Рыжий волчонок

Ночь они провели порознь, потому что Пол Сисеро попросту не пустил Джерома в свой фургончик после заката солнца, когда Эли заглянула внутрь за лекарствами. — Нечего шляться, — рыкнул он, вкрадчиво блеснув слепыми глазами — и захлопнул дверь прямо перед лицом рыжего, не успевшего и рот открыть, отградив девочку от друга и тут же поймав ее за плечо. — Ты болеешь? Вот и сиди дома. Об окно ударился камень. — Не нервируй меня, Валеска! — прикрикнул тогда провидец, и град гальки, явно брошенный всего парой ладоней, осыпал его жилище, словно окрестив дурным знамением. — …Джером, твою мать! Циркачка тихо рассмеялась себе под нос, а встрепенувшийся было во сне Макс только перевернулся на другой бок. У нее было впереди несколько часов, часть из которых Эли потратила на «выкалывание» букв, чтобы после забыться беспокойной дремой, накрывшись с головой тонкой тканью простыни. Сквозь дурман забвения девочке виделось раздосадованное лицо Заккари — он ушел вечером, бросив напоследок на нее и Джерома уничижительный взгляд, и тогда циркачка поняла — они еще встретятся. Может, через десять лет, может, через месяц, а может и в следующей жизни — но встретятся. И тогда ни ей, ни ее другу не сносить головы. Волновало ли это Эли? Нет. Во сне к ней пришла Синтия, бледная и спокойная, и опустилась на стул напротив, начав петь колыбельную голосом матери, почти не размыкая губ, пока слова ее не переросли в мрачное бульканье крови в горле. Тогда девочка вдруг проснулась, широко открыв глаза, но увидела только лунный свет, заглядывающий в окошко. Ей все еще было больно. Ей все еще было страшно. Как бы сильно циркачка не пыталась быть взрослой и принимать смерть как данность — у нее все одно не получалось. Само понимание этого неестественного для ее сознания процесса совсем не укладывалось в голове. В детстве Эли думала, что соседка с печеньем когда-нибудь вернется, что сбитая полицейской машиной собака вновь побежит по своим делам, что убитая львом гиена когда-нибудь вновь поднимется на ноги. Но жизнь ударила ее исподтишка, вдруг шепнув на ухо: «Они никогда не появятся в твоей жизни вновь! Они останутся лишь воспоминаниями!» Свыкнуться с этим было невозможно. Хотелось выть и кричать. К утру у девочки поднялась температура, а потому провести в постели пришлось чуть больше времени — пару суток, пока не стало лучше, и все это время Джерома словно собаку прогонял прочь Пол, не спеша объяснить ни единой причины своего странного поведения. Неужели он предчувствовал что-то? Или считал, что ребята доводят друг друга до беды? Прокрасться в фургончик рыжий сумел только в один из дневных обедов, притащив с собой пару красных яблок, тут же опустившись на колени рядом с постелью Эли, что к тому моменту как раз выкалывала очередную точку — делать дома все равно было решительно нечего. — Ну и сволочь же он… — первым делом выругался парень, а после гордо кивнул на принесенные фрукты: — Ешь. Я для тебя их у самого Нортона из-под носа стащил! — голос его блеснул шуткой и горделивостью одновременно. — Не знаю, что на него нашло, — честно ответила ему девочка, послушно откусив от яблока небольшой кусок. — Сладко. Где ты сейчас? — О… конечно же с любимой матушкой! Меня тут тоже на поводке держат. — Показал зубы Джером. — Боятся. Проблем. — …наверное, боятся за Заккари. — Тогда предположила Эли, продолжая пожевывать фрукт. Было немного кисло, и это привнесло разнообразие в тысячу вкусов овсянки, которой угощал ее Пол. В термосе, который парень выудил из-за спины, оказался чай с лимоном. — Пускай боятся. Когда придет время — мы с ним еще свидимся, Эли, и тогда… знаешь, я не рассказывал тебе, но эта свинья здорово… поступила со мной. Я думал все эти деньки: «Почему же я его так ненавижу? Может, потому что он бил меня? Или потому что все мое детство прошло под их с матерью пьяные оры?..» Но вдруг меня осенило! Чертово печенье. — Печенье? — вздернула брови девочка, сделав пару глотков, невольно поморщившись от кислоты напитка. — Печенье, цыпленок, печенье… и охренительно горячий куриный бульон. — Рыжий на мгновение зажмурился, зло усмехнувшись: — Я был еще мальчишкой, и мне страшно хотелось печенья. Я хотел было стащить его… тогда эта тварь сунула мою руку в кастрюлю. — Усмешка медленно сползла с лица парня, а после он показал Эли свою правую ладонь. — Вот эту. Видишь? И я не вижу. Но даже если снаружи