Сны выступают катализатором воспоминаний, оставаясь неотъемлемой частью его выздоровления. Он не может не спать — он не может
заснуть. В вечном страхе от того, что его ждет при следующем пробуждении.
Бессонница мучает усталое тело. После тренировок и прогулок засыпалось быстрее, но это не гарантировало отдыха без сновидений. Только означало, что он будет слишком вымотан, чтобы вспомнить сюжеты, возникшие в голове. Тело будет не в состоянии вскочить посреди ночи, закричать и заплакать.
Порой он задумывается о значении снов. Есть ли какая-то доля правды в этих видениях? Есть ли что-то, что подсознание не преувеличило ради эмоционального эффекта. Не вывернуло запахи, звуки и яркость до максимума, прожигая образы какофонией ужаса на изнанке век.
Когда он смотрит на мертвые тела в своих снах; когда крепко держит ружье, прижимая к своей груди ствол. Когда он смывает чужую, горячую кровь в холодных водоемах и пытается сгрызть ногти, под которыми запеклась и высохла красная грязь.
Это все правда? Видел ли он пустые поля, степи и горные склоны, набитые трупами? Братские могилы со своими друзьями? Запаянные, цинковые гробы с выбитыми именами? Видел ли он собственное имя на этих гробах?
Душил ли он человека, прекрасно зная, что гнусно отбирает чужую жизнь? Убивал ли он с мрачным удовлетворением, понимая, что дал себе возможность прожить ещё несколько часов на этой проклятой земле? Убивал ли он с грузом непрощённого на своих плечах? С желанием быть свободным, сбежать и застрелиться в пустых окопах?
Те запахи, то
сладкое разложение плоти прямо под носом?
Те случаи, когда Сергею приходилось ложиться и прятаться под мёртвыми, чтобы спастись от вражеского конвоя. Было ли
это правдой? Было ли его желание выжить в эти моменты настолько сильным, что заставляло его не колебаться и следовать приказам свыше?
Или это был признак желания умереть и не возвращаться туда, где его никто не искал. Не возвращаться назад, домой, где его ждали могилы родных. Жадно вчитываться в надгробия и прекрасно, болезненно знать, что только так он мог помнить их имена. Читать и читать, читать и читать. Видеть эти даты во снах и не знать их значения.
Действительно ли это были сны? Слишком яркие, слишком подробные. Слишком
жестокие.
(Копать рыхлую землю голыми руками. Ему приказали окопы копать, он и копает. Вот так, низко нагнувшись, со свистом пролетающих пуль и взрывами гранат высоко над головой. И руки обмерзли, и земля как лёд комьями спадает вниз и разбивается у его согнутых колен.
Грязь с камнями, запах пороха в воздухе. Сергей копает, в какой-то момент понимая, что копает не окопы, а свою могилу. Вдруг он оказывается под землей, и свистом пулей оказалось его шумное, натужное дыхание.
Он пытается выкопаться из-под земли: вокруг него гроб, сколоченный из фанеры. Или это цинк? Он царапает свои ногти до крови, его тошнит от запаха разложения, от запаха ржавого металла и железной крови. Его руки трясутся. Или его рука? Куда делась левая?
А, вот она. Лежит рядом, оторванная.
Уже запекшаяся кровь свернулась настолько, что превратилась в густую, желтую слизь, смешанную с чем-то противно неопознанным. Из разорванной конечности вместе со сгнившими кусками кожи выпадают поселившиеся внутри личинки трупных мух. Опарыши извиваются, тянутся к теплу остывающего тела и ползут к нему все ближе.
Майор закрывает глаза: в гробу душно, мерзко.
Цинковые стенки (или фанерные?) врезаются в широкие плечи, заставляя его сгибаться, как прогнутая крышка гроба над головой.
Мертв ли он? Что бывает после смерти и заслужил ли он это?
Сергей задыхается, а с очередным вздохом он уже не лежит, а стоит. От внезапного чистого, холодного воздуха кружится голова, глаза раскрываются и дрожит рука. Бьет ознобом, оставшиеся кости превращаются в сухие ветки. Они трещат, колени подгибаются — щелкая, норовясь уронить своего хозяина на голую землю. Майор не знает, что держит его. Какая-то иная физическая сила, чистая воля или, блядь, святой дух.
Он сглатывает, позволяя остывшей, свернутой крови прокатиться и поцарапать гортань. Металлический вкус задерживается на языке, прожигая вкусовые рецепторы. Солдат осторожно делает вдох через нос, испуганно думая о том, как в следующий момент он согнется и его неизбежно стошнит. Только непонятно, от чего и чем. Неизвестно, когда он в последний раз ел горячую, свежую, твердую пищу, кроме плесневелого хлеба и сырого картофеля.
Все медленно приходит в терпимое состояние. Нехорошо, ненормально. Плохо. Но жить можно. Можно двигаться: медленно и аккуратно, осторожно передвигая раненые конечности.
