Рыжий волчонок

Туфли на каблуке было решено не надевать, ведь к мишени Эли становиться не стала — они с Джеромом оба были слишком измотаны для этого опасного трюка, а потому решили заменить его чем-то другим, и теперь девочка бегло тренировалась подбрасывать два шарика, но то и дело роняла их, пока ее друг проделывал одному ему понятные карточные фокусы, упражняясь в ловкости рук. Он то показывал самому себе трефовую шестерку, то вдруг играл колодой, превращая одну карту в десять, перебрасывая их веерами. Программа их выступления в этом городе, чьего названия циркачка не знала, была теперь до боли проста: распилить кого-нибудь, показать несколько трюков, достать из рукава розу. Роль Эли и вовсе предполагала только становление украшением, а это означало, что придется надеть уже позабытый костюм с темными перьями, став чудаковатым арлекином новой ночи. — Что думаешь? Они выкинут какую-нибудь гадость? — спросил вдруг Джером, игриво дернув плечом и глянув через него на подругу. — Или все же наш номер пройдет без приключений? — А бывает, что… Вот оно как. Подобную грань взаимоотношений артистов девочка упустила из виду ранее, но, будучи озвученной, она словно бы обрела материальность, вес, став угрозой видимой, неотвратимой, но при этом — всегда неожиданной. — Поверь, случается всякое. И если есть возможность этого «всякого» избежать — лучше сделать это. — Показал зубы рыжий. Эли знала, что означает эта его хищная полуулыбка с прямым взглядом глаза-в-глаза. — И что ты сделал? — спросила она шепотом, скользнув к нему и задав свой вопрос на ухо, приподнявшись на цыпочки. Не «зачем». Не «не надо». Просто «что». Едва слышно, щелчком в самую душу — и это было лучшим из ее качеств. — Ничего особенного, просто ей придется пошить себе новое платье. Знаешь, иногда все эти разноцветные лохмотья жутко пачкаются. Особенно, если кто-то случайно забыл в гримерке бутылку хренового пива после того, как с моей мамашей… — Оуэн? — девочка дождалась короткого кивка, и тихо фыркнула, нисколь не удивленная тем, что Джером решил уязвить и своему давнему врагу, воспользовавшись одним из очевиднейших поводов. Лайла и ее «возлюбленные» редко выбирали подходящие места для своих «встреч», да еще и запоминали их через раз, а потому можно было сколь угодно неосторожно импровизировать и все одно попадать в цель. Вряд ли бы кто-то стал разбираться из-за пролившейся в костюмерной баклажки, зная, кто чаще всего прикладывается к ней. — Пришлось пожертвовать почти всеми нарядами «Летающих Грейсонов», поэтому завтра их ждет тот еще сюрприз. Но это будет завтра, — рыжий лениво отстранился, чтобы галантно протянуть подруге розу, выпущенную из рукава, — а сегодня город спит, а мафия не просыпа-ается, — нежно шепнул он, нарочно удлинив слово на пару гласных, словно зевая. На репетицию у них ушло чуть меньше пары часов, и ребята успели за это время повторить азы трюков, а еще немного подурачиться, чтобы после направиться по своим кибиткам. Они решили не злить судьбу и не посещать город хотя бы в этот день… впрочем, ожидаемый на утро скандал Грейсонов с Лойдами немного изменил их планы, потому что вспыхнул ночью. — Да я этой сволочи руки оторву! — Только попробуй! — Алкаш гребаный, ты посмотри, что стало с моим платьем! — всего один голос выделился из толпы из двух спорящих семей — и Эли невольно улыбнулась, придержав Джерома за запястье, хотя тот прекрасно остановился и сам. Мартина швырнула свою испорченную одежду под ноги пошатывающегося Оуэна, который своим видом абсолютно любые мысли о собственной причастности к произошедшему подтверждал. Он был вусмерть пьян и даже толком не мог говорить. — Чертовы Лойды, вечно портите нам жизнь. — Вспыхнул один из глав семейства Грейсонов, тут же получив кулаком по лицу. Рыжий прыснул себе под нос, но сразу примолк — на шум полыхающего скандала уже начали стягиваться не только артисты Хейли, но и фрики. Становилось все жарче. Попасть под горячую руку не хотелось. — Ах ты сукин сын! — теперь акробату прилетело с кулака, и тогда вмешался еще и Ал, кинувшись на столь дерзкого клоуна… сцепившиеся тела их прокатились по земле, пока женские половины враждующих кланов лишь изрыгали в стороны друг друга проклятия. Они единственные не собирались драться. Возможно только потому, что боялись, что Нортон в этом случае попросту не выпустит на сцену никого. — Хватит! — послышался голос директора цирка Хейли, и тогда Эли попятилась, не стремясь слышать дальнейший диалог. Куда более важным для нее сейчас было оказаться вне эпицентра и увести из него Джерома. — Развели… чертов балаган! — удар трости по земле был глух, но взметнул во все стороны песочную пыль. Это не помогло, лишь на мгновение остановило