Рыжий волчонок

Кекс был горьким и немного жидким внутри, тягучим, словно непропечённый хлеб, и это даже показалось Джерому забавным — если у Эли что-то и правда не получалось в этой жизни, то этим «чем-то» абсолютно и точно была готовка. Впрочем, его это совершенно не пугало, парень прекрасно мог справиться с кухонными делами и сам, даром матушка пинками и бросками тарелок приучила его к труду. Вымуштровала, чтоб ее. — Это — самый вкусный торт, который я когда-либо ел. — Сложнее всего было не поделиться с подругой, но тогда сказка бы кончилась, превратилась в тыкву, не спасли бы никакие словечки-овечки и мурашки-таракашки. Пришлось героически жевать самому, но — не давиться. Подарок в блестящей упаковке с аккуратным бантиком привлек внимание рыжего лишь после того, как чашка опустела, и он отставил ее в сторону, подхватив маленькую коробочку и игриво подкинув ее в руке. — Я выбрала их для тебя. — Шепнула циркачка, все это время почти дремавшая головой на коленях парня, отвернутая от него, задумчивая до безумия. Она грелась его меланхоличным, жгучим теплом. — Было сложно, но… я надеюсь, они тебе правда понравятся. — «Они»? Знаешь, звучит… интер-ресненько! — Джером вновь играл голосом, был похож на живого, он сумел спрятать глубоко в своей груди подкатывающее чувство тошноты от ледяного предвкушения продолжения банкета в родной кибитке, а потому чуть порыкивал, жмурясь, словно сытый зверь, но в то же время в каждом движении его ощущалось напряжение. — Ого! — не разорвав, а аккуратно развязав каждый узелок на упаковке, рыжий обнаружил в небольшой плоской коробке всего-ничего — пару белых перчаток. — А знаешь… экстравагантненько! — примерив одну из них, он присвистнул, вытянув руку перед лицом: — Юх-ху! Мило. Нет, Эли, это и правда чертовски мило! — Я старалась. Парень наградил девочку тем, что растрепал ее светлые волосы, примерив затем и вторую перчатку. Они подошли ему идеально, словно всегда находились на ладонях рыжего, став аккуратным дополнением к его образу. Рубашка в желтую клетку, штаны с подтяжками и белая ткань до середин запястий. На этот раз Джером совсем позабыл о галстуке-бабочке, едва ли он вообще мог помнить о чем-либо, кроме злорадной рожи Джека Гонзалеса, с которым пришлось встретиться лицом к лицу… — Давай сбежим? — вдруг предложил рыжий, коснувшись плеча Эли и чуть сжав его, глядя перед собой туманно и сухо. — На перекладных, на чем хочешь, но подальше от этого блядского цирка. — Давай. — Согласилась циркачка так же просто, как и всегда, и бровью не поведя. — Только нужно забрать документы. Документы, деньги… тебе восемнадцать, тебя никто не будет искать, это хорошо, но как добраться до Готэма? Любой полицейский завернет меня, понимаешь? Никто не поверит, что я возвращаюсь домой, они подумают, что я сбежала, и тогда… Но я не хочу, чтобы этот день стал для тебя адом. Давай сбежим. Мысли ее завернулись сами в себя, стали сначала клубком червей, а после — змей. Глупая, несбыточная мечта о счастье таяла в лепестках подсолнечников. Хотелось не кричать — орать, срывая связки. — Тогда решено. Они не надеялись ни на что, продираясь сквозь кажущееся бесконечным поле, держа друг друга за руки, словно маленькие дети, пытающиеся исследовать мир. Эли ничего не говорила, следуя за Джеромом, а тот слепо вел ее, ориентируясь на внутренний маяк свой, непременно ведущий туда, где солнце самое яркое, а боли нет. К сожалению, все дороги вели их сегодня в Рим, а Римом был цирк. — Эй! Куда это вы намылились, а? Э, не, так не пойдет! — послышался вдалеке голос Ала, и девочка поняла — этот мужчина сейчас столь зол на Джека, что увел у него