Когда пейзажи превращаются в четкую картину и прекращают плыть и змеиться перед глазами, Сергей видит плиту. Кусок монолита, на котором разноцветными карандашами написано его имя, дата рождения и дата… Второй даты не было: рядом стоял прочерк.
Длинная полоска тянулась далеко вперед и становилась не полоской, а водной гладью, волнами океана. Внизу плавали киты — рядом маленькие разноцветные рыбки пускали пузыри.
— Зачем он умер? — спрашивает Алиса, продолжая рисовать поверх надгробия. Она зачеркивает имя Сергея и рисует рядом жука. Красного, с черными пятнами и длинными усиками — солдатик. — Почему его убили?
— Они его не убивали, Алиса. Они просто закончили начатое, — чья-то рука крепко сжимает ее плечо. Голос Харитона выплевывает последнее предложение с таким концентрированным гневом, что руки сами сжимаются в кулаки. Майор предпочел бы остаться в гробу, окруженный близкой смертью, чем здесь.
Ноги Алисы все в грязи, пальцы и даже лицо. Ее коленки сбиты до крови, под глазами мешки, а каряя радужка никогда не была настолько пустой и темной. Она берет красный карандаш и подрисовывает киту сердце. Уверенно, обученной рукой рисует трубы, клапаны, кровеносные сосуды. Ее маленькие пальцы сильно сжимают карандаш до скрипящих суставов, побелевших костяшек. Кожа натягивается на кости, в одном движении от того, чтобы лопнуть на сгибах пальцев.
Харитон стоит позади нее. Совсем на себя не похожий.
Или совсем не похожий на свою нынешнюю версию. Сергей не знает.
Обляпанный медицинский халат выглядит ужасно знакомо и одновременно неизвестно. Весь промокший, словно замоченный в крови, почерневший и грязный. Правая рука подпалена, и углы разорванного рукава подгорелые, темные. В саже, завернутые подогнутые края. Об них как будто тушили окурки сигарет. Непонятные пятна распространялись огненной чумой, оставляя за собой дырки подпаленной ткани.
— Какой позор, — Харитон не оборачивается к нему полностью. Но говорит с ним, настойчиво и разочарованно цокнув языком в конце. — Неужели вы настолько отчаялись, что позволили себя поймать, товарищ майор?
Сергей везде. Он чувствует себя везде. Он — в цинковом гробу, месиво органов, разрубленная плоть, гниющая и остывающая. Он — тело, разорванное на мине, над которым издевались террористы, создание безымянное и неузнаваемое. Он — невольный свидетель, стоящий на своей могиле, смотрящий, как девочка раскрашивает плиту окровавленными символами распотрошенных китов и безлапой собаки.
За спиной мелькает пушистая, белая кошка. Нечаев спиной ощущает ее присутствие. Он обернулся, но там уже никого не было. Вернувшись назад к своей могиле, Харитон уже смотрел на него.
Совершенно другой человек: искаженный образ с потемневшими глазами и ожогами. Ожоги начинались от его руки и тянулись дальше, к лицу хирурга, как инфекция, сжигая за собой пласты плоти. Он наклонил голову и снисходительно ему улыбнулся.
— Вы действительно хотели умереть? — последнее, что слышит Сергей, прежде чем проснуться в холодном поту.)
Временами он рад, что сны остаются снами. Что на секунду можно представить их неправдивость, ложь или обвинить живое, впечатлительное воображение.
Кошмары продолжались, насыщая зловещими сценариями, и лишали отдыха. Ему говорили винить в этом сотрясение мозга, говорили, что по-другому не обойтись. Что со временем все должно стабилизироваться.
С должным лечением кошмары не исчезнут полностью, но не будут наполнять голову так часто. К нему водили психологов в свободное от тренировок время. Он гнал их в три шиворота, отказывался с ними говорить. А если и говорил, то используя исключительно непотребную сторону великого и могучего. Нечаеву не хотелось ничего слышать или знать о каких-то психических штучках. Ему было неинтересно, какое событие забытого детства оставило шрам, где бедная мать не доглядела, не досмотрела и вообще, оказывается, была ужасной женщиной. Его не интересовало, почему отец не должен был поднимать на него руки, ставить на колени в гречку и поднимать голос.
Ему было наплевать, ему было глубоко фиолетово. Ему было откровенно похуй.
Но Сергей запомнил одного психотерапевта. В самом начале, когда его состояние стремительно ухудшалось и все вокруг — даже он, — это замечали.
Женщина: старая, внимательная, чуткая. С морщинами, отягчающими ее лицо, выступающими венами на ладонях. Такой утонченный тип престарелых людей. Она не закручивала банки, не гоняла внуков по дому и не пасла своих уток. Не заставляла копать пять гектаров под картошку. Она носила кольца, звенящие браслеты и сохраняла ясность ума в любых обстоятельствах. Она говорила по опыту, опираясь на накопленный багаж личных знаний. Таким людям сложно не доверять.
