Рыжий волчонок

Эли не побоялась повернуть к нему лицо, пускай и помедлила с этим пару мгновений — то ли звезды были слишком уж хороши, то ли не хотелось встречаться взглядом с волком, способным съесть луну и не подавиться, кто б знал. Джером, выросший из огрызающегося щенка в крепкого, жилистого подростка, показывающего зубы как своим, так и чужим, внушал ей поразительно много доверия даже когда смотрел голубыми с отливом стали глазами в упор, а зрачки его были похожи на пару точек. — Не пытайся играть со мной. — Шепнул парень зловеще, ему было достаточно одной искры, чтобы вспыхнуть — и девочка давно уже запалила тонкий фитиль своей неуверенной провокацией. — Не пытайся меня напугать. Циркачка боялась его не больше, чем самой себя, когда смотрела в зеркало, впиваясь ногтями в щеки, проминая кожу, словно пытаясь ее содрать. Иногда собственная сущность была ей противна, иногда — хороша. Все зависело от угла обзора. — Мы уже говорили об этом, — она на мгновение отвернула лицо, чтобы глянуть вниз, но рыжий не дал ей и секунды — ухватил ладонью за подбородок, повернув обратно, и тут же отпустил, словно боясь, что не сдержится — и сломает подруге челюсть. Пальцы его дрожали, были непривычно цепки. Поездка в фургончике вновь сломала парня, и без того нервного и загнанного, ни дня не сумевшего отдохнуть и жившего только боязнью злосчастного Канзаса, и Эли к своему сожалению понимала это, как понимала и то, что появление Джеремайи испугало его вовсе не потому, что злосчастный близнец из прошлого решил в кои-то веки выплыть на поверхность — Джером пускай и ненавидел брата, но все же был готов терпеть, пускай и бросал иногда едкие фразы про поиски и месть. Дело было не в том, что некто «Ксандер» объявился спустя десять с копейкой лет, дело было в том, как он это сделал. — И что? Ты знаешь, что я тогда испытал? О, Эли, увер-ряю тебя, ты и десятой части не знаешь! — парень стиснул зубы, похоже, пытаясь держать себя в руках почти отчаянно, пока внутри у него сыпались песчаные замки, уносились ввысь зонтики, горели остатки мостов. — Я смотрю на твое чертово горло и все время думаю о том, что это сделал мой брат. — Звучит так, будто ты жалеешь, что он тебя опередил. — Девочка все же прикрыла глаза, на мгновение окунувшись в тьму собственных век, чтобы успокоиться, пробирающий до костей взгляд друга был жуток, он выворачивал ее душу наизнанку, выжимал воздух из легких. — Ты долго будешь на меня злиться? — Долго. Парадоксом их взаимоотношений было то, что сколь бы сильно не был зол рыжий, он никогда не переносил на циркачку свои эмоции физически больше вымеренного, и даже сейчас ударил кулаком о поверхность крыши, наконец сдавшись и выдохнув, склонив голову. Что угодно можно сломать, но — не ее. И не потому что не хочется, хочется даже слишком, аж до скрипа зубов, до хруста тощей шеи, до стекленеющего взгляда зеленых глаз, выступающей на губах крови и багровеющих на коже синяков. Потому что он еще — не монстр. Он еще — человек. И пока Эли борется за него — он не сдастся. — Прости меня, — наконец, щебетнула девочка, уже открывшая глаза, взяв его за руку, сжатую в кулак, пройдясь кончиками пальцев по мгновенно разбившимся костяшкам — силы в удар парень вложил достаточно, не пожалел себя и свою злость, — ты знаешь, я часто ошибаюсь. Она не слукавила, угрюмо глядя на показавшиеся багровые капельки, словно трещины на фарфоре. Готэм, Аркхэм, дядюшка Заккари. Всего она коснулась волей и неволей, все очернила, искривила, превратила в пепел. Быть может, Пол Сисеро был прав в своих злых опасениях? Быть может, происходящее сейчас с Джеромом ее вина не отчасти, а в большей степени? И если даже матушка в Аркхэме, а отец теперь, кажется, и шагу к ней не сделает, к такой же больной, как будто порченой, всего-навсего не скрывшей того, как стекленеет от дурных воспоминаний взгляд, то куда теперь им возвращаться? Кто их ждет? — Я просил тебя не извиняться. Не извиняйся никогда, ты… ты выглядишь жалко. — Отрезал мрачно рыжий, вновь посмотрев на нее столь внимательно и пронзительно, что мурашки пробежали по спине. — Все эти вшивые «прости» ни гроша не стоят, бесконечные бла-бла-бла, — он механически показал целой ладонью жест разговора, словно носочной куклой, — бесят. — Тогда что ты хочешь услышать? — Что бы я ни услышал, всегда будет слишком поздно. Раскаяние, сечешь? Только перед лицом смерти просыпается блядская искренность. — Жуткая философия, выродившаяся из выкрученного взгляда на мир, вбитого кулаками, тарелками и пинками, начинала крепнуть, и Эли видела, что парень все больше скатывается во тьму, летит туда, проваливается под