шрама нет — он где-то внутри. Такой серьезный в это мгновение, но в то же время злой, прохладно-злой, даже как-то неестественно для себя сердитый, Джером проследил за направлением взгляда подруги, покачав головой: — Ты думаешь, что я жалок, да? Что это был за глупый вопрос? А главное, почему он был задан? — Ты не прав. — Циркачка вздохнула, протянувшись вперед и взяв его за руку, пощупав костяшки пальцев, сухую от работы и ветра кожу, едва заметные ссадины. — Мне все равно, что было тогда, мне только жаль… что никто не сунул в кастрюлю с бульоном его руку. Только и всего. — Эли вздрогнула от собственных слов, после мотнув головой: — Я не совсем это имела в виду, но… в общем-то, и это тоже. — Я понял, что ты имела в виду, Эли, я понял каждое твое слово, — рыжий тиранулся щекой о ее ладонь, тут же обернувшись, когда скрипнула входная дверь, и на пороге показался мистер Сисеро. — Ты снова здесь? Я же запретил тебе приближаться к моему фургону, — отрезал тот, стукнув кончиком трости по земле. Макс прятался за его спиной, молча поглядывая на ребят. — Здесь нечего делать, Эли еще больна. — Ох, простите, я просто решил в кои-то веки навестить мою подругу, пока у нее овсянка из глаз не полезла, — огрызнулся тогда Джером, рывком поднявшись. — Сколько мы еще пробудем в этом городе? — Недолго. У нас обещается новое турне… на этот раз к нам присоединятся еще и фрики, — скривился вдруг Пол, явно недовольный тем, как должна была проходить новая концертная программа. — Поэтому придется потесниться на сцене. Новость пришлась как раз кстати, и циркачка тихо выдохнула, откусив от яблока еще немного, слушая их разговор, легко сошедший с одной темы на другую, но все равно неумолимо сдвигающийся к началу. — Только их тут не хватало, едва с дядюшкой расстались, — шикнул парень все так же сердито, присев на постель Эли, и та легонько обняла его за талию, прикрыв глаза, — с этим уродом гребаным. — Хватало или нет, решает директор, а нам приходится слушать его. Помнишь? Миру все равно на нас и наши желания, Джером. — Странная, неприятная фраза сорвалась с губ Пола, и тогда тот вновь кивнул рыжему на выход: — И тебе пора уже это понять. Давай, иди отсюда, когда твоя подружка поправится — пожалуйста, ошивайтесь где пожелаете. А пока что тебе запрещено здесь появляться. И это тоже не мое желание. Не его желание. Нортона. И он почему-то решил за них, где им быть вместе, а где — порознь. Почему? Еще с пару дней Эли провела в постели, а после все же смогла выбраться на улицу под вечер, когда неустанное «внимание» Сисеро сошло на нет вместе с ее кашлем и насморком, а фонари зажглись, озаряя все вокруг себя серебристой синевой, словно призывая мертвых. Почему Нортон разделил их так грубо и рьяно? Зная, что девочка точно не уйдет из цирка без своего друга, он все равно разлучил их, сделав жизнь каждого мучительнее во сто крат? — …слышала? Вчера они с Алом сцепились, — услышала циркачка разговор пары актрис, лениво куривших под тенью своего фургончика, — Оуэн нос ему разбил. — И из-за чего? Опять из-за Лайлы? — Ага. Они у нее там встретились! Один — на выходе, другой — на входе! — смех девушки не заставил себя долго ждать, но у Эли он не вызвал никакой радости. Тем более что Джерома не было видно все это время, будто он испарился. А знание, что танцовщица со змеями теперь не отпускает сына от себя, только подтвердило дурные мысли девочки. Она оказалась права — рыжий сидел на ступеньках снаружи фургончика, пока изнутри доносились малопонятные звуки, но, едва завидев подругу, он тут же поднялся на ноги, кинувшись к ней и улыбнувшись. На щеке — косой след, явно от прилетевшей тарелки, костяшки сбиты в кровь. Значит, ударил об стену. Притом несколько раз. Выпустил пар. — Эли! Цыпленок мой! — обняв ее, Джером тут же утянул девочку подальше от дома родного, усадив на деревянный ящик, почему-то вновь слишком счастливый. Скачки настроения его нисколь не пугали циркачку, а потому она просто взяла его за щеки. — Я слышала, Ал с Оуэном… — …ага, — ухмылка на лице парня стала еще шире, острее, и тогда он ткнулся лбом в ее лоб, шепнув: — Как думаешь, из-за чего? — Ты?.. — Попросил суку-Мартину позвать к моей матери своего родственничка, потому что ей сро-очно потребовалась его помощь. — Рыжий хихикнул, прищурившись. — Я думал, она меня убьет! Эта чертова шлюха совсем сбрендила, когда поняла, что мордобой этих