Она говорила с ним долго, внимательно слушала. Предлагала, объясняла и настоятельно наставляла. Хорошо поставленная речь, выученные реакции ее пациентов и взгляд. Снисходительный. Покровительный. Сожалеющий.
Она приходила временами к нему, садилась на неудобный табурет и ждала. Ждала любого момента, когда Сергей откроет свой рот и скажет хоть что-то. Часы на стенах тикали, в соседних палатах роняли кружки, разбивая их об кафельные плитки, и его рука почему-то дрожала и пряталась среди простыней скомканного, пропитанного потом одеяла. Его взгляд никогда не встречался с ее выразительным серым, и майор нервно шмыгал носом.
Никогда в жизни ему не было так не по себе в присутствии врача. И ведь в жизни разное бывало, он разного успел насмотреться и натерпеться. Несмотря на то, что он не помнит куски своего прошлого, он вполне уверен в одном выводе.
Нечаев в жизни не виделся с психоаналитиками и хотел бы продолжать их не видеть.
Странное какое-то чувство охватывало все тело от одного вида собранного человека, чья основная задача — залезть тебе в мозги и перестроить их внутренний запутанный клубок. Он не совсем понял, на кой черт ему вообще изначально прописывают мозгоправа. Они ведь нужны, чтобы с прошлым разбираться, верно? Грустное детство, нехватка любви?
Всяко полезно, если бы только у Сергея не было
ебучей амнезии.
Тем не менее, видимо, это никого не останавливало.
(Ее вердикт звучал как приговор. Как жирная точка в конце его личного дела, как распространяющийся некроз конечности, где уже ничего не спасет. Звучал как абсолютный конец любого начала. Он не понял почему, но у него закружилась голова. Стало плохо.
Диагноз был долгий, непонятный и длинный. Отскакивал между зубов чеканкой, попутно вырывая их под корень.
Пост-Травматическое Стрессовое Расстройство.
— Значит… — он говорил медленно, сжимая ладонь оставшейся руки. — Мне больше нельзя работать? Все? Кукуха поехала?
Женщине не нравятся слова, которые он подбирает для определения своей ситуации. Она не разрешала обращаться к себе как к «больному», «психопату», «неполноценному» и «шизоиду». Особенно последнее слово ей не нравилось.
— Сергей Алексеевич, — она начала обыкновенным ровным голосом. Она никогда не меняла интонации, не говорила громче нужного или неслышно тихо. Всегда в самый раз. Медленно, размеренно и спокойно. При этом не скучающе и не безразлично. — Вы не «поехали кукухой». Вы пережили травмирующий опыт.
Сергей опустил глаза, разглядывая обрубок своей левой руки. Верно. Травма.
Нечаев в помине не слышал ни о каких травмах, депрессиях, расстройствах. Всю свою жизнь с ним все было предельно ясно и абсолютно понятно. Если ему грустно — значит, ему грустно. А если бывало невыносимо хуево, что хотелось башку об стенку размазать, — это знак ехать на двухдневную рыбалку в глушь или взять еще пару заданий от Шефа. Чтобы всякую дурь выбить из себя и вернуться в строй.
А сейчас… Сейчас чушь всякая развелась.
Тем более, каким он был солдатом, что позволял таким мелочам подкосить себя? Как он мог быть частью элитного отряда, если его душила тревога от большого скопища людей. Если вздрагивал от громких звуков, похожих на разрывы мины. Если ладонь сжималась в кулак от непреднамеренного шага в его сторону, и он искал любую вещь, которая может стать оружием.
Анна Андреевна принялась объяснять ему. Говорила, что травмы не делают майора сильнее, никогда никого не делали и никогда не сделают. Стрессовые ситуации, оставляющие отпечаток на разуме и сердце — это не сломанные кости. От заживления и исцеления они не обязаны становиться сильнее, прочнее и крепче.
— Будьте к себе добрее. Помните, вы не виноваты в том, что случилось.
Да, он виноват. Каждый раз, когда он закрывал глаза, он помнил только маленького мальчика.
С сжатыми кулаками, грязными щеками, совсем одного в огромном беспощадном мире.
Только он, старые облезлые обои и остатки больной яблони на заднем дворе. Вырванные зубы, молочные клыки в замызганной кровью раковине и мамины колыбельные. Колыбельные, спетые не только для Сергея, но и для кого-то еще.)
После их встреч оставалось неприятное, вязкое послевкусие на языке. Становилось не по себе, все действия казались неправильными…
Но даже кошмары становились яснее, плохие сны превращались в отрывки прошлого. Воспоминания возвращались, искаженным калейдоскопом наполняя его голову. Они водоворотом ощущений захлестывали Сергея. Он не знает, стоит ли ему радоваться. Он ведь хотел вспомнить?
Плохие сны оставались плохими снами, но теперь он мог разобрать лица, услышать имена. Давно забытые слова, чьи-то фразы, ласковые прозвища.
