магнитных линий Маглева. Ему нравился футуризм, высокие колонны тянущиеся к бескрайнему небу. Беззвучное соглашение человечества постоянно двигаться вперед, двигаться выше и изучать неизученное. Вдохновляло. Предприятие это огромная территория. Комплексное объедение разных подвидов научной деятельности. От машинного производства до медицинского ремесла. Как долго можно говорить о строительстве этого места. О затраченных материалах, о разработке внутренних помещений, фасадов и дизайне окружения. Только подумать стоит, это ведь всего лишь половина от общего объема, может даже одна пятая. Столько страшно увлекательного прячется под горами, под водой большого живого зверя — этого советского завода. За лязгами автономных фабрик, собирающих машин без участия человека. Вечный двигатель прогресса неустанно двигается. Харитон не слышит звука, когда спит по ночам. Вокруг застывает пустая тишина, но в голове отбойным молотком щелкают электросхемы — нейронные связи работают в мозгу, не иначе. Органика пульсирует под кожей, и позвоночник застывает, томясь в колющем ожидании. Предчувствие грядущего. Искаженного, неправильного. Непременно жестокого и кровожадного требовала нация людей взрощенных на войне. И Захаров был тут. Маленький винтик прогресса, сгорающий в жаре своего тела. В одной из квартир маленького, четырёхэтажного дома. Голова кружилась. Горло саднило. В веки как будто запихали песка из местных пляжей. И всего вокруг гудело, шипело и рычало. Бесконечные голоса людей за окном, свист оборудования и скрип гражданских роботов. Очередная бессонная ночь. Очередной кошмар наяву. Харитон терпел глубокий шрам, корнями впивающиеся в его кожу. Бутоном расцветающие прожилки проплавленный плоти и сгоревшие, но живые — нервные окончания. Пугающие зрелище отдаленно напоминало кусок пластика в костре. Кипящие пузыри и озлобленная, покрасневшая кожа. Шрам не сковывал движение, но и не приносил удовольствия. За пределами возможностей — его кожу как непослушную ткань натянули на раму костей почти до хруста и рычащего звука рвущийся материи. Стягивая верхний слой эпидермиса, лопнувшие капилляры, натянутые мышцы тугой тетивой беспокойного лука. Разрушительная сила огня, направленная на хрупкое человеческое тело. (Сегодня ночью он опять не спал. В очередной раз окружение не позволяла сомкнуть глаза хотя бы на секунду и отпустить. Он ненавидел все это. Ненавидел вкус горькой заварки на языке, желания покурить и пульсирующую боль в правой руке. Ненавидел зуд в деснах, ненавидел колонию муравьев под кожей, колонию агрессивных пчел. Ненавидел звук тиканье настенных часов в комнате. Пружины в матрасе, скомканные простыни под спиной, необходимость во сне и отдыхе. Внезапно у него заболел затылок, а суставы начало ломить. Его тело потело и, казалось, оставляла после себя лужи противного пота. А стоило перевернуться на бок, то вообще захотелось скатиться с кровати, с простыней на холодный паркет. Ему захотелось выйти на улицу и заснуть на голом асфальте. Ему захотелось содрать с себя кожу, вырвать зубы из десен и отвёрткой расковырять ушную раковину. Одна половина его сознание боролось с другой, с какой-то дикой и постоянно недовольной. Неконтролируемый и ненастоящий, той частью, которая хотела подняться с кровати и воткнуть ледокол себе в глазницу. Той частью, с её желаниями. С солеными слезами, с терпкой металлической кровью и вязкой слюной. Высохшими губами, шепотом медсестер в холодных больничных коридорах. Каждое случайное дуновение ветра, каждое непродуманное действие его тела; каждый запах с неопределенным источником заставляло разум гореть в агонии. Устал. Невозможно устал. Его тело устало, но сознание — постоянно работающая вычислительная машина в его голове — не позволяла заснуть. В какой-то момент он был готов задушить себя подушкой, только чтобы потерять сознание на пару часов и отдохнуть. Захаров не стал этого делать, но всю оставшуюся ночь он пялился в потолок. Через пару часов бездельничества отчаяние перелило края, и он заснул на два жалких, быстротечных часа.) Погода оставалась скверной, люди прятались в домах. Туристы жаловались на неудачные выходные. Дожди лили, пляжи пустели. Почему-то прохожие в предприятие в любую