красавицу-Лайлу прямо из-под носа, что ему без разницы, на ком срывать злость. — А ну идите сюда оба, живо! Рыжий ускорил шаг, продираясь сквозь нестройные ряды подсолнечников, стискивая свои пальцы на запястье подруги, словно зубы — на горле, пытаясь не обращать внимания на оклики. Первый. Второй. Третий. — Джером, стой, крысеныш! — наконец, сорвался пошатывающийся акробат, что характерно — первым, ринувшись к ребятам, а те рванули от него, и парень подтолкнул девочку перед собой, намеренно оставаясь позади. — Ходу, блять! Если хватать — то его. Если бить — тоже. Циркачка была медленнее, ощутимо слабее и, что самое поганое, едва ли могла противопоставить сдернувшему свой ошейник с цепи Грейсону хоть что-то, расстояние между ними сократилось до нуля всего за пару минут. Но не она была ему нужна — рыжий первым догадался, что Ал хочет выместить злость именно на нем, на плоти и крови своей изменяющей направление, словно флюгер, спутницы. Догадался — и толкнул вперёд Эли, отпустив ее руку, сам метнувшись дальше, вбок, продираясь через зеленящиеся стебли, покрытые острыми листьями. — Джером! — едва не свалившись вперёд, чудом притормозив, схватившись обеими ладонями за покрытые первыми зёрнышками цветы, ещё толком не распустившиеся, девочка приобернулась, часто дыша. Уловка сработала. Началась настоящая гонка на выживание, продлившаяся с десяток секунд, окончившаяся тем, что сначала акробат врезал рыжему по лицу, а затем тот, свалившись на землю, хорошенько зарядил ему пяткой в живот, вынудив согнуться. — Отвали от меня! — прикрикнул парень, рывком отползя назад — и уже сам выгнулся дугой от пинка в колено, выбившего из него не только дурь, но и звёзды из глаз от боли. — Что, думали опять улизнуть, да? Сученыш… — Не пор-рть нам вечер! — с судорожным рыком Эли бросила Алу в грудь первый попавшийся камень, даром что на поле их было предостаточно, не дав себе и секунды на размышления, замахнувшись вновь и отправив в полет второй «снаряд». — Оставь нас в покое! Паника. Отчаяние. Страх. Зачем? Нужно действовать быстро, решительно, остро. Времени на ужас нет — вместо него выжженная пустошь. Подобрать — метнуть — подобрать. От третьего камня Грейсон увернулся, напоследок пнув Джерома в живот, переступив через него и в пару быстрых шагов оказавшись перед девочкой, схватив ее за руку с очередным занесённым булыжником, крепко сжав тощее запястье. — И что ты сделаешь теперь, а? Камень выпал из разжавшейся ладони, пальцы затрепетали, словно перья схваченной за шею птицы. От боли слезы навернулись на глаза. — Ничего. — Эли вскинула голову, глядя снизу-вверх на противника, годившегося ей в отцы, но так и не выбравшегося из клетки подросткового мышления, мнящего, что сильный может отыгрываться на слабом, не получая удара в ответ. — Я хотя бы не дерусь с детьми. Он тут же отпустил ее руку, наградив девочку скупой, размашистой пощечиной от которой заныли зубы и разбилась десна, а небо мелькнуло перед глазами. Циркачка свалилась в траву рядом с брошенным ранее для свободы броска пледом, не издав ни звука, чувствуя соль и железо на губах, отдающие призрачными ароматами ускользающего счастья. Поле пахло жженой шерстью, дождевыми червями и кирпичной крошкой. Вороньими перьями, маслом и сигаретным дымом. Сажей, порохом и кровью. Ал ушел в лагерь, словно и не было его, пнув прочь один из мелких булыжников, не забыв зло ругнуться опосля, а Джером, пошатываясь, все же сумел добраться до наконец позволившей себе хныкнуть сквозь запачканные бурым зубы подруги, опустившись рядом с ней на колени. — …зачем ты это сделала? — спросил он, заправив ей за ухо выбившуюся прядь волос, почти