Его старый, перекошенный дом в конце затхлой деревни. Окруженный такими же домами, постоянно разваливающимися и сыреющими каждую весну. Как иногда Сергей сидел на маленькой кухне и думал о доме побольше, о чистой просторной квартире. О солнечном свете, заливающем цельный паркет. Не о кусках бетона, шпаклевки и ломаных кирпичах, не думал о соли между окнами и скрипучими ставнями, вымоченными в белой краске.
Одновременно думал о полной реставрации дома. О замене выбитых дверей, о теплой изоляции в стенах, о новых пристройках. Думал о том, как будет рада его мать, засыпая не на дырявом матрасе, сидя на удобных стульях, напевая песни у печи, не задыхаясь от дыма.
Нечаев вспоминал свой детский дом фрагментами. Кухня, прихожая, топка. Временами видел какой-то предмет и сразу вспоминал о родных краях. Какими-то кусками всплывающих видений о лучшей жизни.
И вспоминал семью. Отца, мать. Отца, мать и. И себя. И еще…
Кого-то.
(Сергей сбежал с очередной баталии. За его спиной отзывались крики подбитых, и он не мог заставить себя развернуться. Помочь. Что-то тянуло его в другую сторону.
Нечто просило его прийти сюда.
Сумерки обвили черными щупальцами небо. Перед ним стоял старый дом: заброшенный, с обваленной крышей, пожранной сорняками тропинкой внутрь, насекомыми и затхлой, болотистой водой.
Нечаев смотрит на этот дом, дверь со скрипом открывается, и он от ужаса отшатывается назад. На пороге стоит… Кто-то. Как бы ни пытался вглядеться в лицо стоящего силуэта, ничего не было. Пустота. За ее спиной льется свет, но с его стороны в окнах темнота. Как будто из ниоткуда берутся мягкие лучи, обрамляющие девушку ореолом спасения.
Сергей качает головой, грубо встряхивая ее в сторону.
— Сережа, ну ты совсем дурной? — спросил девичий голос. Нет, молодая, высокая девушка. Сложив руки вместе, запахнувшись в кусок ткани, стоявшая на пороге, с темной косой на плече. — Заходи домой, поздно уже.
Нечаев хмурится, не смея открыть рта и спросить кто она. В этих местах гражданских быть не должно. У него на плече до сих пор висит автомат, и руки в саже и крови. Маленькие ссадины кровоточат уже вечность, все никак не заживая. Мужчина кусает губы и смаргивает слезы с глаз.
Он идет вперед, приминая тяжелыми, армейскими сапогами отросшую траву, наступая на лужи, и спугивает мотыльков. Следуя указаниям женщины, медленно переступая через порог перекошенного домика.
Внутри все по-другому. Тепло, как будто печка горит. А снаружи никакого дыма не было видно. Что происходит?
— Небось заигрался в разбойников и весь перепачкался. А потом мамку забоялся и не стал заходить домой? — она упрекала его любовно, подталкивая сесть за стол.
В печке горели дрова, внезапным жаром обдавая все тело Сергея. Оттуда и шел теплый, сонный свет языков пламени: через открытые щели решетки, куда дрова закидывают.
Лампочка накаливания крутилась над головой, она жужжала в собственном, неизменном ритме, заполняя фоновый шум своей неустанной работой. Обои отваливались тут и там, пожелтевшие от времени, нарисованные цветы уныло отражали тусклое сияние лампы. Деревянный стол и вечно липкая скатерть с пятнами пролитого чая, и кружкáми от кружек, и каплями.
Все в груди защемило, внезапно сжалось, и стало дурно. Ему захотелось заплакать. И женщина — совсем молодая и такая довольная.
Сквозь густой непробиваемый туман он щурился на косичку и отдельно торчащие волоски оттуда.
— Ну, рассказывай, — начинает она. Внезапно перед Сережей появляется кружка, а на столе, оказывается, все это время был вскипяченный самовар. Она забирает у него посудину, наливает туда кипятка и заварки. — Как там твоя лисичка? Растет, не хворает?
Он напрягся, пытаясь вспомнить, что за лиса такая.
Девушка между прочим подталкивает ему вазу с печеньем, бубликами и ирисками. Сергей не обращает на это внимание, устало пялясь на свое отражение в самоваре.
— Какая Лиса?.. — начинает он. Его руки обхватывают предложенную кружку. Он греется об кипяток и замечает, что больше не измазан сажей, потом и кровью. Интересно.
— Ой, башка твоя дурья, — смеется над ним она. Так ярко, нежно и приятно. Как звон колоколов в кристальных чистых комнатах. Отражения на водной глади в весеннюю изморозь. Его пальцы холодеют, и в горле застывает ком. — Я про твою девочку, Алису.
Она облокачивается об собственный кулак и смотрит на него. А может, и не смотрит. За всей этой пеленой так трудно разглядеть, где ее глаза.
Сергей хотел бы посмотреть на них. Узнать, какого они цвета.