бойню, дав каждому из присутствующих сделать глоток воздуха. Ненависть копилась в них годами, десятилетиями, поколениями, она была впитана ими с молоком матери, была в их сердцах, их крови, их взглядах. — Между нами все кончено! — всхлипнула вдруг клоунесса Мэри, роняя слезы, и рыжий хихикнул, видя быстро сменяющиеся эмоции на лице ее парня — акробата Джона. Шок, недоумение, боль. Мужчина сглотнул, сделав шаг вперед, но Нортон остановил его, взяв за плечо. — …довольно. Эли никогда бы не поверила, что подобные чудеса, обнажающие рваные раны окружающих, можно сотворить при помощи чужого алкоголизма, бутылки пива и шкафа с костюмами для выступлений. Джером же не знал, он просто делал, и трюки его удивительным образом имели успех практически всегда. Не тот успех, которым стоит хвастаться в обществе, и не тот, который вообще стоит когда-либо и где-либо озвучивать. Он был манипулятором. Был изящным эгоистом и даже, кажется, немного садистом — прекрасно ощущалось, что обозленные выходки доставляют ему радость. Действительно ли он родился таким? Или это брат-близнец все же приложил руку к его становлению? Девочка запнулась о собственные мысли, вдруг глупо глянув прямо перед собой, словно ослышавшись. Что должен был представлять собой Джеремайя? Если он, этот неизвестный ей человек, сосредотачивал в себе все то, что ее друг столь ненавидел? Не тепло — холод. Не открытая агрессия — медленное ожидание. Не стремительность — терпение. И если оставшийся в цирке брат был всего лишь рыжим волчонком, обозленным на целый мир, то свободный, верно, являл собой змею, затаившуюся перед укусом. Только кого она будет кусать? Бумажный стакан черного чая, старенький плед в крупную клетку на плечах, окраина лагеря. Все это словно бы прошло мимо Эли, и она вдруг «проснулась» сидящей позади Джерома, крепко стоящего на ногах и опирающегося о древесный ствол правой ладонью. Парень привычно курил, глядя куда-то в сторону едва выкарабкавшейся из-за облаков луны. — …все, что хотел, — сказал он едва слышно, явно окончив какую-то фразу, и девочка тряхнула головой, пытаясь понять, что было до этих слов. — Прости, я прослушала. — Виновато шепнула она, но друг ее не обратил на это никакого внимания, кажется, увлеченный криками на заднем фоне, шумом чужих голосов, непрекращающейся разборкой. — Пол отправил нас куда подальше, ты была немного не в себе, в общем-то. Как это называется, а? По-мут-не-ни-е? Так точно! — воскликнул Джером не оборачиваясь, только дернув плечами и запрокинув голову, искоса глянув на циркачку. — Я уж было подумал, что у тебя обморок. — Помутнение? Обморок? Я просто задумалась. — Ага, все бы так задумывались. — Фыркнул он, явно взволнованный, а может и вовсе рассерженный?.. впервые Эли не могла понять совершенно ничего, смотря прямо перед собой. Ей казалось, что в голове у нее молоко. Мир пах так странно, что хотелось кричать. Мятный дым сигарет. Нотка имбиря в черном чае. Скошенная трава. Терпкий бензин. Падающие звезды. Цветочные переплетения. Стиральный порошок с лавандовой отдушкой. Кажется, скоро должен был начаться дождь. В детстве девочка всегда замирала, когда ей становилось страшно, она просто смотрела перед собой, совсем теряя самообладание, и не слышала ни единого звука, будто превращаясь в маленькую статую из фарфора. Потом она выросла, «приступы паники» стали происходить все реже и реже, в конце концов сократившись до нуля, и Норе, ее несчастной матери, показалось, что все позади. Никаких врачей конечно же не было. Но неужели теперь оно вернулось? Нет, не совсем так, подобное состояние на самом деле никогда не покидало Эли, пускай ее матушка толком и не знала об этом. Секундные «ступоры», отличающиеся от глубоких раздумий ровным счетом ничем на первый взгляд, все еще преследовали ее. И почему-то становились особенно явными, когда касались Джеремайи. С чем это могло быть связано? Она ведь даже никогда не видела его. Не слышала его голос. И знала о нем только из историй своего друга. Может, это было связано с именем? Созвучием букв? С внутренним ощущением? Или это было жгучее предчувствие беды? — Эли! Твою мать… — опустился напротив циркачки Джером, дыхнув ей в лицо дымом, и та тут же закашлялась, широко распахнув глаза, едва не выронив чай — парень вовремя поймал стаканчик ладонью. — Ну чего ты? Что случилось? — Я не знаю, — шепнула девочка, переведя взгляд с его губ на кончик носа и обратно, — у меня кружится голова. У меня такое бывало раньше, я забыла сказать, но… в общем-то это неважно, я в порядке. — Кривая улыбка, неуверенность в голосе, боязливо дрожащие под тканью пледа плечи. — Скажи. Мне. — Мягко надавил рыжий, сидя напротив на корточках, он даже убрал сигарету в сторону, и она