лед. — Я ненавижу, когда мне врут. — Разве я тебе лгала? — она стерла подушечкой пальца кровь, размазав ее по коже друга. — А сама как думаешь? «Все будет хорошо». Самая главная афера моей жизни построена на «все будет хорошо», на личном фургончике, на надеждах! И самое поганое в этом то, что я рад, как собака рад слышать это. — Серьезный, даже слишком, хмурый и потерянный, рыжий сидел на краю крыши, а подруга сидела рядом с ним, держа его за руку. — Ты тоже мне врал. Ложь во благо — самая сладкая отрава. Но я правда верю в то, что мы выберемся, выживем, вернемся в Готэм и… — И что, Эли? Будем бояться каждого шороха, ожидая, пока мой братишка заявится на порог, чтобы испортить нам жизнь? Или снова встретимся с тем лысым ублюдком, сначала его боссом, потом боссом, блин, поменьше, предлагающим отрубить твоему папаше руки, но почему-то стреляющим в голову?! — безнадежность, безумие, паника. Канзас. Кибитка Лайлы. Битая тарелка. Выхода нет. Циркачка глянула вниз, на мгновение задержав дыхание, словно перед нырком. Выхода нет. Тогда почему так страшно, больно, обидно и, вдруг, одиноко? — И ничего. — Сказала она просто, а в груди на мгновение замерло сердце. Они были всего лишь парой кутят, прибившихся друг к другу, прицепившихся друг к другу от безнадеги, ставших друг для друга всем, чем только можно было стать, но… действительно ли их объединяло что-то, кроме извращенного Стокгольмского синдрома, связанного с цирком? Девочка не знала, а рыжий пускай и иногда называл вещи своими именами, также мог путать одни чувства с другими. Впереди — Аркхэм, Готэм, Канзас, Освальд, Нора, Гертруда, Джеремайя и, словно поцелуй на прощание, Джером. Позади — надежды, радость, счастливое будущее. Игры кончились. Началась жизнь. И даже стук в голове прекратил казаться Эли чем-то навязчивым, скорее наоборот — подталкивающим, как и равномерная пульсация где-то за ребрами. Закружилась голова. Мысли пропали. — Эли! Что-то отчаянное, пробуждающее, живое, не крик — глоток воздуха — и циркачка вдруг широко распахнула глаза, ощутив, что уже не сидит — она подвешена за руку, потому что единственное, что удерживает ее от падения — хватка друга на запястье, стальная, железная, острая, словно капкан, но болезненно тянущая. Соскользнула. Задумалась, не удержалась (или сама захотела?) — и почти сорвалась, пощупав носочками туфель воздух, ощутив порывы ветра, развевающие юбку платья. — Эли, давай! — едва не кувыркнувшись вперед, рыжий протянул ей вторую руку. Стало ясно — не удержит. Только себе все мышцы вывернет, а то и сам свалится, это же не кино, здесь все по-настоящему. — …отпускай, — шепнула девочка, словно зачарованная, позабыв, как дышать — но вдруг все же попыталась спастись, с трудом провернув ставший каменным плечевой сустав, прекрасно понимая, что едва ли дотянется, страх уволочь Джерома за собой был сильнее боязни смерти. Он уцепился и за второе запястье ее, и единственное, что удержало их обоих живыми в это мгновение — хрупкая циркачка была вдвое легче. — Хрена с два я тебя отпущу. — Процедил парень, кое-как уперевшись пятками в край крыши, тонкий бордюр на нем послужил опорой, не дал упасть, позволил подтянуть Эли к себе сначала коротким рывком, чтобы она коснулась ладошками «ограждения» высотой в пару сантиметров, а затем, с рыком, вырвавшимся из легких, перехватить ее и повалить на себя, рухнув на спину. Она не сказала ни слова, отдыхиваясь часто и испуганно, пока рыжий обнимал ее крепко, даже слишком крепко, впиваясь ногтями даже сквозь ткань. — Ты… дура… — выплюнул он, когда звезды в глазах погасли, и небо, переполнившее их, стало чернее черного, — чуть себя не угробила. Ты понимаешь? А если бы я не успел? Ты… никогда так не делай больше, слышишь? Ни-ког-да! — …ты же хотел не бояться каждого шороха. — Блять. — И шею хотел мне свернуть. — Эли… — Всегда будет слишком поздно, ведь так? Тогда почему ты меня не отпустил? — голос девочки смешался с воздухом, она сама была сейчас так легка, практически невесома — всего мгновение назад выскальзывала из рук, а теперь лежала словно прибитая, шепча без сил. — Почему оставил? — Потому что я не серьезно, я шутя, со зла, а ты, чертов ребенок, нихера не поняла, я не хотел тебя обидеть! — отчаянно запрокинул голову Джером, так и не ослабляя хватки, пытаясь словно заглянуть себе в голову, понять, что едва не натворил всего парой слов, брошенных в ярости, невпопад. — Я не хочу тебя терять! — голос его превратился в короткий вой, почти крик, а затем рыжий вдруг перевалился на бок, нависнув над подругой, которую все же отпустил. Теперь лежащей на краю пледа оказалась уже она, и ее голова