козлов — моих рук дело! Он спровоцировал Лайлу. Только и всего. Отомстил за последние грешки спустя некоторое время, когда буря уже приутихла, чтобы иметь возможность безнаказанно слинять, прекрасно понимая, что ей нужно будет время остыть. Джером уже не боялся того, что его ударят. Не боялся синяков, ссадин, порезов. Он боялся только одного — остаться в фургончике еще хотя бы на день беспрерывного времяпровождения с матерью. И Эли вдруг поняла, что, наверное, выдержать целый год ее друг не сумеет — у него попросту не хватит терпения. И на губах все чаще будет появляться эта жуткая улыбка, пока парень будет искать неприятности на свою голову. — Успокойся, пожалуйста… ты пугаешь меня. — Циркачка спустила свои руки на его плечи, чуть погладив их, скуляще шепнув: — Ты же не такой ч-человек. — А какой я, Эли? Какой я человек? — рыжий вскинулся, качнув головой сначала влево, а потом вправо, переминаясь с ноги на ногу. — Лучший из всех, кого я знаю. — А что, разве «лучшие парни» не могут позволить себе немного веселья? — вновь лицо Джерома оказалось близко, они соприкоснулись кончиками носов, и парень тихо рассмеялся, тут же склонив голову, опускаясь перед подругой на колени и беря ее за обе ладошки, чуть сжимая их, вновь смотря ей в глаза, ожидая ответа на такой сложный вопрос. — Могут. И ты… позволил себе немного веселья. Это хорошо, — мягко произнесла девочка, позволяя играть своими руками так, как рыжему вздумается — подкидывать их и ловить, поддерживать за запястья, даже не смотря, — но только не забывай, что это может тебя съесть. — Съесть? О, Эли, меня не нужно есть! Я уже съеден. — Он был прав. — Она совсем не дала мне жизни в эти паршивые деньки! «Помой посуду, Джером! Чего не бежишь к своей сучке, Джером? Тебе все равно на нее, Джером?!» И при этом дверь была за-пер-та! И что я мог ответить, а? Что я мог сделать? Самое очевидное, да? Извини, но ты ведь тогда сказала мне: «Не надо!». Когда тарелка взвилась в воздух в его руке, и весь мир превратился в одну пульсирующую точку, когда стало нечем дышать от напряжения… — Спасибо. — Циркачка протянулась вперед, коснувшись подбородком его лба и зажмурившись, проглотив навернувшиеся на глаза слезы. — Спасибо, что помнишь. Тогда рыжий вдруг подался чуть вверх, сухо украв ее ненавязчивый поцелуй коротким соприкосновением губ так же легко, как и после отпрянул назад, утягивая Эли за собой, держа за запястья. Ни единого акцента, ни единого слова — будто так и должно быть. И только его улыбка сказала больше, чем на мгновение замершее в груди сердце циркачки. Они ушли не в город — в прилеск, перемахнув через забор, не взяв с собой даже пледа. Но на плечах Джерома была джинсовка, которую он и использовал для того, чтобы организовать посреди опустевшей поляны место для отдыха. Редкое совиное уханье и «переговоры» белок стали единственными звуками, окружавшими их, и тогда девочка замерла, положив голову на плечо друга, глядя перед собой, пока он привычно курил, распространяя повсюду терпкий еловый запах, смешанный с дымом. После насморка ароматы всегда казались самыми яркими, и Эли вдруг подумалось о том, сколь долгое время она совсем не обращала внимания на то, как мир не только выглядит, но и ощущается — словно забыла об этом, словно уснула на долгие полгода, а теперь смогла вынырнуть и — вдохнуть, прочистив легкие от воды из тяжелой бочки. Даже звезды, кажется, пахли сиренью. — …ты поцеловал меня, — констатировала факт девочка шепотом, почти задремав, не открывая глаз, пока впереди расцветало облако сигаретного марева, поедающее звезды. — Ага. — Согласился Джером, скосив на нее взгляд и вновь чиркнув зажигалкой, чтобы перед лицами их полыхнул огонь, озарив тьму светом маяка. — Я люблю тебя. — И я тебя… и я тебя. — Он вновь затянулся и запрокинул голову, выдыхая в небо, словно желая затмить дымом луну, погрузить их во мрак, чтобы никто не смог увидеть этот маленький уголок счастья для двоих. Чувства ребят друг к другу не были громкими, и их даже не требовалось озвучивать вслух. Придавать им значения тоже не следовало, словно они — дурман, исчезающий под утро. Любовь Эли и Джерома любила тишину, наконец с уверенностью окрепнув не до состояния крепости, но — до шаткой ветряной мельницы, чьи лопасти с каждым пережитым событием крутились все сильнее. И не нашлось бы в этом мире того Дона Кихота, который бы сумел ее поломать.