— Она не… она не моя, — аккуратно поправляет ее мужчина, и она словно закатывает глаза. Нечаев буквально чувствует ее недовольство всем своим телом.
Она раздраженно цокает и бубнит себе под нос: «Родила царица в ночь не то сына, не то…». Потом отмахивается от него рукой, мол, безнадежно. И вообще, отстань. Не понял, так не понял.
Никто не отвечает, и девушка не продолжает разговора. Она вздыхает, разглаживая свободной рукой подол длинной юбки. Ее голос тихий, почти шепот. Надломленный.
— Маме бы Алиса понравилась, — шепчет девушка. Ее голова отворачивается от Сергея, будто она пытается что-то скрыть от того. Руки нервно перебирают конфету в обертке. — Души бы не чаяла. Избалованной стала бы твоя Лиса.
Снова тишина.
— А папка наш, знаешь… — она вздыхает. Не в силах продолжить от накопившихся чувств. Ее голос ломается в конце и поднимается на октаву выше. Слезливый и тихий. — Наверное, на рыбалку утащил бы.
— Думаешь… маме она понравилась бы? — его кружка пустая. Ему хотелось бы вспомнить что-то про маму.
— Конечно, Сережа, — она тянет руку вперед и накрывает его ладонь своей. Мозолистые, рабочие. Не такие аккуратные и не мягкие. Она, видимо, много работает, трудолюбивая. — У Алисы твой характер.
— Но она на меня похожа больше, — хихикает девушка, и все разом спадает на дно его кишечника. Сердце спотыкается об ритм биения и замирает на одну бесконечную секунду.
Что?
— Ей бы и твой врач по душе пришелся, — она продолжает как ни в чем не бывало. Сергей жмурится и в упор смотрит на нее, на ее лицо, на ее мозолистые руки. — Весь угрюмый такой, но в душе…
Опять о Харитоне. Это, наверное, сон. Наверное, очередной кошмар. Сейчас на них нападут враги диверсанты, ему отрубят руку и перережут глотку. Обязательно. Все всегда так и происходит, всегда так кончается. Этот раз не исключение.
Но кто она такая? Почему она знает так много о его родителях, почему она так уверена в своих словах. С чего она решила, что маме с папой понравится Алиса? При чем тут врач? При чем тут он?
Почему он не может вспомнить ее лица?
— Мы как будто о разных людях думаем, — сбивчивым шепотом оправдывается Сергей. Ему сейчас сложно говорить. Сложно вспоминать, как складываются слова в предложения, поддерживать диалог. Слезы продолжают все течь по щекам, и только сейчас он понимает, что заплакал.
— Неправда. Об одном и том же. Ты ведь вспомнишь еще, каким он бывает, — она встает из-за стола и обходит его. Больше не трещат дрова в печке, а лампочка над головой все тускнеет, пока вовсе не становится темно. Она подходит ближе, прижимая холодные ладони к разгоряченным щекам Нечаева. — И меня вспомнишь тоже. И маму с папой…
Он напрягся. Кто может знать об Алисе, о его семье так же хорошо, как он сам? И кто может звать его родителей мамой с папой?
— Катя? — он прищурился, пытаясь разглядеть сквозь плотный туман. Слезы мешаются. Она смахивает их своими пальцами и постепенно отходит назад.
Сергей знает,
кто это.
Он качает головой, протягивая к ней руки. Ему страшно и боязно, фрагменты забытых моментов всплывают в голове. Туман начал распадаться под унисон женского хихиканья.
Пало наваждение, а за ним показались серые глаза. Темные волосы и теплая улыбка. Показалось женское лицо, так сильно похожее на маму и Алису. Показался прямой нос, тонкие, обветренные губы и мешки под глазами. Показались серьезные, задумчивые глаза. Показался взгляд неисполненной любовью к нему и смертью.
Она. Это она.
—
Не угадал.
Он знает, кто
она. Он знает
всё.
Она все знает о нем, она помнит его.
Видела, растила. Любила.
Защищала, когда родители погибли. Когда война ступила на порог старого дома, когда деревню сжигали. Когда чума поразила.
Сергей помнил ее лицо, ее бледные, худые щеки и проказы от коричневой чумы. Помнил ненависть и страх от ее потери, помнил свои мольбы не бросать его. Помнил злость. Помнил любовь.
Помнил ее.
—
Тоня? — его голос скрипом разбивается об стены разрушенного дома. Перед ним никого нет.
И никакой Тони тоже нет.)
Он проснулся с тихим криком, а может быть, нет. Скорее с холодным пониманием, окатившим его как ведро со льдом. Все онемело, и паника сжала легкие до болезненного скрипа. Пот катился по лицу, щипал глаза и соленым привкусом оставался на языке. Или это был не пот, а слезы?
В голове эхом стучало имя, и Сергей ненавидел себя за это. За то, как оно цеплялось за высохшие губы и заплаканные щеки как пощечины. За то, как зубы стучали от страха и глаза слезились, а в легких не хватало воздуха. Это было имя. Невообразимо важное, близкое, крепкое. Такое теплое и холодное одновременно. Но чье оно и кому принадлежит, он не понимал.