сырую погоду с опаской оглядывали Вовчиков на улицах (любую роботехнику в принципе). Сразу было понятно, как простой народ все еще далек от прогресса. От революционных инноваций. В такую погоду никому не хотелось двигаться, а мыслей выйти на улицу даже близко не было. Алиса недовольно дулась у окна, лишенная возможности гулять в примыкающем дворе частного участка. Она жаловалась на распуганных жуков. Весь день девочка перебегала из одной комнаты в другую, босыми ногами шлепались об холодный паркет. Захаров пытался поймать ее и заставить надеть носки, но она была непреклонна в своем решении. Кто носит носки летом? Дуся поддакивала ее настроению, гоняясь за юной хозяйкой с характерным топотом мягких лап об пол. Он отучил ее портить мебель, но не отучил нападать, спрятавшись за углом. Кошка выпрыгивала в любой удобный момент и принималась драться с его ногами. Она капризничала — хотела поваляться под теплыми, солнечными лучами. Ну, Мусю — обычно — ничего не колошило. Вальяжно «кошка» ходила из комнаты в комнату, пряталась на шкафу и спокойным сном засыпала на любой горизонтальной поверхности. Пройдет еще пару дней, и она тоже начнет действовать на нервы. В конце концов, ей нужен простор, интерес, объект за которым можно часами, неустанно наблюдать. И что интересного можно найти в закрытой, маленькой квартире? Захаров никогда не против дождливых дней, хирург напротив приходить на работу по размытым тропинкам и промокать до нитки в моросящем дождике. Возможность не обливаться потом в закрытом кабинете, кажется замечательным плюсом текущих погодных условий. Уже третий день он не появлялся в больнице. Хирург прятался от звонков Димы, игнорировал Филатову и мог учуять аромат духов Элеоноры. Весь это противный цветочный-цитрусовый запах закупоривал ему ноздри, от того и сигареты казались настолько привлекательными. Женщина, как страшный кошмар, вечно оказывалась где-то неподалеку и всегда была рада зайти на чай. Даже те моменты, когда Захаров притворялся что занят или вообще отсутствует дома — она все равно находила способ. Стучалась к соседке, открывала своим ключом, взламывала двери, подкупала консьержку и строила глазки студенту-практиканту-дворнику. Харитон дал ему запасной ключ, на всякий случай, если Дуся опять залезет на дерево или нужно срочно будет покормить кошку. Пожалел, очевидно. Лена продолжила пилить своими вопросами, Дима активно названивал всё это время. В нескольких таких телефонных звонках он настоятельно предлагал подменить Харитона. По этике, якобы, тот не должен проводить операцию. Харитон огрызнулся на него и сказал, что из них двоих Сережу «сынком» называет не он. Сеченов прекратил предлагать. Но после это в спор вступила Лариса. Она была агрессивнее и настойчивее раза в три. И страшнее. Но после еще четырех разговоров приблизительно одинакового содержания - хирург просто прекратил отвечать на любые звонки. Как и прекратил принимать гостей. Элеонора признала упертость врача, назвала бараном и противнoй змеей в конце их последний встречи и ушла. Громко хлопнув дверью. Алиса дрогнула, напугано уставилась на него в тот момент и спряталась в своей комнате на целый день. Состояние — не только физическое, к его раздражению — ухудшалось. Не майора и не Алисы. А его. Харитон едва спал, мыслил заторможенно, ел мало (меньше обычного). А вчера сдался и закурил (всего один раз), пожалел об этом и всё оставшееся время посвятил работе. Какой-то. Начал от скуки изучать новые предложенные проекты врачей из Павлова. Стоит ли говорить, что большая половина из них повергла Захаров в легкий ступор («Что это за бред?»), а другая привела в бешенство («Они издеваются?»). А дни продолжали течь в неуклонном темпе. Мир менялся, при этом оставаясь прежним, распорядок давил на плечи, ответственность за свои поступки наконец-то догоняла. Образовались странные привычки, паттерны действий, поведение уклончиво изменилось. Настроение оставалось таким же мрачным и недовольным. Харитон смотрел на календари с оторванными листами, на свои руки, запачканные чернилами. Смотрел на пробегающих мимо людей из окна своей квартиры. Извинился перед Алисой (непонятно за что) и ленился, под стать своим кошкам, разваливался на диване и