Рыжий волчонок

Послышались первые удивленные возгласы — и Джером замер словно бы посреди толпы — теперь каждый человек в цирковом лагере смотрел только на него, пока мужчина напротив парня схватился за щеку, согнувшись в три погибели, тихо воя от боли — в коже его была скобка. — Джером! — Лайла спохватилась первой, ринувшись в сторону рыжего, но совсем не для того, чтобы помочь ему, а явно намереваясь ухватить сына за шиворот и дернуть в сторону их фургончика. Она уже делала так раньше, стоило только юному Валеске хоть с кем-то вступить в спор на ее глазах. Но сейчас бы не спор. Сейчас было побоище. Изо всех сил пнув «противника» в живот, Джером отбросил степлер Эли в руки не глядя — и та поймала его, в то время как град ударов носком ботинка продолжился. — Скотина! Не. Смей. Приближаться. К ней! — парень зашипел, все же скрученный матерью за волосы на затылке, когда женщина поволокла его в сторону кибитки. Он не вырывался — только зло смотрел на свою побежденную жертву, пока люди вокруг наконец не начали шевелиться, собираясь вокруг лежащего на земле мужчины, раскрывая рты рыбами. Девочке было все равно на то, что в ее руке окровавленный сшиватель, да и на то, что у ее ног лежит подвывающее тело, ей, в общем-то, было все равно тоже. Ее волновало только то, что мать сделает с сыном, но даже шанса подняться у циркачки не оказалось — Нортон положил ладонь на ее плечо, словно бы возникнув из ниоткуда, чтобы склониться над ее ухом, едва слышно прошептав: — Сиди. Она могла только ждать, держа в ладошке злосчастный степлер. Полиция показалась быстро, но обошлось хотя бы без скорой помощи — Джером не успел нанести жертве серьезных повреждений, только несколько некрупных синяков да скобку на память. Ему еще не было восемнадцати, это спасало ситуацию, а Эли, смотря прямо в глаза темнокожему офицеру, что отвел ее в сторону, чтобы допросить, призналась: — Этот мужчина пристал ко мне, а я… я испугалась. И мой друг хотел мне помочь, он… не сделал ничего плохого. — Мисс, он, как бы помягче выразиться… сами видите, что он сделал с его щекой. — Неуверенный голос собеседника не стал поводом для волнения девочки, искоса наблюдавшей за Лайлой, замершей в дверях в фургон. Кажется, это был первый случай на памяти юной циркачки, когда их слова совпали практически полностью. — Мой сын защищал свою подругу! Что, ваш ребенок поступил бы как-то иначе? Он еще несовершеннолетний, поэтому можете обсудить все со мной! Уж я-то каждое слово выслушаю! Наконец, в происходящее вмешался Нортон, но Эли не стала наблюдать еще и за его размахиванием рук, вместо этого тихо выдохнув, вновь вернувшись к затянувшемуся разговору с офицером: — Он случайно нажал на кнопку. Неужели Вам кажется, что мой друг — к-какой-то садист? — Гарольд, кончай допрашивать ее, а то прилетит как Джеку, — посмеялся кто-то неподалеку, очередной полицейский, который интересовал девочку чуть меньше, чем никак, — я думаю, они сейчас договорятся. Договорятся. Циркачка даже не сомневалась в этом, поигрывая сшивателем в руке, не касаясь кнопки. И как только Джером додумался?.. глядя на капли крови на щеке мужчины, все еще тихо постанывавшего от боли во время опроса со стороны худенькой дамы при форме, Эли не чувствовала жалости. Наконец, решившись, она двинулась прочь, плечом отодвинув в сторону одного из посетителей-зевак. Все они были декорациями. Все они были… машинами. Бесчувственными механизмами, способными только на наблюдение. — Стой. — Директор «труппы фриков» поймал вдруг девочку за руку, и та остановилась, почувствовав, что теперь все взгляды обращены только на нее и этого артиста, чья голова была столь мала, что на нее спокойно налезло бы детское ведерко для песка. — Из-за тебя и твоего дружка у нас теперь большие неприятности. Только из-за вас двоих. — И что дальше? Я никого не трогала. — Нечего привлекать к себе внимание. Ты даже не артистка, а ведешь себя так вызывающе. — На мгновение Эли показалось, что она ослышалась, и неловкая улыбка на ее лице отразила именно эту эмоцию. Недопонимание. — Я уже знаю, что ты здесь никто и звать тебя никак. Поэтому можешь не улыбаться. — Я думала, что ошибаюсь. — Циркачка