After we die

      Адская боль. И это всё, что удалось почувствовать, когда сознание вернулось к нему. Чувство это растеклось по спине, в районе лопаток и ниже по позвоночнику, прекращаясь только на линии поясницы, где область её владений обрывалась, оставляя, тем не менее, незначительный дискомфорт. В любой другой ситуации такой дискомфорт можно было бы назвать болью, но только не сейчас, когда Таканори сипло застонал от соприкосновения плеч с твёрдой поверхностью, на которой лежал. На самом деле твёрдой её нельзя было назвать. Но твёрдости хватило, чтобы он стал хватать ртом воздух и сминать ткань под ладонями.       Чувствуя прикосновение к собственному лбу, Матсумото не мог сосредоточиться на этом. Ноги двигались спокойно, но, стоило только ему попытаться приподняться, как боль обнимала его спину в очередной раз. Чересчур глубокие вдохи не способствовали её отступлению — напротив.       В глазах стояла лишь картина непроглядной черноты, и Таканори решил, что, вероятно, умер. Или ослеп. Второе вероятнее, если принимать в расчёт то, что его тело всё ещё сотрясает от боли. И ещё одна вещь, которую Матсумото не мог разгадать, — этот холод, гуляющий по его коже. Это воздух или озноб? Кажется, его спина и грудь обнажены. Несмотря на это, кожа пылает.       Таканори разомкнул сухие губы и прошептал:       — Жарко…       Как же здесь жарко. Нет, его тело слишком горячее. Сами кости словно раскалились и понемногу пекли плоть изнутри. Вскоре и ломота в суставах дала о себе знать.       Пятно холода на шее повергло в шок его нервную систему, плечи оторвались от устойчивой поверхности и наконец очутились на весу, отчего напрягшиеся мышцы запротестовали очередным приступом боли. Таканори попытался сопротивляться, но что он мог? Он даже не понимал, что необходимо сделать, чтобы предотвратить это.       К губам прижалось что-то, коснулось нижнего ряда зубов, и холод обжёг его язык, однако в этот раз Таканори не был против. Вода, это определённо было водой. Протянув руку к стакану, он наткнулся на пальцы. Такие же холодные. Всё же дело, вероятно, было в нём. В том, что кожа горит так, будто его жарят на вертеле — не иначе.       Капли катились к подбородку, а оттуда — к шее, и плечи Матсумото дрожали от холода, что жидкость оставляла после себя. Жадно выпив всё содержимое, Таканори тяжело выдохнул. Стакан выскользнул из поля его досягаемости вместе с пальцами, которые он неосознанно сжимал, пока пил. Но как только шатен почувствовал, что его тело опускается вниз, то схватился за руку что есть мочи. Он пытался рассмотреть человека перед ним, найти что-то конкретное и чёткое в этой тьме, но фокус терялся. В глазах Таканори мелькали картинки, дрожащие. И дыхание. Бьющееся в конвульсиях сердце.       После того как жидкость немного оживила его обезвоженный организм, Матсумото стал различать кое-что. И следующим было прикосновение к его лицу. Это самое, холодное. Пальцы стёрли влажные следы у губ. Таканори всё ещё впивался в чужую кожу, но приходящие к нему образы стали намного чётче. Кто мог прикасаться к нему таким образом? Даже если лица он и не мог распознать, прикосновения говорили о себе весьма красноречиво.       — Тебе нужно прилечь.       Но Таканори не отпустил руки. Вцепившись в неё намертво, он, лишённый зрения в тёмной комнате, подался вперёд, хватаясь ладонью за шею. Губы прижались к коже. Таканори не планировал этого. Плечо, лицо, шея, грудь. Понятия он не имел, к чему прижался, однако его животный страх сделал это сам собой. Спина разрывалась болью, пока Матсумото стискивал в своих слабых руках чужое тело.       Сумасшедшие рыдания — вот что хранилось в его груди такое долгое время. Казалось, того, что они оба живы, хватит, чтобы покрыть собой весь ущерб. Таканори знал, что что-то пошло не так. Это неопознанное, смутное вынуждало его рыдания разрывать стены. Что-то случилось, но он никак не мог вспомнить, что именно. Что-то, от чего им теперь не спастись.       