тлела в его руке. — Я… боюсь. Я боюсь, понимаешь? Что-то так сильно пугает меня, что-то… все время кажется мне. Будто вот-вот схватит за горло. Опасность! Но почему? Я не знаю. Я не знаю. Самое лживое словосочетание. Самое грубое. Самое горькое. Загляни в свой разум — и ткнешься лбом в дверцу. Загляни в свое сердце — и отыщешь от нее ключик. Загляни в свою память — и отыщешь золото. Цирк все еще был человеком. А еще он был животным. Он был хищным зверем, полосатым тигром, смотрящим тебе прямо в глаза. Отступишь — и проиграешь, окажешься в острых когтях. В каком-то смысле именно цирк являл собой саму беспощадность жизни, собранную в маленьких фургончиках-кибитках. — Все будет в порядке. — Просто сказал Джером, вдруг обняв Эли и прижав ее к себе, все еще держа в руках сигарету и чай. Первую он притушил собственными пальцами, и не поморщившись, а второе поставил на землю, чтобы аккуратно повалить подругу спиной на траву и улечься рядом, едва касаясь ее щеки кончиками пальцев. — Я знаю. Ведь ты рядом. — Девочка улыбнулась сквозь силы, такая… открытая, немного беспокойная, но ни на мгновение не перестающая быть собой. Она все же была особенной. Вовсе не потому, что иногда задумывалась, любила соленую карамель или жонглировать мячиками, то и дело роняя их. Это все представляло собой лишь маленькие части, из которых была соткана юная циркачка. Эпицентром всей сущности ее являлась любовь к ближнему своему, беззаветная и открытая, будто библиотечная книга, а потому — истрепанная. Никаких ошибок. Никаких шагов назад. Нельзя было оступаться. Нельзя было проиграть. «Эли! Никогда не возвращайся в Готэм. Сделай все, чтобы уехать отсюда!» Слова матери давно уже смешались в ее разуме с тысячей других слов, став лишь незначительным кусочком общей картины, написанной неисчислимым количеством мазков масляных красок жизни. — Дело не в том, что я рядом, цыпленок. И ты сама это знаешь. Дело в том, что… скоро все это закончится. И как ты там говорила? Свой фургончик? Или это говорили мы? — прищурился рыжий, вызвав у подруги робкую улыбку, когда она вгляделась в его черты лица, пахнущие сигаретным дымом. — Какая разница, кто говорил… главное — мы получим это. — Ты правда хочешь жить со мной? Провести… жизнь? — Что за глупый вопрос, Эли? С тобой рядом никогда не бывает скучно, а это значит, что я определенно хочу провести в твоей ми-илой компании как минимум парочку своих жизней, — признался Джером, потрепав ее по волосам, — думаю, это того стоит, а? Если только твой папаша не будет бить мне лицо по паре раз на дню. Да и если будет… в общем-то, это меня не остановит. — Отец сказал мне, что Кобблпоты никогда не влюбляются снова. Это в нашей крови. — Девочка прикрыла глаза, размеренно дыша, пока в груди ее, будто птица в клетке, часто билось сердце. — И что любовь наша несчастна и одинока, как свечной огонь во тьме, в котором сгорают мотыльки. — Знаешь, я не люблю Шекспировские драмы, цыпленок, поэтому не думай об этом, окей? Несчастная любовь парочки пингвинов… брр, скука! — игриво рыкнул рыжий, подперев щеку кулаком. — Ты же не он, как и я — не моя мать. Ты не обречена по праву рождения на провал. Да и пока что я никуда не ухожу. Судьба. Тонкая нить, пропущенная сквозь пальцы, направляющая человека в туманное будущее, служащая ему путеводным огнем. Возможно ли переломить ее? Возможно ли подчинить? Удавалось ли хоть кому-то сделать ее действительно своей? Привязать к своим желаниям? — Я просто волнуюсь. Один маленький год пролетит совсем незаметно, но что потом? — Потом ты наконец вернешься домой. И я с чемоданчиком буду стоять за твоей спиной, ожидая, пока твой родитель проорется. Мне продолжать? — дождавшись робкого кивка, парень усмехнулся: — После мы поселимся где-нибудь, я так думаю, любимый папаша тебя все же не бросит на произвол судьбы. Я буду ходить на скучную работу днем, а ночью у нас будет уйма свободного времени — и мы будем жить по-настоящему, цыпленок, так, как хочется только нам. — Ты готов на это? — спросила тогда Эли, не открывая глаз, почти задремав рядом с ним, убаюканная на удивление спокойным разговором — Джером впервые беседовал размеренно, не проявляя гиперэмоций, кажется, заглядывая в собственное сердце. Он помолчал немного, неопределенно пожав плечами, действительно задумавшись на пару мгновений, но все же дал ответ: — Готов. Уверенность в далеком дне, когда все будет идти так, как должно, осталась единственным, что держало ребят на плаву. Но даже она не могла справиться с гнетом обстоятельств и томительным ожиданием завтрашнего выступления, стремительно превратившегося из фурора в самую обычную тыкву. Теперь оставалось лишь украсить ее жемчужиной — и расставить все по своим местам.