дернула запястьем, угрожающе стиснув пальцы на чертовом степлере. Он словно бы жег ее ладонь, призывая к тому, чтобы пойти в ход — девочка ощущала это нутром. — Но Вы и правда уродливы. Не внешне. Внутренне. Пощечина пришлась как раз кстати — кровь потекла из разбитой десны, и вдруг стало смертельно душно, когда перед глазами на секунду вспыхнули звезды. — Ты — никто. — Вкрадчиво рыкнул мужчина, а Эли рывком повернула лицо в его сторону, тиранув тыльной стороной ладони рот. — А раз ты никто, то даже не смей и слова мне сказать. Если из-за тебя у цирка будут… Он не успел договорить — девочка просто нырнула в толпу, выронив сшиватель, едва не треснувший в руке, не желая больше слушать этот вымученный бред. Люди пропустили ее, словно облизав взглядами со всех сторон. Спрятаться было негде. Цирк впервые за долгое время показался абсолютно чужим, злым и недружелюбным. Что сейчас происходило с Джеромом? Это и вовсе страшно было представить, но сунуться к нему возможности не представлялось — и Эли не стала испытывать судьбу, убравшись в родной фургончик, сейчас пустой и тихий, там и засев, натянув на лицо тонкую ткань простыни в робкий цветок. Кровь текла из ее рта, а слезы — из глаз. Ты — никто. И если для доказательства обратного нужно нанести удар — лучше отступить. Потому что защиты больше нет. Последняя тень ее окончательно развеялась, а цирк принял девочку в свои объятия по-настоящему, открывший ей от начала и до конца. Никто больше не протянет руку помощи. Потому что всем наплевать. — …Эли, все будет хорошо, — послышался из тьмы голос Нортона, но шевелиться в ответ не хотелось. — Я поговорил с полицейскими, они не стану тащить вас в участок. Я объяснил, что тот мужчина был неправ. — Он ударил меня. Ваш… партнер, — девочка сдернула со своего лица ткань, явив миру запекшуюся на губах кровь, — он обвинил во всем меня. — Вот оно как. — Сглотнул директор, как оказалось, присевший напротив постели на край табурета, который Пол Сисеро обычно использовал для того, чтобы отдыхать после ужина. — Он бывает неправ, Эли, пойми его — у их труппы нелегкая жизнь. — А у меня она легкая? А у Джерома? У Вас? — Эли! Успокойся. Такова наша жизнь. Таковы правила игры. Мы не можем изменить все, что захотим, щелчком пальцев, — произнес Нортон молитвенным шепотом, словно взывая к душе циркачки. Но у нее не было души. Остатки ее пробили стальными скобами и вывернули наизнанку хлесткой пощечиной. — Зачем Вы пришли? — девочка шмыгнула носом. — Сказать, чтобы вы больше никогда не брали сшиватель, ясно? Он должен находиться там, где его место. А где тогда ее место? Где место рыжего, наверняка сейчас держащего шаткую оборону или уже сдавшегося, терпящего невесть что, пока улица горит далекими фейерверками и пахнет сладкой ватой? Почему они должны слушать боль, впитывать страдания для того, чтобы просто иметь возможность где-то существовать? — Его место — в глотке Вашего партнера, сэр, — Эли стиснула зубы, чуть наклонив голову вперед, несдержанно шепнув после: — С чертовой отжатой кнопкой. — Проспись, Эли. Ты сама не своя. — Эти слова оказались последним, что сказал директор перед тем, как просто уйти… скрипнув ключом в замочной скважине снаружи фургончика. Ее заперли здесь. Одну. Словно птицу — в клетке, зверя — в капкане. В эту ночь девочке не снились сны — она сама была сном. Бледным, молящим о спасении от собственных мыслей, сном. Нора в детстве как-то сказала ей: «Если ты впустишь ненависть в свое сердце — она отравит тебя». Это прозвучало так страшно, что тогда Эли поклялась себе, что никогда не позволит сердцу оказаться отравленным. Но что ей было делать теперь? Когда яд практически тек у нее изо рта? Его можно было только съесть. Словно Шива — кролика. Не было никакой силы в том, чтобы суметь сдержать себя, осознать причинно-следственные связи, наконец зажмуриться, взглянув на битое стекло на дне собственных глаз. Была только воля, опоясывающая руки сталью наручников, сковывающая движения для того, чтобы раскрыть сердце. Разве ты хочешь зла, Эли? Разве ты действительно хочешь ударить этого урода степлером, вогнав ему в горло серебрящуюся скобку? Нет. Вот что было определяющим