Его сердце прекратило вырываться через грудь, ломать бедные ребра. Еще немного и стены прекратят сужаться, крутиться в спиралях и замыливать уставшие глаза. Еще немного и его единственная рука прекратит дрожать, дыхание аккуратно выровняется. Пару секунд и Нечаев разожмет пальцы, которыми сжимал халат Харитона, но не отпустит.
Еще немного и весь мир не будет невыносимым кошмаром, бесконечным и всепоглощающим, удушающим и таким охотно гостеприимным. Он моргнет несколько раз, оглядит комнату по сторонам и упадет на потную спину. Сергей прижмет помятый медицинский халат ближе к себе, отказываясь думать об этом слишком долго, подробно и глубоко. Он ляжет на бок, вспоминая, что в нем ни капельниц, ни датчиков, и ему необязательно прямо лежать на спине.
Сергей свернется вокруг халата, вытирая об него свои слезы, и сделает дрожащий вздох. А потом заснет и будет ждать очередной кошмар. Очередную подсказку.
Наверное, сны о войне были самыми частыми в списке. Потом шли сны о детстве, о мертвых родителях, мертвых друзьях. Потом сны о… О чем-то.
(Иногда он встречал Катю. Они гуляли под яблонями в бесконечном саду. Сергей ловил яблоки с деревьев и подавал невесте. Иногда он не встречал ее, но знал, что она где-то рядом и бродит между деревьев, аккуратно посаженных рядов и маленьких, еще совсем не обретших силу стволиков.
Он искал ее, гуляя среди подстриженных кустов, взбирался на оставленные лестницы, которые использовали для сбора плодов. С такого вида — свысока — сад тянулся на километры, а вокруг ни одной горы, ни одного здания. Сергей еще слышал жужжание двигателей Челомея, но как бы часто он ни задирал голову, он не видел самой платформы. А небо было голубым, чистым и безоблачным.
Он слышал смех Кати. Слышал, как из смеха он переливался в надрывный плач.
Все сливалось в водопад невидимых красок. Яблоки падали с деревьев уже сгнившие, Сергей стоял перед Катей на одном колене. Он крепко держал в руках футляр с кольцом и смотрел ей в спину. Она медленно оборачивается, а вместо лица у нее серебряная пустота. В пустоте его отражение, нуждающееся и потерянное, окровавленное лицо и грязные подтеки. За его лицом, за плечами не отражаются ни деревья, ни сад, ни синева чистого неба. За его плечами — поле боя, взрывающиеся мины, кричащие люди и оторванные конечности.
Иногда он не находил Катю. Он пытался, он уже был на полпути, чтобы опять войти в сад и начать бродить в нем прямыми лабиринтами. Но его останавливали.
Чья-то настойчивая рука цеплялась за него, крепко сжимая запястье. Его левая рука не была его, а на ладони крепко сидит как влитая перчатка с красной звездой посередине. Харитон.
— Товарищ майор, я вас везде искал, — говорит он. Его голос звучит надрывисто, он громко дышит, словно бежал сюда, пытаясь остановить Сергея. Предотвратить какой-то ужасный поступок. Повернуть вспять время и не дать случиться великой трагедии.
— Харитон…
— Где вы были? — его голос звучит завлекающе спокойно и при этом обеспокоенно. Он нежно разглаживает тонкую кожу его запястья и смотрит. Карие глаза теплые-теплые. Чистые, правильные. Родные и знакомые.
Это не похоже на серебряные маски, холодные металлические запчасти, скрипящие при движении. Расчетливость в каждом действии, в каждом наклоне головы, прикосновении. Здесь — чувственность. Ее близкая имитация, попытка скрыть исходный мотив в холодном безразличии. Там — не живое создание, а бездушная, забытая мертвая вещь, которая никогда не оживала, но успела погибнуть.
Это другое, это… В его груди переминается злость и радость одновременно. Он не знает, на что зол, но знает, почему рад.
— Я… — Сергей пытается вспомнить, почему он здесь. В голову приходят только батальоны бессмысленных сражений. Смерть за его спиной, отмороженные пальцы, посиневшая, обескровленная кожа. А потом он здесь. Тут, с теплым солнцем, с надеждой и рациональными, логическими доводами. С любовью. — Я не помню…
— Не переживайте, — яблони шуршат листвой над их головами. Руки хирурга холодные, но от этого так приятно. На улице жарко — они остужают его. Нечаев склоняется вниз, ведомый искренним непонятным желанием. Захаров прижимает его голову к своему плечу, разглаживает спутанные кровью волосы (Почему они в крови?) и массирует скальп его головы. — Вы вспомните. Вы все вспомните.
Он помнил — он не мог понять, почему хотел забыть.)
