Бессердечные создания (и их создатели)

Свет пробивается лучами, играет солнечными бликами по больничной плитке. Медсестры спешат из одного отделения в другое, на негромких тонах переговариваясь о предстоящей ночной смене, о своих пациентах. Они удивленно здороваются, когда видят врача и начинают говорить вполголоса, когда Харитон оставляет их за своей спиной. Павлов не меняется; такие же мрачные помещения, таившиеся в норах подвала, столько же трезвона голосов и телефонных звонков — люди не ищут виноватых, ему не устраивают обвалы в коридорах, не спрашивает причину его трехдневного отсутствия. Только провожают странными взглядами. Все ждут момента, когда врач опять сбежит, обожжённым раненым зверем, в свой кабинет и закроется. Когда оставит очередную стопку бумаг у себя на столе, или спрячется за такой же. Когда запрется в глухой лаборатории, чтобы им было легче выдумывать пугающие, жуткие байки о его деятельности. Двоякость научного сообщества. Будучи достаточно известной общественной фигурой — в конце концов, он не будет прибедняться. Его имя выгравировано на мемориалах, а потуги создание вакцины от немецкой чумы читают в учебниках истории во всех советских школах. Он дает многочисленные интервью, его достижения появляются в множестве статей. Люди узнавали его на улицах — автографов не просили — но эффективно сбивали любой настрой, внезапно начиная расспрашивать о внутренних делах комплекса. Как один из руководителей научного центра в Предприятии 3826 Захаров многое обязан делать «на публику». Он ежегодно посещает необходимые конференции от лица Предприятия, сидит на праздничных банкетах, смотрит постановки в театре Плисецкой. Слушает неинтересные жалобы на партсобраниях и выговоры за свою низкую продуктивность или аморальность предложенных проектов. Еще и в разные университеты по стране приглашают лекции читать. Хирург предпочитает прятаться от таких делегаций. В подобных сборищах мало научного и много праздного, бесполезного и неинтересного. Какие-то обсуждения имиджа комплекса в глазах других стран, какие-то допросы о текущих засекреченных проектах, какие-то восхищённые возгласы о Сеченове. Право, он не боится этого. Ему нестрашно стоять перед камерами, нестрашно говорить в микрофон. Нестрашно медленно диктовать, пока журналисты с бешеным рвением записывают любую мелочь в блокноты, на «Щебетари», на камеры и перебивают друг друга задавая неуместные вопросы. Если бы Харитон не был бы в состоянии справиться с такими мелочами — глупыми неудобствами человеческого социума — то какой был бы толк от его образования? От его стремлений улучшить этих людей. Под подошвой стучала кафельная плитка. Люди бессмысленно и тихо разговаривали за тонкими стенами общественных палат, шепот легким звучанием скользил между посторонних звуков. Скользил по скрежету алюминиевых подносов, по шипению открытых кранов с холодной водой, по мягкому отголоску шуршащих, хрустящих халатов. Накрахмаленные воротники терлись об шеи, волосы застревали в пуговицах, путались в колтуны. Сильно раскалывается голова. На две одинаковые доли, змеиным укусом ползла боль по правому плечу. Ядом застывало отвращение в венах, и зубы стучали друг от друга жестоко и злобно, разбиваясь с фантомным лязгом. Как он будет в таком состоянии проводить операцию? Когда тянет в бессознательное автономное состояние, не различая ни звука, ни запаха, ни голоса, ни приказа. И все вокруг кажется не таким, все неправильно расставлено, ничего не убрано на свои места. Криво повешено, спешно убрано, безалаберно брошено на пол. Словом, полный беспорядок. Локальный хаос, поверженное безобразие, распад дисциплины. Харитон не может точно определить источник своего негодования, поэтому сходится на мнении, что все сразу является этим источником. Что любая мелочь, вполне вероятно, и есть виновница его раздраженного состояния. Хотя, не мелочи в этом виноваты, виноваты определённо конкретные люди. Например, один неугомонный майор, о котором он пытался не думать последние три туманных дня. Харитон делает завиток по коридорам Павлова, выковыривая из сознания весь план здания. Отмечает количество медсестер на этаже. Как только он подходит достаточно близко к своей цели, его останавливает ассистент. Медбрат сообщает ему о готовности операционной, заявляет о состоянии пациента и выдает планшет с последними анализами на