прятался в книгах. В старой медицинской литературе, технических записках и в одном научно-практическом романе. Ко всему прочему, он начал подолгу останавливаться на порогах комнат. Харитон, несмотря на его неплохие познания в человеческой психологии, не мог объяснить своего поведения. Не мог понять внезапно появившийся страх перед перемещением между помещениями. Возможно подсознательная боязнь перемен. Возможно он окончательно довел себя до голого безумия. Возможно ему нужно поспать. И все же. Харитон продолжал это делать. Он стоял на пороге больницы, три дня назад, не в состояние переступить через дверь и пройти дальше. Он стоял на пороге своего кабинета, сверля взглядом громко трещащий телефон. Он стоял в операционный, в лабораториях на нижних этажах, сжимая в руках промежуточные анализы майора. Он стоял на пороге своей спальни, комкая в ладони правой руки, расписку о новом протезе и отсрочку от обязательной операции. Он стоял прямо сейчас на пороге её комнаты. Разглядывая обои с рисованными джунглями, темными закоулками. Изображённые дикие звери, затаившийся среди густой листвы. Подвесные, механические птицы, свисающие с потолка. Как игрушки застыли в немом ожидании, готовясь к любому мимолетному касанию, которое запустит в ход механизмы. И заспанное лицо маленькой девочки, перекрученное тельце на детской кровати и разбросанные подушки на полу. Осьминог-Франкенштейн, свисающий тремя щупальцами с угла матраса. Глаза-пуговицы осуждающе прищурились на него; неправильного размера, огромные и темные. Алиса сказала, что осьминог похож на него, поэтому она пришила ему две темные пуговицы. Якобы под стать его глазам. У Харитона были не настолько темные глаза, но возможно в плохо освещенных помещениях он действительно были совсем как две черные пуговицы? Хотя, какая разница. Это дети. У них всякое на уме. Правда Алиса не ребенок, и не счастливо рождённое, выкормленное грудным молоком дитя. Она едва была человеком. И даже не в таком смысле, это всё семантика. Она была похожа на человека, но была ли она им? Захаров садится на край ее кровати, аккуратно прикладывая ладонь к ее лбу. Легким движением, размашистым мазком руки, ее непослушные волосы зачесываются назад. Правда, от смещения веса на кровати, осьминог начал соскальзывать опасно близко к полу. Хирург не ждет окончательного результата, не ждет пока игрушка окажется на полу. Наоборот, самостоятельно вытаскивает ее из ослабленных пальцев и рассматривает под светом восходящего солнца. Записи были сброшены в одну кучу на письменном столе. Всю ночь он посвятил тому, что разбирал документы в поисках чего-то стоящего. Рациональная сторона надеялась на лучшее, на безболезненный исход из его удручающего положения. Что угодно, что поможет избежать грядущего, гнетущего разговора между ним и майором. И все тщетно и бесполезно. Закон действовал против хирурга. Каждая часть огромного, неугомонного законодательного комплекса презирала врача и его отчаянные попытки найти легкий путь. Лазейку, неправильную формулировку. С каких пор фабриковать документы стало так сложно? Хирург удивляется своим мыслям, растерянно улыбаясь плюшевому многоногому созданию. Он проводит пальцами по оставшимся швам от постоянных перешиваний, по кускам какой-то непонятный ткани. По обугленный стороне и скатившимся в шарики сожжённой материи. Алиса отказывается выбрасывать это недоразумение. Соседские дети решили развести костер, хотели совсем как настоящий поход. Бедный осьминог был забыт рядом с открытым огнем. Его едва удалось «реанимировать», но девочка не переживала. Ей было ужасно стыдно, но она сказала, что они так похожи ещё больше. Иногда выпадала честь вносить лепту в их схожесть. Некоторые стежки были его работой. Бывало и такое, что приходилось латать своего собрата. Конечно, не по собственной воле. Харитон был хирургом, он умел обращаться с иглой и нитками. Даже себе приходилось накладывать швы. Но игрушечным осьминогом впервые и это оказалось непосильной работой для его умелых, профессионально отточенных рук. Мужчина беззвучно хмыкает, убирая в сторону игрушку. Он заглаживает волосы дальше, гладит по голове и вздыхает, закрывая усталые глаза. Опять не мог заснуть все ночь, едва спал, едва