оказалась рядом с термосом, чудом не улетевшим вниз. Светлые волосы разметались вокруг лица нимбом, под глазами проступали сосудистые прожилки. — Я не хочу тебя терять. — повторил парень, смотря на Эли так странно и натужно, серьезно и растерянно. — Тогда никогда так больше не говори. Ни-ког-да, — по слогам отчеканила она, скосив взгляд на руки его, сначала на одну, затем на другую, около своих плеч. Что-то было не так, уж больно странно Джером опирался на левую, явно с большей силой, а это могло означать только одно. — Ты… — Вывихнул, ты права. Все же, они не были героями кино, лишь обычными людьми, а потому — вовсе не бессмертными. — Прости. И вновь молчание, прожигающее сердца, и в свете звезд волосы парня золотились и серебрились одновременно, отливали платиной, осколками острого месяца. Он был красив даже таким, сердитым, раненым, но непобежденным, склоняющим голову только тогда, когда сам того пожелает, а желал он сейчас, наконец признав про себя одну важную вещь: слова стоят столь же дорого, сколь и действия. Никогда не берись за нож, если не готов убить. Никогда не говори, если не готов к последствиям. Эли была другой, она отмеряла все до последней капли, считала буквы, у нее были темные в лунном свете глаза, худое лицо, ни единого шрама от сигаретных бычков и тонкая полоска-след, оставшаяся от скобки на ладони. Каждый шаг что-то значил, каждая фраза казалась выверенной, но… правда ли это было так всегда? Конечно же нет. Ребята не были идеальными. Они были самими собой. В чем-то сильными, в чем-то слабыми, способными на глупые решения и громкие поступки, на угрозы ножиком и прыжки с крыши. У них играли гормоны, шкалили эмоции, ломались кости и зудели ссадины на коже. — Я скажу, что упал с пожарной лестницы. — Джером выпрямился, целой рукой убрав со лба подруги налипшую прядь волос, совсем белую, почти прозрачную. — И ты это подтвердишь перед всеми, кто спросит. — Конечно. Спуститься вниз оказалось легко, а подостывший чай из термоса был так же вкусен, как и свежий. По очереди сделав по паре глотков, юные циркачи двинулись в сторону лагеря — идти сразу в госпиталь было смерти подобно, их с легкостью приняли бы за беспризорников, тем более что медицинскими страховками и прочими документами даже мистер Хейли не озадачивался, привыкнув решать вопросы на месте. Эли все еще не понимала всех тонкостей происходящего и едва ли пыталась в них разобраться, зато точно знала теперь, что для решения проблем лучше иметь с собой пачку купюр да потолще. Артисты уже разбрелись по кибиткам, кое-как примирившись, а значит, просто вновь переругавшись и приступив к игнорированию друг друга, и лишь самые стойкие из них остались на улице, дабы предаваться возлияниям алкоголя и жарке сосисок. Лагерь всегда был огромным полем для пикника, чашей для попкорна, корнями древа с яблоками в карамели, но никогда — надежным домом. Нортон был у себя, но хотя бы не спал — лениво гримировался перед зеркалом, ведь он был лицом цирка, его телом и сердцем, а потому вид должен был иметь всегда соответствующий. Это стоило мужчине целых мотков нервных клеток, но в то же время он всегда был эффектен и ярок, исключая разве что редкие моменты отпусков или ночных разговоров. — Что случилось? — не оборачиваясь спросил он, касаясь кисточкой с белилами кончика своего носа — на темной коже любые светлые пятна смотрелись ярко, почти вызывающе. — Опять Лайла?.. — Я плечо вывихнул. Сам. — Хмуро ответил Джером, держа Эли за руку чуть позади себя — глупая привычка выработалась внезапно, незаметно, но въелась ему в мозг настолько сильно, что иногда тошно становилось, когда рыжий вдруг понимал, что не может себя контролировать и защищает подругу чуть ли не от каждого шороха, видя угрозу во всем. — Мне в госпиталь нужно. — …и как же ты умудрился, Джером? Ты ни с кем не дрался, надеюсь? — наконец, директор посмотрел на них, явно впечатлившись растрепанным видом ребят, пледом на плечах девочки и зажатым в ее левой руке термосом. — Эли, что это за?.. — округлились его глаза. Только в эту секунду циркачка поняла, почему ее запястья так противно тянет, распирает изнутри, особенно — левое. Нелепая «мечта», далекая фантазия рыжего сбылась, пускай и самая абстрактная, но не самая подходящая — синяки от его хватки и правда вышли роскошные, емкие, с синевой, словно пара браслетов. — С лестницы упала. — Подытожила циркачка шепотом, сама не поняв, почему сказала именно это, но недоумение ее разбавил смех друга, тоже понявшего о чем речь, и тогда девочка невольно завторила ему, покачав головой. Забавно вышло. Даже слишком. Жаль только — неправдоподобно ни черта.