сегодняшний день. Захаров слушает мужчину в полуха, перелистывая бумаги с меланхоличным безразличием. Ещё секунда сухого разговора, одностороннего диалога со стороны сотрудника больницы, и наконец-то он оказывается у входа. Харитон даже не помнит, как подошёл сюда. Он стучится в дверь палаты, совсем не замечая абсолютной силы, которая вложена в его сжатый кулак. После ответа с другой стороны Захаров качает головой, поправляет очки и открывает дверь. «Войдите» словно пещерное эхо стучит по барабанным перепонкам внутри черепной коробки. — Зачем стучаться, если дверь не заперта? — с порога слышится слишком громкий голос Нечаева. Харитон из приличия не морщится от наплыва мигрени. Видимо он не очень рад это молчаливому протесту длинною в три дня. Захаров слышал от Ларисы, что майор искал его. Спрашивал персонал, даже до уборщика докопался. Видимо очень сильно хотел поговорить. Сейчас, он надулся как маленький ребенок, не хватает только руки сложить замком и отвернуться. Столько теряется возможностей из-за отсутствия левого предплечья. Майор сидит на своей койке. Его переодели в непонятный обрубок материи, повязанный сзади на шее. Нечаев, конечно, раздет не догола (и на этом спасибо), главное, что руки по плечи остаются полностью открытым. Мужчина неловко отводит левую руку в сторону, пряча ее подальше от врача, как будто он сейчас же начнет операцию с помощью ржавых, подручных инструментов. Все еще оставаясь недовольным, злым и нахмуренными. Тот не поднимает глаз и даже не приветствует хирурга. Захаров видит выпуклый шрам на правой руке, похожий на пулевое ранение и россыпь отметин по всей поверхности предплечья. Видит, как дёргается левая нога. Не быстро, но нервозно, заставляя ткань подпрыгивать за собой. Правая ладонь сжимается и разжимается без периодичного ритма, губы искусанные, разорванные выглядывают из-под небритого лица. Плечи врача опускаются, Захаров делает один глубокий, долгий вздох. Наполняет легкие. Кровь обогащается кислородом, сердечный ритм опускается от рассеяно утомленного, учащаясь до приемлемой частоты. Он сдерживает легкую расслабленную улыбку, которой любит одаривать Алису при встрече. Которую не может спрятать от Димы, когда тот — в редкие моменты — навещает их дома. Который провожает Лену, уходя из ее квартиры с довольной девочкой на руках. Счастливая, умиротворенная и признательная. Вместо этого Захаров садится на стул напротив, стучит ручкой по планшету и игнорирует настойчивое скольжение взгляда. Нечаев без стыда фиксируется на его лице, словно он ждет от него умопомрачительного признания. Харитону пока не в чем признаваться. Тем более никакие улыбки, даже самые искренние, в этой ситуации не помогут. Наверное… — Это называется вежливостью, товарищ майор, — он следит за концом шариковой ручки, поправляя очки этой же рукой. Свет блестит на стеклянных окнах, превращая ее в огромный отражающий рефлекс яркого блика. В какой-то момент, отвернувшись, хирург видит неопознанный объект в углу комнаты. Он прищурился, стараясь рассмотреть, что это. — Слышали когда-нибудь? Через несколько секунд удаётся выяснить, что непознанным объектом является яблоко. Харитон хмурится. — Ага, в книжках читал, — тактично отвлекает его Сергей, возвращая на себя долю концентрации врача. Мужчина беззлобно отмахивается от его колкостей, а Захаров забывает о яблоке. Молчание оседает в комнате, как тонкий слой пыли, не убранный сворой медсестер. Захарова не беспокоит тишина, отсутствие светской беседы — его вполне устраивает текущее положение. Он скребётся в своих бланках, проверяя результаты вчерашних анализов и одобрительно помечает их улучшение. Наверное, как ни крути его положение в обществе или его общее мнение о всех людях — Харитон навсегда останется врачом. И даже если симпатия дается ему с долей некоторого труда, который любой здоровый человек не должен проявлять, в нём присутствует какая-то забота о своих пациентах. Скорее всего это больше нарциссизм, чем действительное небезразличие к кому-либо (или он нагло врет самому себе). Самолюбие за свою работу, гордость в иных случаях. В конце концов благодаря тебе пациент идет на поправку, в его организме происходят существенные сдвиги, которые в ином случае не произошли бы. В запущенных ситуациях — лишили бы жизни. И насколько бы не был Захаров слеп к социальным условностям — он далеко не