попавшую в глаза. — Тебя спас-сла, — сипнула Эли, — щеку жжет, лед теперь нужен. — Неисправимо серьезно закончила она фразу. — И мне тоже, кажись, — вымученно улыбнулся рыжий в ответ, не зная, что еще можно сделать. Девочка была раздавлена, но — не сломлена, и взгляд ее не потух, ка бывало раньше, пускай глаза циркачки и превратились в битое стекло. Они были ясны до пронзительности, до ужаса, до сужения зрачков в точки. — Что нас ждет? — Если они уже напились — я не знаю, если нет — еще поработаем до вечера. Спасибо за подарок, цыпленок, — словно на прощание поцеловал парень подругу в лоб, а затем подтянул к себе под плечи, сжав в объятиях глупых, но искренних. — Если завидишь Джека поблизости — беги. Даже если он сцапает меня. Поверь, так будет лучше, Эли! Если ты не сделаешь этого — я тебя убью, потому что даже так будет, блять, лучше. Ты поняла меня? Он — не Ал, не Оуэн и даже не моя мать. — Что он такое? — девочка взъерошила рыжину на затылке Джерома, спросив вновь все тем же шепотом: — Кто он такой? — Ты даже не представляешь, кто. Одно могу сказать точно — Тед Банди бы ему позавидовал. После этих слов оставалось лишь вдохнуть поглубже — и прижаться друг к другу парой бессильно ноющих сквозь стиснутые зубы от разделенной пополам боли кутят, дожидаясь нисколь не спасительного, но прожигающего до костей утра. С первыми лучами солнца ребята возвратились в цирк, будто не было судорожной попытки побега от него сквозь подсолнуховое поле, сломанных мечтаний и надежд, ударов и робких мыслей, никогда не произнесенных вслух. Теперь были лишь билеты, флаеры, запах начавшего жариться попкорна, яблок в карамели и сахарной ваты, а кончики полосатых куполов готовились пронзить небеса, пока к фонарям тянулись красные и белые флажки, разноцветные плакаты украшали каждый уголок территории лагеря, превращая его в обитель лживого веселья. Синяк на скуле Эли покрылся белым гримом в несколько мягких мазков кисточкой лёгким движением ладоней Джерома. Ни капли черного, ни единой линии поверх бровей, лишь трехлистник-треф под левым глазом, словно символ, память о том, что сегодня — день фокусов, раздолье чудес, почти дебют юной ассистентки, только не видать рядом с ней Великого Рудольфо. Наверное, он остался где-то в Готэме. Или никогда из него и не уезжал. Девочка принарядилась в чистое, не заляпанное грязью, отыскав в шкафу гримёрки старое, казалось бы позабытое белое платье с узором в виде черных ромбов по кайме, а затем покрутилась перед зеркалом, прикрыв глаза и тихо рассмеявшись вслух от переполнивших душу эмоций. Она словно вновь оказалась в начале своего пути, вспоминая его, репетируя каждый шаг, но понимая, что под ногами больше нет каната-дороги, лишь звенящая пустота гложет высокие каблуки туфель. Джером, закатавший рукава своей рубашки, застегнул на шее подруги бархатный чокер, купленный на блошином рынке с неделю назад, а после коснулся ее щек, размазывая подушечками пальцев грим, пока девочка стояла с закрытыми глазами, чуть подрагивая веками. Белые перчатки превратили ладони парня в акцентные точки, дополнили образ его, сделали резче, и сам он вновь изменился, приняв на себя роль человека счастливого, балагура и шутника, спрятал стальную улыбку в карман. — Ты красивая. — Только пока ты так думаешь. Продавать билеты было решено на входе в цирк, разместив пару ящиков в качестве стульев и один в качестве стола, и рыжий, умыкнувший для подруги яблоко в карамели, уже резал разноцветные квадратики, пока Эли методично жевала сладость, поглядывая на редких посетителей, не забывая махать им раскрытой левой ладонью. Кажется, в Канзасе было мало любителей