Время не шло. Оно находилось где-то на периферии, словно понятие времени вовсе исчезло. И никогда больше не появится вновь. Кожа под его лицом уже была мокрой, и судорожные всхлипы причиняли боль, но он не мог остановиться. Препятствий не было, поэтому шатен, скребя пальцами по коже, пытался ухватиться ещё крепче. Как будто это спасло бы его от всех бед. Он напрасно верил, что это спасёт.       Мысли стали ещё более мутными, когда только сорванное дыхание стало напоминать о былом порыве. Открывая ненадолго глаза, Таканори видел расплывшуюся полную луну за балконной дверью. Умиротворение. Или опустошение. Вот что пришло к нему теперь. Только теперь он осознал, как остро чувствует прикосновение кожи к коже, как сильно его ногти врезались в спину. Боясь двинуться, он произнёс:       — Прости меня, прости…       Голос был таким охрипшим, словно не был его голосом.       — Не за что просить прощения, — раздалось в ответ предельно ровно, — Таканори, — прошептал голос, завершая реплику. Его имя было таким необыкновенным на этих губах. В этот раз оно было мягким донельзя.       Пальцы Матсумото вдавились в кожу в разы сильнее, а губы прижались к мокрой и солёной коже, но в этот раз осознанней. Слов не хватало. Что-то обязано было унять непрекращающуюся тревогу.       Тело под его губами дрогнуло ощутимо, и в следующую секунду Таканори издал невнятный хрип, потому что чужие пальцы стиснули его плечи до острой боли и методично оттолкнули. Темнота век рассеялась, Матсумото налетел на взгляд, как на мель. Они глядели друг на друга, словно виделись в первый раз. Лёгкая полупрозрачная штора шуршала по полу — ей руководил ветер.       Внезапный раскат грома заставил Матсумото содрогнуться. Руки соскользнули с его плеч, и стул, с которого брюнет поспешно поднялся, скрипнул. Вспышка света на секунду взорвала комнату. Таканори растерянно моргнул, а, когда открыл глаза, — дождь зашумел остервенело. Аой стоял у окна, упираясь руками в подоконник, и новый раскат грома, а затем короткая вспышка — такая же, как несколькими секундами прежде, — позволила Таканори видеть соцветия среди тьмы. Сейчас эти самые лилии, прекрасные цветы невинности, в глазах шатена казались самой смертью. То, что хранилось в их изгибах, — траур. Не изящество.       Воспоминания омыли его с ног до головы. Не недавние — Таканори не желал даже обращаться к ним. Но те, когда он, держась за руку Широямы, слепо следовал за ним и опасался задать вопрос. Кровавый закат в неведенье, в безмолвии. Цвет меняет любую сущность, поэтому Таканори понял, что этот цветок не является таким, как его светлая вариация. Символ несмываемой грязи, страдания — вот что за значение он несёт в себе. Прямо противоположное.       Попытавшись подняться на ноги, Матсумото задел что-то. Что — не видел. Однако стекло звякнуло, и вода поползла к его босым ногам. Юу обернулся, новая вспышка очертила его профиль за спутанными чёрными волосами. Раскат грома. Шёпот дождя, похожий на помехи в переносной рации. Таканори ступил ближе и хрипло произнёс, почти шёпотом:       — Он мёртв, так ведь?       Широяма обратился лицом к дождю снова и промолчал. Только когда Таканори сделал несколько нерешительных, нетвёрдых шагов навстречу, мужчина ответил.       — У тебя пулевые, а не сотрясение, — сказал он, а затем добавил сухо: — Просто ляг и поспи.       Новый оглушительный раскат грома последовал за голосом, что растворялся в звуке падающих капель. Таканори, продолжая мысленно колебаться, подошёл ещё ближе. Его движение не было замечено, а точнее не было вознаграждено какой-либо реакцией.       — Где мы?       — В безопасности. Временной.       