идиот. Нечаев мнется, подрываясь узнать о его отсутствие за это время. Он неуверенно открывает рот (думая, что если отпустил голову, то Харитон не увидит), опять закрывает. Отводит взгляд, выравнивает спину, нервно сжимает ладонь и снова открывает рот. Прежде чем Сергей задает вопрос, хирург перебивает мужчину: — Беспокоитесь о сегодняшней операции, — это утверждение. Дураком прикидываться неприятно, но удобно. Он откладывает ручку в сторону и смотрит на Нечаева. Майор раздраженно закатывает глаза. Очевидно, тот прогадал тщедушную схему по переводу нежелательных тем. Харитон успел в жизни наглядеться на нервных людей; на больных старушек, на взрослых мужчин у которых тряслись коленки из-за удаления аппендикса, на женщин с осложнениями во время родов. Видел, как старики закатывали истерики, отказываясь переступать порог своей палаты, видел и маленьких детей, которые беззвучно плакали от страха, сжимали руки в кулаки, перебивая ужас в трясущихся костях. — Больше о наркоте, который меня накачают для этой операции, — это не совсем то, что хотел сказать Сергей. Понятно по наклону вперед, по отвернутой голове. Видно, в недовольном вызове во взгляде. С такого ракурса Захаров видит прямой, остроносый профиль майора. Его растительность придает обманчивый объём подбородку, выделяет глубокие серые глаза и нахмуренные, густые брови. Бесконечные, спрятанные шрамы. Боевые награды, очерченные на плечах, вниз по спине, голой шеи. По лопаткам, витиеватом плющом по задней стороне голени, закрепленное на лодыжках и ступнях. У майора много шрамов, от самых видных и очевидных, до самых спрятанных и тайных. Там, где люди видят красоту, Харитон видит живую плоть. Мышцы, из которых слеплен овал лица, дорожки вен, капилляров, количества подкожного жира. Захаров видит несовершенства грудной клетки; там, где кончаются сжатые, скрюченные кости, где мягкие уязвимые ткани защищают жизненно важные, для организма, компоненты. Люди признают красоту, выдуманную их воспалённым, угнетённым разумом. Влюбляются в неё, ищут её, жаждут её. Они не могут отвести взгляда от общепринятых стандартов, видят эстетическое удовлетворения в наборе цифр. В изгибах выступающих костей, в количестве случайных дефектов тела, во врожденных патогенах всего организма и наследственных. Выбирают какие случаи могут быть исключением в данный временной отрезок, а какие вопиющий признаком абсолютного уродства. Выбирают жестоко, вытесняя любое иное мнение, заставляя других разрушаться ради достижения этих признаков истинной красоты. Все человеческое можно обосновать наукой, эмоции определить психологией, даже вкусовые предпочтения во внешности. Набор характеристик, предполагающих симпатию, располагающих к себе. Можно найти обоснования любому сдвигу от стандартно принятого. Можно сослаться на определённые аспекты детства индивидуума, построить теорию, гипотезу. Собрать необходимые тезисы, факты, рассмотреть схожие темы. Выдать всё это под обёрткой научной работы, индивидуального исследования и получить какую-то премию за выдающиеся заслуги и внесенный вклад в научное сообщество. Бесспорно. Майор может и был красив. Не будь он привлекателен, может и жены никогда бы и не нашлось. А там погляди и никакой разорванной помолвки и никаких несчастных молодоженов, которые, увы, никакие уже не молодожены. Нечаев сам по себе, человек не самый плохой. Манера общения, моральный ориентир и вид; взгляд человека, знающий себе места и все равно слишком потерянного для стойкой позиции в мире. Он готов стоять на своем, отрицать неправильное и делить мир на черно-белое, на хорошее и плохое. Такой однобокий подход к жизни наверняка сыграл недобрую службу своему хозяину. Слишком сильно солдатик зациклен на своём окружении, погружённый в вечное состояние постоянного смятения. Бедный дурак, не знает куда податься. Со всех сторон его как будто гонят, везде ему словно не место. Сергей даже до разрыва всяких бомб, пыток и отрезанных-ампутированных рук был таким. Вечно неугомонным, шибутным, ужаленным в одно место. Ему жизненно необходимо было скакать с места на места, со всеми общаться и со всеми подружиться. Только с брезгливым хирургом никак не находил контакта. Действительно, как бы он нашел? Харитон вспоминает, как те времена, ему на голову свалилась забота об Алисе. Но уже в этом время Сережа начал меняться. От задания к заданию, от