для нее — собственная убежденность, осознанность действий, не допускающая смертельных ошибок. Утро циркачка встретила, чертя кончиками пальцев по краю простыни тонкие линии, пока скрипела входная дверь. Она не знала, кто придет за ней, но ни на мгновение не сомневалась, что первым вошедшим окажется Джером. Чуйка не подвела — пошатывающийся и бледный настолько, что веснушки на лице его казались звездами, он опустился на постель рядом с Эли, тяжело дыша. — …мне разрешили сюда прийти. — Наконец, шепнул он непривычно сипло. Следы удушья на горле, гротеск из порезов от битого стекла на ключице, торчащей из-под воротника рубашки в желтую клетку, ссадины на скулах. Он выглядел именно так, как циркачка и ожидала. — Спасибо. Ты спас меня. — Просто ответила девочка, ощущая лишь безжизненность и сухое напряжение. Цирк не сдвинулся с места, а это означало только одно — представлению быть. Но в то же время противно вцепились в мысли слова директора фриков, гласящие, что Эли — не артистка. — Меня не допустят до репетиции. Тебя тоже. Вот оно что. Дешевый домашний арест, нужный только для того, чтобы потешить собственное эго и немного усмирить зарвавшихся уродцев, определенно злых на то, что им пришлось бы уехать ни с чем, разверни местные журналисты эту ситуацию, и не сумей Нортон договориться. — А в следующем городе? — Эли прикрыла глаза, тихо шмыгнув носом. — И в следующем. Все их отчаянные попытки рыпаться были бесполезны. Как только находилась акула покрупнее, любые достижения ребят становились тыквой, словно в сказке про Золушку. И вновь нужно было пройти мириады шагов, собрать тысячу бумажных журавликов для того, чтобы загадать желание. — Директор ничего не сделает. Он… иначе он их не успокоит, — наконец, сказала девочка едва слышно. — Я понимаю. О, Эли, я все понимаю, — скрипнул зубами парень, — но только одного, блять, не понимаю: в своем ли они уме? — голос его дрожал от напряжения, и пружина в груди Джерома чуть ли не звенела. Слабое касание — и он взорвется, словно часовая бомба. — …нет. Они давно не в нем. — Эли мотнула головой, сжав ладони в кулаки. — Я думаю, что… они никогда в нем и не были. Она вдруг протянулась вперед, коснувшись обеих щек друга, всмотревшись в его глаза, такие голубые, что в них, казалось, утонуло небо. Девочка ожидала увидеть в них пламенную ярость, но отыскала лишь смертельный холод. — Я хочу их убить. — Отчетливо произнес Джером. Маниакальная идея, не отпускавшая его, истерзавшая его, выпотрошившая его и вывернувшая наизнанку. Она возвращалась наплывами и с каждым разом становилась лишь сильнее, крепче, овладевая судорожными попытками разума парня выстоять, пережить происходящее. — Ты не хочешь их убить. — Почему? — Я не знаю. Не было подходящих слов. Был только пьянящий запах крови, выкуренных минутами ранее сигарет с леденящим ментолом, парфюма из пролитого на раны спирта. — Ты ведь не встанешь на моем пути, правда? — спросил рыжий едва слышно, наклоняя голову вперед, пока Эли мягко скользила ладонями вниз, чтобы взять друга за запястья. — Если я захочу это сделать. — Встану. — Заверила она его, на мгновение зажмурившись — почувствовала, как на шее смыкаются ладони. — Не. Смей. — Джером тряхнул ее, тут же разжав хватку, опаляюще смотря в глаза. Он все еще пугал, намеренно пугал, зная, что действительно не может сделать ничего большего, как бы ни хотел. И мешал парню в этом даже не по-щенячьему спокойный взгляд девочки, а то, как внутри у него самого сбоило сердце, начиная пропускать удары. Но даже это чувство можно было оглушить, пускай и всего на мгновение. — Если они сломают тебя — все, что мы сделали вместе, будет зря, — Эли прокашлялась, вновь поймав друга за запястья, прижав костяшки его пальцев к своему горлу. Она не боялась его. Но пыталась показать вовсе не это. — Если ты хочешь, чтобы все было зря — я не хочу видеть, как ты становишься монстром. Не провокация. Не вызов. Констатация факта. Жизнь. Смерть. Две стороны одной монеты. Любовь. Ненависть. Две стороны медали. Но у всего есть еще и ребро, позволяющее крутиться волчком вокруг собственной оси. Неужели достаточно всего одного отвратительного дня, чтобы все сломать?