Глядя на спину Аоя, усеянную чёрными узорами цветов, он вспомнил о средневековых пытках. О горячей смоле, которой обливали провинившегося, а затем высыпали на него перья. Выставляли на всеобозрение. Отмыть подобное не очень уж просто. Если говорить начистоту, почти невозможно. Именно это всплывало в памяти Таканори, когда он глядел на лилии, что умиротворённо раскинулись на коже брюнета.       Таканори хотел коснуться, но одёрнул себя и просто застыл за спиной Широямы, вглядываясь туда же, куда глядел он. За окном нельзя было различить практически ничего, и всё, что было там, — смутные ночные тени.       — Твой выбор, — заговорил Юу внезапно, привлекая внимание стоящего позади. Брюнет обернулся, оказываясь лицом к лицу с Таканори. — Я не скажу «спасибо». Даже если теперь это не имеет смысла.       — Я не… не жду благодарности, — сбивчиво прошептал Таканори. Зрачки его словно петляли по всему, что было в зоне досягаемости для глаз.       — Чего тогда? — Юу поднял взгляд, собирая последние крупицы сдержанности в себе. — Ты надеешься, что я почувствую себя должником. Но этого не случится, Таканори.       Опустив голову, брюнет пробормотал оставшиеся слова и прислонил ладонь ко лбу. Ступни всё ещё холодели от ветра, прорывающегося через раскрытую балконную дверь. Словно заговорщики, они шептались, хотя в комнате и не было ни души, помимо них двоих. Просторная, высокие потолки. Это не квартира. Таканори понял это ещё по виду из окна, который не отражал городской суеты.       — В тебя стреляли. Если бы не Майк… Всё должно было быть не так, — покачал головой мужчина, смеясь нервно.       Ладони Таканори медленно опустились на подоконник, по обе стороны от Аоя; парень плотно сжал зубы, ощущая боль, сопутствующую этому движению. Его напряжённые лопатки разрывало от боли. И всё же он, вздёрнув голову, ждал, когда брюнет посмотрит ему в глаза. Однако этого не происходило, с каждой новой секундой ожидания ничего не менялось.       — Мне жаль, — прошептал Таканори. Слова осели на коже Широямы лёгким придыханием, и тот опустил ладонь до уровня губ, чтобы поглядеть на Матсумото. — Насчёт Рейты, — уточнил Таканори, когда увидел застывший в непонимании взгляд Аоя.       Брюнет молчал. Секунду, две, пятнадцать, тридцать. Несколько лет назад этот стеклянный взгляд из-под прикрытых век испугал бы Матсумото, но не сейчас. Сейчас он упивался им, забывая о свежих ранах.       — Мне не жаль. — Жестокие слова сорвались с губ Широямы. — Не стоит говорить об этом сейчас.       Обрывистые фразы, никакой устойчивости в голосе. Дождь шумел за окном, пока Таканори усиленно пытался восстановить хронологический порядок ошмётков воспоминаний.       Две пули в спину буквально прибили его к плитке площадки — он упал ничком, царапая подбородок, локти. Мир перемешался, стал таким скрежещущим на зубах. Как песок. Тот, что плавно ускользал в песочных часах его жизни. Но чья-то рука перевернула их как раз в тот самый момент, как последняя песчинка ускользнула вниз. Твёрдое движение руки — и пули засвистели по плитке. Мимо. Таканори помнил, как пытался не вдыхать так много за раз, чтобы усмирить боль, из-за которой всё темнело на периферии с каждым новым глотком воздуха. Дыхание убивало его. Абсурд.       Главный вход оказался заперт, и во всём здании, чем бы оно ни было, царил глухой полумрак. Лишь луна создавала синеватое свечение не полу. Таканори понимал смутно, что случилось дальше. Был слишком шокирован, чтобы понимать. На несколько секунд, периодически, он словно терял сознание. Механизм информационного метаболизма отключился в нём, в левой ладони он сжимал ткань плаща, чтобы удержаться на подгибающихся ногах. Сначала он не поверил, когда осознал, что тело холодит ночной воздух.       Эти псы не планировали преследовать долго. Так же, как и Рейта, Уруха горел желанием оторваться. Поглядеть на жалкие попытки скрыться, а затем застичь врасплох снова и растерзать жалкие порывы к жизни. Голыми руками и не церемонясь. Раскрошить в пыль. Убивать сразу — слишком милосердно, верно. Таканори был согласен с этой участью.       