нового улучшения к другому. Не его первая операция, между прочим, даже не первая, которую проводит лично Харитон. В него еще в те времена всякого было напичкано. Не целые конечности, но по мелочи. Клапаны, замененные в сердце; несколько опор в позвонки вставлено; какие-то сканеры вживленные в сетчатку глаза. Для управления и регулирования всего этого добра нужен был центральный блок. А такие импланты-модули у Сергея сгорали как спички — не выдерживали нагрузку из-за повышенного уровня стресса у субъекта. Стабильно, каждые несколько лет. Или каждый год. И Дима все требовал улучшения, обновления, новых разработок, идей. Дима так отчаянно пытался найти способ обезопасить Нечаева на поле боля, что немного начал забываться в этой гонке на вооружения. Приличная доля финансирования Предприятия ушло на военные разработки. Партия, технически, всегда поддерживала новые игрушки для своей армии — отпечаток войны заставлял никогда не оставаться позади. Но Захаров знает, кто стал подопытной крысой для испытания большинства, более менее, стабильных новинок. Помнится, Харитон часто консультировал майора в этой сфере. Что противопоказано, как этим пользоваться, куда лучше не сувать в случае чего. Майор еще вечно задавал вопросы о детях. О мешках под глазами, шутить пытался. Сергей один раз подметил, как от него пахнет детской смесью, а из кармана халата погремушка торчит. Алисе было два года. Несправедливо, как много Харитон помнит о Нечаеве и как мало осталось воспоминаний о хирурге у того. Как много он растерял из-за проклятой миссии в Болгарии. Казалось, все самое важное и откровенное выбито из него намеренно. И каждый раз, когда он просил остаться рядом, посидеть поближе, пока организм переваривает успокоительные опиаты в крови — Нечаев не понимал, о чем просил. Все опустилось до глухого инстинкта выживания, страха не проснуться и не увидеть завтрашний день. Харитон уверен, будь рядом бывшая жена — или теща, на крайний случай — он бы и за них цеплялся. Одно большое недоразумение. Сбой в системе. Неверный просчет. Захаров моргает несколько раз, понимая, что все это время откровенно пялился на профиль Нечаева. Задумался. — Анестезия? Необходимая процедура, без нее мы не сможем установить вам протез, — он для убедительности качает головой, возвращаясь глазами к листу с информацией. Сейчас там нет ничего полезного. Он всего лишь отвлекается от непреднамеренных разглядываний, чтобы майор не удумал ничего такого. Но Харитон не долго этому противится, буквально сразу же поднимая голову. — Чем она вас так беспокоит? — Отходняком, — небрежно выплёвывает Нечаев. — Кучка ученых херовых, не придумала хуйню после, которой не раскалывается башка? Захаров улыбается ему. Все-таки решаясь, немного неуклюже, пытаясь приободрить человека напротив. Хирург улыбается по-другому, намного заметнее, ярче и в разы добрее. В естественном жесте скрывается неестественная нежность, спрятанная под нахмуренными бровями и низко опущенный оправой очков. Это — жалкие секунды, ничтожно быстрые, жестокие в своей мимолетности. Но этого мгновения хватает. Хватает на удивленный, растерянный взгляд от Нечаева, на смятый в кулаке кусок материи и неуверенную гримасу в ответ. Хватает на тот тихий возродившийся покой между ними, который длится меньше минут, меньше дней и меньше всех тех лет. Лет, которые закреплены пыльными воспоминания у Харитона. Спрятано, за железными засовами сломанных механизмов, у Сергея. Их прерывает стук в дверь. Сергей закатывает глаза с причитанием о внезапно появившихся манерах у половины персонала — праздник, что ли какой-то скоро? — Войдите, — Захаров поднимается и убирает стул в сторону для удобства. В палату входит медсестра, сообщая о полной готовности всего необходимого оборудования. Харитон отправляет ее за дверь кивком, потом жестом призывает Сергея встать с кровати и следовать за ним. Коридоры кажутся такими бесконечными, такими долгими и бессмысленно длинными. Безусловно, Захаров предпочел бы провести операцию в подвальных помещениях, подле своей лаборатории, но спускаться во вглубь Павлова ему не хотелось. Молчаливыми взглядами хирург провожает прохожих, с которыми они сталкиваются в коридорах. Слышит шарканье майора за спиной. Одновременно хочется держаться как можно ближе, идти ногу в ногу, плечо к плечу, прижавшись боком. Хотелось сделать все, как