Он не мог разобрать их. Они были жуткими пятнами, цветными неразборчивыми галлюцинациями. Извращенной частью подсознания, после которых Сергей просыпался с непонятным ощущением отвращения и желания. Он был счастлив после этих снов, ему было так спокойно и хорошо. Его тело невольно расслаблялось: Сергей успокаивался, а голова была блаженно пуста. Ленивость, нежелание подниматься и вылезать из-под одеяла. Остаться там подольше и лелеять эти эмоции, закрыться в них и раствориться окончательно. Он был так счастлив.
Настолько, что иногда ему хотелось вообще не просыпаться, и от этого становилось хуже. От этого тошнота подбиралась к горлу, тело замирало от стыда. Хотелось еще, но нельзя. Это было ненормально, неправильно. Запретно, а потому так требовательно.
В таких снах творилась околесица. Весь комплекс захватили бешеные работы, предатели родины, красные нейрополимеры. Все было в разрухе. Люди погибали пачками, поезда сходили с рельс. Безликие балерины танцевали над мертвыми телами, Вовчики сворачивали шеи, свиньи разговаривали, курицы оплакивали свое потомство. Мертвецы жаловались на несчастную учесть, Рафик искал варежки.
Полное безумие — ни больше ни меньше. И Сергей должен был в одиночку со всеми этим разобраться. Под руководством Дмитрия Сергеевича он должен был спасти Предприятие от краха, не дать смертям продолжиться. Спасти весь союз, узнать противную правду. Дойти до конца, чтобы узнать, кто затеял все это.
(Сергей не расслаблялся, он проложил себе дорогу до Челомея по трупам и металлолому «мирных» роботов, он не позволит какой-то мелочи добить себя. Тем более не умрет из-за своей невнимательности. Держать оборону было сложно, он на последних силах плелся в главный зал, даже не позволил себе отдохнуть в этом идиотском лифте. Дмитрий Сергеевич звал его сюда час назад и хотел что-то ему рассказать. Даже если все роботы повержены и работают в штатном режиме, руки Нечаева продолжали крепко держать ствол оружия.
Он шел, вечно наготове, медленно продвигаясь к главным дверям, ведущим в кабинет Сеченова.
Они открылись легко и без проблем. Как гостеприимно раскинутые руки, взывающие к объятиям, двери даже не скрипнули, медленно раздвигаясь в стороны. Страшно, как через окна весь зал заливался теплым солнечным светом. В здании все равно было холодно, но так ярко. Очередное доказательство того, что мир слеп к таким трагедиям. Никто «наверху» не пустит ни дождя, ни грозы, чтобы сожалеюще оплакивать потерю тысячи невиновных.
Кабинет Сеченова был таким же, как и всегда: с размахом высокий потолок, окна странной формы на всех стенах и подвесные самолеты с непонятным назначением. Кабинет тоже был холодным, свет — приглушенным. Никого не было: ни знакомого силуэта академика, ни его вездесущих телохранительниц. Но зал не был пуст.
У самого стола спиной к нему стояла знакомая фигура. Она обернулась.
— Товарищ майор, — хирург звучал удивленно, он осмотрел мужчину с ног до головы, но не спешил подходить к нему. Руки потеряли хватку на ружье, пальцы ослабли, и ствол выскользнул, с громким, оглушающим стуком упав на пол.
— О, вы вернулись. Я вас везде обыскался, — заботливо шепчет хирург, наконец-то решаясь подойти к нему. Его, видимо, не беспокоил внешний вид военного: только на полпути он увидел его состояние.
Он остановился и нахмурился, сдвигая брови.
— Какой ужас, — говорит он, Сергей собирался инстинктивно отойти подальше. Раз Харитону так противен его вид, он может уйти. Никто не уходит и не отходит. Хирург наоборот вплотную приближается, аккуратно ловя его лицо в ладони.
Он кончиками пальцев обследует все полученные раны, обводит кровоточащие ссадины и расцветающие сине-желтые гематомы на коже. Сергей шипит под прикосновением, но не отстраняется. Не хочет. Или не может…
— Посмотрите на себя, — он качает головой, упрекая его за невнимательность. — Ваши раны нужно обработать, — он уводит его за собой в неизвестном направлении. Он тянет его за левую руку, и в сознании происходит странный диссонанс. Вся конечность по неизвестной причине онемела, как будто его касаются через плотные слои ваты.
Его не беспокоит странное поведение Захарова — его больше беспокоит отсутствие Дмитрия Сергеевича на рабочем месте. Он звал его, а потом внезапно пропал? Нашел работу, передумал или срочное дело объявилось? На секунду в голове промелькнет непонятное ощущение неправильности происходящего. Несостыковки, странные нюансы и…
Он забывает о том, о чем думал, когда Захаров заставляет его сесть на стул Сеченова. Он протирает спиртом его раны: немного жжется, но этого достаточно. Теперь он чувствует себя чище, но неплохой душ не помешал бы.