Аой говорил: «Уходи». Каждый раз он говорил: «Убирайся прочь». «Оставь меня в покое», — твердил он без умолку. Сотри себя, просто растворись в воздухе, исчезни. Умри.       Но в тот раз, сжимая лицо Таканори своими вспотевшими ладонями. Лицо, такое же мокрое от холодного пота. Тогда он шептал: «Живи. Пожалуйста, живи». «Не теряй сознание». «Смотри на меня». Прижимая дрожащие ладони к кровоточащим ранам, он, вероятно, надеялся, что это сможет помочь. Это всё, что он мог. И Матсумото думал, что вот он, этот самый момент, когда можно умереть. В тёмном переулке, на асфальте, под градом умоляющих тёплых слов. На его замёрзшей коже такие слова проступали вспухшими болезненными ожогами. И он смог бы улыбнуться.       Сейчас Таканори знал, что всё кончено. И незачем больше стирать номера в телефонной книге. Незачем больше отрезать пальцы на сувениры и перерезать горло. Разве что собственное. С небывалой радостью он бы сделал это прямо сейчас, чтобы услышать снова это сбивчивое и умоляющее «смотри на меня». Задыхаясь в агонии, он желал бы только этого: смотреть в глаза напротив, прочесть в них всё, как по буквам, и фотоснимком запечатлеть в потухающей памяти. А затем стать частью истории, пусть и такой пустяковой, как единичный пиксель. В глазах этого мира ему никогда больше не стать ангелом света или каким-нибудь другим пошлым дерьмом. Что же. Всё, что ему оставалось, — занять в чьей-нибудь груди такой объём истории, чтобы это заменило внимание всего остального мира.       — Если подумать, — улыбнулся Таканори, — мы в расчёте. Косвенно или прямо, я связан со всем, что привело тебя к этому. И ты…       — Таканори, — прошептал Юу. Матсумото поднял взгляд, расставшись со своей натянутой улыбкой. — Не надо, — убедительно, по звукам, произнёс брюнет. — Не сейчас.       Мир слишком неустойчив, хаотичен, как ты ни пытайся расставить его по полкам в алфавитном порядке. «Вчера» всегда отличается от «сегодня». А «сегодня» — от «завтра». Единственный способ заставить что-либо жить вечно — искусство. И смерть.       Ладонь, ледяная на коже, истязаемой жаром, служила Таканори анестезией. Обе ладони Широямы скользнули к ранениям, сейчас плотно замаскированным бинтовой повязкой. Надавили. Таканори поддался давлению, склонился, всё ещё сжимая край подоконника в пальцах. Собственный медленный выдох заставлял его голову идти кругом. Таканори чувствовал прикосновение кожи к коже, и холод поселял в нём крупную дрожь. Руки мужчины ненастойчиво касались его спины, а дрожащие плечи шатена прижимались к груди Широямы.       — Эти смерти — вся моя жизнь, — сказал Аой шёпотом. Замёрзшие сухие губы тронули горячий лоб — Таканори резко выдохнул от неожиданности. — Если сомневаешься — я не могу винить. Даже после их всех я всё ещё… не… — Голос Широямы дрогнул, Таканори чувствовал его прерывистое дыхание на собственном лице. И Таканори боялся. Он боялся меньше того Аоя, кто оставлял на нём раны, чем того, кто пытался их загладить. Чей голос тоже мог оборваться. Матсумото вдыхал его боль, но не мог выдохнуть, такой густой и вязкой она была. Как трясина. Эта его сторона походила на снег в полуденную жару — невозможная.       Где-то на задворках сознания Таканори даже сейчас желал отомстить ему. Всё казалось таким противоречивым.       — Ты можешь мне доверять, Таканори. — Слова. В такой мере тихие, что шатен не мог поверить в них. — Я доверяю тебе.       Первое правило идёт к чёрту.       — Я доверяю тебе, — как эхо, повторил Матсумото. Пальцы отпустили подоконник и обхватили спину, разрисованную цветами смерти. Веки опустились.       — Не смей умирать.       Таканори вдохнул до жгучей боли.       — Никогда?       — Никогда.