было раньше. Говорить на разные темы; отчаянно и долго обсуждать все на свете, бросаться беззлобными колкостями и язвительным сарказмом флиртовать в ответ. И хотелось убежать от майора. Далеко, быстро, безжалостно. Оставить его позади настолько, насколько возможно и не смотреть в его сторону до самых дверей операционной. И так постоянно, Харитону надо было убегать раньше, избавиться от назойливого внимание бывшего вояки еще лет… восемь назад, точно. Захаров совсем не умеет учиться на своих ошибках, продолжая возвращаться к сломанным блестящим осколкам разбитого солдатика. Уводить его ещё дальше в пучину заблуждений ради личной выгоды, ради удовлетворения своего эго. Он старается, и никогда не получается с концами оставить позади этого Нечаева. Поэтому Харитон и не убегает, но не подходит ближе, оказываясь на полшага впереди подбитого майора. Они добираются до отведённого для операции помещения. Сквозь незашторенные окна, Харитон видит пробивающееся солнце. На душе делается противно и мерзко, все сжимается кровяным комом и опадает стухшей тушей на дно его кишечника. Захаров оставляет майора своре врачей, подходит к раковине и вымывает руки по локоть. Холодная жидкость водоворотом пропадает в канализации; хирург замирает, вглядываясь в утекающую воду. Несколько врачей пытаются убедить Нечаева успокоиться и расслабиться. Наконец-то лечь на стол и не мешать их работе. — А может как-то без этого обойтись? — спрашивает майор, очень жалобно. Почти совестно становится. Анестезиолог раздражённо стоит в стороне, недовольно прищурившись. Кто-то просит майора позволить делать ей её работу. Сергей закатывает глаза и ложится на место, отбиваясь от руки какого-то медбрата, поданной в качестве помощи. — Вы хотите быть в сознании во время операции, товарищ майор? — Харитон отвлекается от собственных мыслей, впервые вглядываясь в глаза Сергея за пределами палаты. — Я сомневаюсь, что вам это понравится. Медсестра помогает ему надеть остальную форму. Его мозг уже давно не фиксирует ни эти действия, ни посторонний шум вокруг себя; вся концентрация уходит в фокус на пациента, на поставленную задачу, все остальное опускается до выработанных рефлексов, входит в привычку и размазывается на заднем плане как фоновый шум. Иногда он чувствует себя потерянным, не к месту в дорогих ресторанах, на конференциях основных не на его специальности. Чувствует себя неправильным, когда чувствует изучающие, любопытные взгляды людей на себе; слышит шепот за своей спиной, когда отмахивается от руки, которые тянут в его сторону. Хватаются за локти; оттягивают плечо, весом своей руки; сжимают предплечье, вызывая вспышку тупой боли с правой стороны; прижимают ладонь к спине, неприемлемо сильно впиваясь пальцами в лопатки. Все это неприятные условности, желание смыть с себя это к концу дня, сбежать за пуленепробиваемые окна, за бетонные стены. Он много, где чувствует себя не к месту, но никогда не в больницах. Есть нечто особенное, иное и подходящие в белой плитке, в подвалах «Павлова», в холодной металлической тюрьме морга. Нечто необходимо верное в операционных. В стерильных, чистых, холодных, наполненных звенящей тишиной. С гротескным видом вскрытых людей. С бессознательными, беззащитными лицами, оставленными на волю врачей. С накрахмаленными халатами, на которых расползаются красные пятна крови. С поблескивающими органами в свете операционных светильников. С запахом спирта, резким и разъедающим ноздри. И все это в аккомпанементе жужжащего треска аппаратуры. Харитон привык настолько, насколько вообще возможно привыкнуть к виду рассеченных людей. Сначала в качестве наблюдателя, потом ассистента и чуть позже с позиции полноценного хирурга. Великим ученым не стать без надлежащей практики. Вся теория никогда не сравнится с реальностью действий, с горячей жизненностью внутренних органов, умопомрачительными видами устройства организма. С ощущением верного выбора профессии заключенного в хладнокровным спокойствие и в желание возвращаться к этому. — Пациенту не предоставляют такого выбора, товарищ майор, — В медицинской маске не очень удобно разговаривать. Анестезиолог умоляюще смотрит на него, и Харитон только пожимает плечами, опять возвращая взгляд на Сергея. — Это необходимая часть процедуры. — Блядь, как будто хуже не бывало, — заверяет его солдат, а потом растеряно смотрит наверх. Словно