отдыхал. Харитон борется с желанием опуститься и поцеловать ее в лоб, разбудить. Сказать как сильно он… Дорожит. Как гордится, как счастлив. И даже если он не умеет любить так, как должен любить обыкновенный человек он посмеет сказать ей это. Посмеет сказать, что возможно он любит её. Но не сейчас. Сейчас такие слова похожи на прощание. Похоже на то, что ему придется сказать, если он не успеет найти выход. Если они будут менее терпеливыми, и если Дима устанет прикрывать его маленькие слабости. Захаров делает глубокий вздох, опуская голову на подушку. Он отворачивается в сторону открытой двери. Все его тело парализовано предстоящим выбором. Дверь скрипнула. Старая, облезлая и такая, на которую никогда нет времени. Никак не может поменять её на новую. Ему нужно собираться. Нужно подготовиться к операции перед ее началом, разобрать оставленный завал на своем столе и по возможности позвонить Сеченову. Забрать эти документы и найти способ деликатно заставить подписать кое-кого все нужные бланки. Он должен… Малейшее невидимое колебание и он знает. Она проснулась. — Алиса? — Харитон шепчет, наклоняясь ближе к девочке. Он встаёт с кровати, чтобы опуститься на колени и оказаться на одном уровне с ее лицом. — Я знаю, что ты не спишь. — Я спала, а ты меня разбудил, — пробубнила девочка, недовольным сонным голосом. — Я не специально, — он вручил ей осьминога, и она довольная обхватила его руками. Муся муркнула у его ног и появилась из ниоткуда, требуя ласки и внимания. Дуся выглянула где-то из кучи игрушек, под ногами у изножья кровати. Он улыбнулся своим кошке, почесав Муся под подбородком. — Меня сегодня не будет целый день. Девочка ничего ему не ответила, она свернулась в своей кровати, спрятавшись в одеяле. — Я позову Ирину Васильевну, но постараюсь… — Захаров жмёт плечами. Ирина Васильевна престарелая женщина из соседней квартиры. Она помогала ему, когда Алиса была совсем маленькой и он разрывался в постоянном потоке детского плача и жалоб с работы. Сейчас Алиса совсем взрослая. А он до сих пор зовет Ирину Васильевну. -… Я постараюсь вернуться к вечеру. Она разворачивается в кровати, выглядывая из кусков пуховой ткани. На улице похолодало, а одно одеяло на любое время года было обязательным атрибутом советских квартир. В комнате блаженно тихо. Муся мурлычет у него под ногами и хирург не в состоянии противиться потребности пригладить ее мех. Мягкий, теплый и белоснежный. Какое-то время его грызла совесть за всё, что он сделал с этой кошкой. Но сейчас он видит почему это было необходимо. Или пытается убедить себя в этом. Мужчина трётся пальцами, пропуская между ними мех и кошка подставляет голову. Она издает низкий звук, как огромный журчащий двигатель. У нее нет ни глаз, ни носа, даже морды. Но все равно, она выразительное создание и умное. Чрезвычайно. Возможно, подсознательно у Харитона была нетерпимость к существам с низкими умственными способностями. Тем более, научно доказано, как кошачье мурчание успокаивает человека. Он опускает кошку, когда слышит, как девочка медленно поднимается. Все сваливается с нее пушистым, объемным каскадом. Волосы кривыми волнами и неровными ветками торчат, застыв в одном положении. Дуся недовольно заявляет сдавленным звуком, что ей не понравилось смена положения. — Ты не вернешься, — категорично говорит девочка. Она едва держит глаза открытыми, пальцы сжимают осьминога-калеку. Как-то чересчур пессимистично Лиса отзывается о его планах. Очередное множество разговоров. Очередное множество, одинаково похожих тем и проблем, которые они извечно обсуждают. — Почему ты так думаешь? — Харитон кладет голову на кровать, перегруппировывая свои конечности. Может в таком положении мигрень утихнет на какое-то время. — Ты всегда так говоришь и никогда не возвращаешься, — ее заспанное лицо хмурится. Иногда Алиса так сильно похожа на него. Все ее жесты, все ее мысли. Воспитание против природы. Удивительный феномен. Раньше у него была уверенность в своем превосходстве. Хирург был уверен, что его методы ухода повлияют в значительной степени на формирование юного сознания. Что у него есть контроль над мутным будущем, становлением и развитием характера. Он тщательно подходил к каждому аспекту ее