Руки на плечах, потом на лбу, щеках и губах. По переносице, над бровями. Хирургические пальцы заменяются губами, обветренными. Они оставляют горячие следы на всем его лице, на каждом сантиметре его кожи. Были ли его губы настолько горячими, что обжигали, или настолько холодными, что превращались в иллюзию жара? Он не знал и ему было наплевать.
Он расслабился, стук его сердца постепенно замедлился под заботливым вниманием мужчины.
— Харитон, — жалобно скулит Нечаев, не позволяя чужой руке покинуть его лицо. Он берет его ладонь и прижимается к ней, разглядывая лицо напротив.
— Сергей, — услужливо подтверждает Захаров.
— Я… — его взгляд скользит вниз, потом ниже — на пол. Что-то темное и липкое лужей растекается на поверхности, облепляя его обувь. Он хмурится.
Сергей поворачивает голову, немного заглядывая за спину хирурга. Тело Сеченова лежит на боку, а темная субстанция — это его кровь. Паника не успевает наполнить его легкие, снова запустить бешеный ритм сердечного биения. Руки на его щеках сжимаются сильнее, заставляя Сергея поднять голову и опять сосредоточить внимание на мужчине.
При виде карих глаз любые сомнения, сопротивление и страх испаряются. Он становится податливым, а по костям расползается теплое желание повиноваться.
— Я устал, — ладонь хирурга скользит по коже, остужая своей холодностью, его голос надрывается и становится шепотом. Он действительно устал, как Сергей не замечал этого раньше?
— Тебе нужно отдохнуть, или твое тело просто не выдержит. Несовершенное и хрупкое. Очаровательно, — он поднимает его со стула. На лице Харитона застывает глубокая задумчивость, будто он взвешивает все за и против следующего решения. На заднем плане скрипит граммофонная пластинка и стук капающей крови. Кажется, решение было принято в пользу чего-то особенного, раз лицо хирурга меняется на довольное. Захаров крепче сжимает его руки. — Пойдем, Серёжа.
С ласковым прозвищем на губах, он уводит Нечаева в сторону. Он идет, даже не смотря под ноги, но чувствует, как его сапог наступил прямо в основание темной лужи крови. Кажется, он задел тело Дмитрия Сергеевича. Или не задел? Хотя какая разница, задел или не задел? Может, это и не кровь вовсе: вдруг Харитон от неосторожности сбил чернила на пол?
Все ведь так хорошо, какие трупы могут быть на Предприятии? Тут все по стандартам безопасности, никаких инцидентов, никаких несчастных случаев. Если что и случилось, то намерено и так надо было.
Где же тогда Дмитрий Сергеевич?
Наверное, ушел домой. Наверное…
— Куда мы идем? — спрашивает майор. Он крепко сжимает чужую ладонь. Хирург оборачивается.
Сергей напрягается, зажмуривая глаза. На него спадает усталость как огромное, бетонное покрывало. Плечи гнутся, не в состоянии справиться с нагрузкой. Майор хочет вспомнить, о чем он думал минуту назад.
О каком Дмитрии Сергеевиче он думал? Чье тело вспоминал и в каких таких чернилах запачкал обувь?
— Мы идем спать, куда еще? — терпеливо объясняет он.
Так много вопросов.
«Вы останетесь? Со мной?», назойливо думает он. Сергей вздыхает. Все пахнет формалином и кровью.
Кто такой Дмитрий Сергеевич? Что он тут делает и почему Харитон уходил от него? Почему он должен уходить от него?
— Ты останешься?
Кто он такой? Что он тут делает?
— Безусловно, товарищ майор. Вы моя батарейка, забыли?
Он сжал его руку крепче. Сергей непонимающе, нервно усмехается.
Ему нужно поспать.
— Я всегда буду рядом. Всегда, товарищ майор. Вы обязательно все вспомните, я
уверен.)
Очередной сон с подобным сюжетом будит Сергея, заставая его в полусонном состоянии. Майор задыхается, давится слюнями от поспешного, быстрого вздоха и хватается за простыни. Он слишком быстро вскакивает с кровати, и голова трещит, как граммофон. Где он?
Его спина прямо вытягивается параллельно матрасу: все в поту, комната кружится. Сергей рефлекторно тянет правую руку, чтобы сжать оставшийся обрубок левой. Нечаев приучился так делать с тех пор, как попал в больницу и столкнулся с первым ночным кошмаром. По крайней мере, только так он понимает, что по-настоящему проснулся, а не попал в очередную петлю сновидений.
Только когда Нечаев действительно сжимает пальцы, когда они впиваются в другую руку, когда кожа скользит об чужую имитацию и он
чувствует это…
Сергей по-настоящему просыпается.
Протез. Верно. Операция.
Протез, рука…
Точно, операция прошла успешно, и уже несколько дней он не может справиться с последствиями ухудшающихся кошмаров.
Майор падает обратно на койку и смотрит в потолок. Кусает нижнюю губу, думает о чем-то и жмурится, смаргивая слезы на глазах, и беззвучно плачет.
Кажется, яблоко в углу начало гнить.