пытаясь заглянуть себе за глазные яблоки и убедиться в точности своего высказывания хорошенько тряхнув мозгами. — Наверное… Хирург закрывает глаза, медленно считая до трех. Наблюдает за черно-белым фейерверками, копошением червей из помех за веками и молчит. Харитон делает один глубокий вздох, с отвращением вбирая в легкие запах антибактериальных, стерильно вычищенных приборов и запах холода. Запах горячего, теплого тела. Живого человека под своим скальпелем, под руками, натянутыми тонкой резиной, облегающие его пальца. — Нам придется раздробить остатки вашей левой руки, товарищ майор. Это будет не только больно, но и не очень приятное зрелище. По-другому протез не установить, — сквозь маску говорить странно, и ему приходится слегка повысить громкость своей речи. Нечаев смотрит на него с неподдельным страхом в глазах. Возможно, и только возможно, Харитон немного приукрасил и сделал все кровавее чем оно есть на самом деле. Но без анестезии обойтись нельзя в любом случае. — Ебучие пироги, — он смеётся, выдыхая через нос. Нервно возясь с какой-то торчащей ниткой между пальцев. — Успокоили. Нечаев зажмуривается, сжимая челюсти настолько крепко, что Харитон слышит скрежет зубов. Хирургу хотелось приложить ладонь ко лбу пациента, пропустить пальцы сквозь отросшие волосы, нащупать пульс на яремной вене. Сергей позволяет приложить маску к лицу и дышит. Его грудь плавно поднимается и опускается, а кулак постепенно теряет хватку. — Благодарю, я старался, — он смотрит на настенные часы напротив. Ровно 9 утра. У него самого зубы скребутся друг о друга наждачной бумагой. Голова кружится, а все мысли спутываются в один снежный ком. Захаров пытается отвернуться, чтобы сбить наваждение из головы. Пытается уйти на несколько шагов, отойти подальше от беззащитного майора, словно он может ранить сильнее и смертоноснее ядерного оружия или биологической атаки. — Харитон Радеонович, — Сергей сжимает его руку, обтянутую резиной перчатки. В его глазах стоит муть и он отказывается следовать рекомендациям и считать до десяти. — Вы вернётесь после операции? Проверить меня? Харитон не умеет любить. Никогда в жизни его не учили человеческой нежности, легкости касания и теплоте. Все его детство прошло в густом тумане непонимания. Непослушания и неодобрения. Вся его юность была погружена в холодную вонь формальдегида, пластиковых скелетов и старых, пожелтевших страниц учебников. Ни сейчас, ни тогда, в приоритете не было любви. Любовь была мифом, любовь была набором химических реакций, вспыхивающих в голове. Опьяняющих, как наркотики, крепкие и здоровые. Удовольствием, прошитым намеками на высокое, возвышенное искусство. — Безусловно, товарищ майор. Засыпайте, — майор закрывает глаза, не до конца убежденный этой ложью. Операция начинается вместе с отбеленном светом ламп и размеренными дыханием пациента. В этом нет ничего естественного, люди не созданы для разборов на детали как безмозглые роботы. Организм — это иное, это закрытая среда, не позволяющая вторжение извне. Такие моменты все тело переносит болезненно и мучительно. Есть способ сгладить боль, но не избавиться от нее. Проведение операций на человеческом теле — это обоюдное нарушение внутренних законов мира. Люди в своем стремление жить и выживать, двигаться и дышать отравленным воздухом готовы разрывать себя на части. Люди всеобъемлюще желают познать все тонкости этого мира, каждую ее часть. Коррумпировать и овладеть. Они учатся убивать людей, создавать оружие и меткой пулей останавливать сердца. Они учатся спасать эти жизни, вытаскивать пули и дают клятву Гиппократа, обещая не позволить своему пациенту погибнуть и не нести смерть на своих плечах. Это иронично. Это глупо. Это человечно. Харитона всегда смешило обожествление врачебный профессии. Их видели, как исключительных спасателей всего человеческого рода. И это было смешно. Павлов называл свою «вивисекционную деятельность» вынужденный; ради науки, развития и прогресса. И несмотря на то, что он чувствует, как разрушает эту сакральную неприкосновенность организма — он не может остановиться. Он не должен останавливаться. Без этой жертвы весь мир замрет на одной точки. Ведь если бы не было войны, то и не придумали бы пенициллин. Иногда людям нужно найти оправдание для своих действий, только чтобы они могли продолжать и не сойти с ума. Харитон не оправдывал свою