жизни, думал о возможных исходах своего выбора и всегда добивался того, чего хотел добиться. Она не ребенок, и ее воспитание это не глубокая, родительская любовь. Это эксперимент — вычислительная мощь, опыт в длинною в целую жизнь, где все должно идти по строгому плану. Харитон не просто так поддерживал ее начинания, не просто так вёл ее по определённому пути. Захаров ученый, врач. Человек высокой науки. Все остается для него таким же необходимо строгим, его бдительность не позволяет себе угаснуть. Даже за пределами выбеленных лабораторий, холодных плиток и полимерных составов — мир не меняется. В конце концов, он ведь даже не работает. Он так живет. А что происходит с ним сейчас? Что происходило с ним последние пять лет, когда статус засекреченного, технически незаконного, негуманного эксперимента начал угасать. Что с ним становиться последние годы, когда его язык не поворачивался сказать нет, когда его разум не позволял ему назвать Алису… Научным проектом. Он не отвечает. По крайней мере не на обвинения повисшее в воздухе, как тугой, плотный туман. Дышать невозможно. — Мне надо идти, — Захаров хлопает ее по голове, в неудачной попытке пригладить волосы. Он беззвучно извиняется. Ну, хирург вовсе не извиняется, скорее делает себе одолжение — им обоим — позволяя этой болезненной теме опасть и остаться нетронутый дальше. Харитон встает с пола, массирует разболевшиеся виски. Шагает в сторону порога комнаты. — Папа. Это неправильно. Харитон привык жить в мире, в котором все находится под его контролем. Каждая часть, с момента ухода из родительского дома, принадлежит ему. Все — от его распорядка дня до рабочего расписания. Нет ничего, что заставило бы его отказаться от этого. Каждый угол лаборатории — его негласная территория, каждый проект создается только с исключительным интересом в его продвижение и каждое открытие — это единогласный успех его руководства. Харитон знает, что делает со своей жизнью, знает, чего хочет добиться и знает, как этого добиться. Хирург не боится двигаться вперед, ломать границы и никогда не беспокоится, если в конце его тело останется совершенно разрушенным. Если добиться своей цели значит сломать каждую кость и откусить собственный язык, Захаров это сделает. Безусловно, если эти жертвы будут стоить своего результата. В конце концов, он ответственный и взрослый. Он врач. Он видит не только способы достижения, но и возможные последствия этих способов. — Я тебя люблю. Это эгоизм. Харитон ничего не контролирует. Жизнь валиться, сыпется сквозь пальцы. Захаров продолжает сталкиваться в тупики, биться о стены и терять выход. Почему он просто не может. Не может. Он вздыхает. — Я тоже тебя люблю. Харитон не считал себя эгоистом, как и не видел в себе альтруиста. Хирург был чем-то между, между человеческим самопожертвованием и почти смехотворно упертым отказом от чужой помощи. Его тошнило от этого; от сожалеющих взглядов, от поддерживающих скромных хлопков по плечам. Он не был эгоистом. Все, что он делал в своей жизни ежедневно это мелочи, такое нельзя назвать эгоизмом. Для Харитона проявлением эгоцентризма было желание присвоить себе заслуги других, забрать то, что не принадлежит тебе и врываться в конфликты ради чужого признания. Эгоизмом можно назвать желанием делать, что угодно в свою пользу, не заботясь о чужих предпочтениях. Никогда в жизни Захаров не позволял себе такие вольности. И все равно. Вот оно. Хочет получить то, что не принадлежит ему. Хочет обмануть самого себя, хочет обмануть людей вокруг себя. Хочет быть счастливым. Хочет быть… Человеком. Захаров выходит из комнаты, напоследок дернув нитку деревянной птицы, которая свисала с потолка. После некоторой стабилизации процесс запустился, и кукушка взмахивала крыльями, оставаясь на месте. Деревянные панели издавали характерный хруст, когда терлись друг о друга. Паркет под ногами скрипнул, сделал еще два шага за порог комнаты. Дуся ударилась мордой об его ноги. Харитон не слышал, как кошка спустилась с кровати и последовала за ним. Это глупо. Если после операции воспоминания не вернуться самостоятельно, он вывалит все на майора одним скопом и пусть что будет. Захаров разглаживает полосатую шерсть напоследок и выходит из квартиры.