отстранённость, он не оправдывал свои выборы и не искал способа сгладить все эти неприятно острые углы. Прогресс есть прогресс, все шло на благо науки, даже если для эволюции на следующую ступень человечества придется похоронить миллиарды. Они не умирают просто так, они умирают с целью и Харитону всегда было достаточно этого факта. Нет толка в слезливых речах об ужасах, вынужденных смертях и крови невинных на его руках. Его взгляд падает на экран аппарата жизнеобеспечения, прослеживает кривую сердцебиение и возвращается назад к работе. Это не операция на внутренние органы, чужое брюхо не вспорото, а воздух не так сильно пахнет кровью. Все равно он ощущает странный холод на руках. Им пришлось вскрыть заживающий кожный покров, чтобы добраться до остатка кости. Порубить себе канал, огибающий все плечо вверх и выходящий дальше через лопатки к спине. Нейрополимер без запаха, странное скольжение инородной субстанции между пальцев. Горячая кровь на руках. Протез нельзя было отличить от настоящей руки, искусственные и восстановленные нервные окончания имитировали всё внутреннее строение. Шероховатость кожи не уступало по качеству реальному материалу, а волосяной покров может и был не таким плотным, но крепким и жаропрочным. Внутри рука была полой, с костеподобным стержнем, функцию всех остальных внутренностей выполнял нейрополимер. Благодаря установлению прямой связи с костным мозгом, можно не только восстановить чувствительность конечности, но без проблем дополнять протез в будущем. Технологии развиваются быстрее, чем люди думают об этом развитии. Половина новейших разработок Предприятия не достигают огласки общественности, слишком муторно постоянно объявлять о новом открытии. Некоторые, остаются в секрете, навсегда похороненные в архивах Академии последствий. Там все досконально изучают, каждый неверный шаг, каждую мелочь, которая понесла за собой разгром всего эксперимента. Рассматривают разные состояния, разные ситуации, разные решения уже разрешившихся проблем. Бесконечный цикл повторения, с единственной целью — учиться на этих ошибках. Как постоянная работа в Академии Последствий, постоянное муторное пересматривание предполагаемых ответов, не научило ему ничему посей день? Почему он продолжает совершать одни и те же ошибки? Наступать на эти грабли, смотря на них в упор? Горячая кровь настолько противно прилипает к его рукам, он чувствует ее жар даже сквозь перчатки. Он там, даже когда Харитон вытирает руки об одноразовые полотенца и полощет их в холодной воде. Протез успешно установлен, остальное зависит от того насколько хорошо он приживётся. Но операция не закончилась. Все ожидающе замирают на месте, смотря на хирурга. Но он не видит их взглядов. Захаров с настойчивой упертостью смотрит только на круглое устройство на подносе. Не больше монеты, несколько миллиметров в ширину. Выгравированные цифры Предприятия насмешливо блестят под светом операционного оборудования. Он не знает, чего хочет. Ожидает ли он, что имплантат магическим образом исчезнет, как только он моргнет? Ожидает ли он, что оно взорвется и распадется на части в его руках? Ожидает того, что Сергей вскочит со стола и разочарованно посмотрит на него в ответ? Кто-то выводит хирурга из транса, подталкивая локтем. Харитон моргает несколько раз, тупо уставившись на установленный протез и на «Восход». Он берет скальпель в руки, просит ассистентов перевернуть Нечаева на живот. Сбривает мешающиеся волосы на затылке пациента и обрабатывает открытую зону. Без дальнейшей стимуляции необходимых участков мозга, воспоминания не вернуться. Психологическое состояние майора не стабилизируется полностью само по себе. Нечаев закопает нежелательные импульсы «вспоминать» внутри, убежит от них до тех пор, пока сознание не сдастся и не прекратит пытаться вернуть утерянное. Надрез. Это необходимость. Ни его прихоть, ни его пожелания. Год упорной, долгой работы сваленный в маленькую металлическую пластину. Столько часов потраченные на изучение, улучшения, восстановление и поддержку выписанных алгоритмов. Маниакальная мысль, которая преследовала его с самой поры зарождения коллектива и создания роботов. Человеческий контроль, способы развития. Способ помочь. Горячая кровь заливает его пальцы. Он хочет зажмуриться, отвернуться или убежать. Может наконец-то три дня бессонных ночей и два часа сна сказались на нём. Усталость так сильно пробивает его изнутри, что кажется в глазах начинает двоиться. Его пальцы крепче сжимает прибор, глаза твердо фокусируются на работе. Он не останавливается и не сдвигается. Легкие сгорают изнутри от смеси приглушенного запаха спирта и холода. В какой-то момент ему кажется, что в операционный минусовая температура. Но тело под ним настоящее и теплое. Единственное живое, реальное доказательство происходящего. Захаров хирург, он врач. Ученый. Черт знает, сколько в жизни ему пришлось повидать умерших, убитых, разлагающихся тел. Сколько костей переломать, сколько органов вынуть и сколько бьющихся, живых сердец остановить. Он не добрый человек. Харитон не сердобольный, альтруист, желающих сделать мир лучше и ярче. В нём нет ничего, чтобы сделало его, достаточно, близким к пониманию «человечности». Нет любви, сострадания, нет понимания, нет жалости и страха. Харитон учился этому с самого детства. Эмоции проявления низменные, те сбивают с верного пути, туманят голову абсурдными мыслями, ведут не в те леса. Топят в болоте ужаса, боли и агонии. Топят в торфяных ямах, закапывают заживо золой и пеплом. Душат горелым газом, красными нитями выстеливают прямо по коже свои приказы. И все эти мысли. Все эти убеждения — выдолбленные в извилинах, горящих, пылающих нейронов — распадались у него в руках. Крошились, открывая собой только окровавленные пальцы и установленный имплант. Почему ему так больно? Они ломают до последнего хруста в костях, ломают словами, своими глазами, жестами. Ломают искристым смехом, одинаковыми повадками, сонным заспанным голосом и любовью. Медленно затачивают, смывают плотины, превращают камни в мягкую глину, улыбку на губах в острые стрелы, пробивающие его грудь. Они оба ломают его до неузнаваемости, переписывают саму суть его бытия, все его морали, устои, убеждения, выработанные за всю жизнь. Все его границы, барьеры установленные, в попытке защититься от кучи нежеланных, неуместных эмоций и ощущения. Они ломают его. Самое главное, Харитон позволяет ломать себя, при этом улыбаясь, как влюбленный дурак. Никто не замечает его колебаний, потому что он не колеблется. Ни разу не сводит с цели глаз, не сдвигается и не ведет ни одним мускулом в нервной, напуганной манере. Он тянется пальцами, переставляет их и раскрывает миру позвоночник. Вживляет «Восход», скрепляя его в необходимом сгибе на затылке пациента. Даже его дыхание не сбивается, когда мозг гонится за жужжащим роем мыслей. И стоит ему зашить все аккуратными стежками, за веками маячит семиногий осьминог. Харитон вскидывает голову, словно увидел призрака. На секунду ему показалось, что за спинами сгорбившихся коллег пробежала она. Он выпрямился и бросил ножницы на поднос. Вместо грохота встревоженных приборов почудился детский смех. Только когда кто-то обхватывает его плечи, он чувствует ужасную усталость. Мигрень, ноющие конечности. Ему не хватает сил, чтобы повернуть голову или узнать, кто вообще схватил его за плечи. Он только, слышит голос: — С вами все в порядке? — спрашивает Лариса. Неужели она все время была тут? Он кивает, не совсем понимая смысла ее вопроса. В комнате становится шумно. Беззвучные автономные заводы предприятия завопили гнутым металлом, завизжали битым стеклом, запели китовыми песнями. Человеческое дыхание скребло за ушами, звенело и вертелась как уж, неприятной судорогой по всему телу. Муравьиный рой закопошился за веками, под медицинскими халатами, одеждой. Под кожей. Захаров выдыхает через маску, не может сделать вздох и задыхается. Пациента перекладывают на каталку, освобождая операционную. Чириканье кукушек за окном бьет по затылку, как арматурой об колокол. Алиса выбегает за дверь, она младше. Другая, волосы намного короче, глаза чуть больше, на запястьях красные отметины от капельниц. Половина округлого детского лица смотрит на него, спрятанное за операционным столом. Обе ее руки вцепились в окровавленную простынь; а глаза огромные, темно-голубые, весело прищурились. Харитон сглатывает от ужаса, и морщится. Горло режет, словно он проглотил пачку острых бритв. Филатова сжимает его плечи сильнее, возвращая к себе внимание врача. Девушка аккуратно обхватывает его запястье — не то ли самое за которое схватился майор? — и переворачивает ладонью вверх. Ожог жжется. В глазах мутнеет. Руки дрожат. Блядь. Ему нужно в отпуск.