цирка. Перехватив маленькие ножнички из руки парня, девочка убрала их в карман, когда мимо проходил директор, даже глазом не моргнув. Степлером ребятам пользовать все ещё было нельзя — приходилось использовать обычные скрепки, соединяя ими жёлтый с зелёным, красный с розовым, иногда — наугад, иногда — нет. Канцелярские ножи тоже были теперь под запретом, но отбирать у Джерома его любимое лезвие с кнопкой никто не стал. Повезло. — Покупайте билеты! Только сегодня — летающие Грейсоны! — улыбка на губах Эли играла фальшью, пока щеку ее саднило, но она даже позволила себе поклониться юному посетителю, мальчику лет шести, протянув ему хрустящий флаер. — Возьми. День рождения шел своим чередом, но жонглерам, акробатам, клоунам и прочим артистам было все равно. Даже Чурбан, друг Джека Гонзалеса, не сказал рыжему ни слова, хотя во время разговора парня и своего босса стоял рядом. Пол Сисеро был частично прав. Мир плевать хотел на Джерома, его загримированную подругу, праздники и подарки. Мир жаждал зрелищ, взметающихся в воздух ножей и серебрящихся чешуек на бедрах Лайлы, едва ли способной ходить, столь много было в ней алкоголя. Она танцевала, дивно вскидывая руки, пока Шива покоилась на плечах ее, и это было таинством, загадкой, жертвоприношением себя. Пируэт. Ещё один. И ещё. Волна от ладоней до локтей и обратно, пока змея лениво качает хвостом, высовывая раздвоенный язык. Звон монеток на поясе, золотящиеся тени на веках, темная губная помада, размазавшаяся чуть вбок. Намерение или след? Украшение или желание? В этой женщине едино было все. Эли считала купюры быстро, едва касаясь их ногтями, пока Джером затравленно глядел в сторону матери, плевавшей на то, что у него — праздник, что у него — белые перчатки, что на животе его цветет синяк, а на щеке он уже давно расцвел, и девочка ещё в гримёрке закрасила его не гримом — самым обычным тональником. Парень ненавидел свою родительницу за то, что ей все равно. И любил ее за то, какая она — иногда — когда сознание покидает тело, и остаются только движения, а пальцы перебирают воздух, словно струны, во время танца. Тогда Лайла напоминала ему себя настоящую, уже давно позабытую и испорченную, выброшенную на помойку и залитую дешёвым пивом вперемешку с портвейном, которым можно было травить собак. Ничего в этой падшей на дно высокоградусного озера женщине на самом деле не осталось от того светлого человека, который угощал маленьких Джерома и Джеремайю печеньем, а затем печально курил в окошко деревянного фургона, смотря в туманную даль, пока цирк ехал, ехал, ехал в никуда, словно не собираясь больше останавливаться. Ничего не осталось. И цирка в конце концов не осталось тоже. — Джером! «Сынок», как насчёт провести вечер в приятной компании, а? Отметим по-семейному, — плеч ребят коснулись сильные руки, крепко сжав их — опасность подкралась сзади, как только солнце скрылось за облаками, и вечер лизнул землю своим темным языком, — ты уж прости, что в тот год не вышло. Обещаю! Я испр-равлюсь, — Джек дёрнул их обоих вверх, подхватив под локти, словно кукол. У рыжего, кажется, отнялся дар речи, пока у Эли что-то скрутилось в животе, противно скользнув вниз, рухнув с высоты. Они учли все. Обсудили каждый шаг. Но не подумали об очевидном. О том, что цирк — это не дом, это — клеть. — И подружку твою повеселим, а? Говорят, вы, сучата, здорово набедокурили… — внезапно перехватив их обоих за волосы, Гонзалес дождался ответного шипения от боли сквозь стиснутые зубы — и, ухмыльнувшись, толкнул своих жертв в сторону кибитки Лайлы, не отпуская, пока остальные артисты ослепли, оглохли и сделались немыми, словно рыбы. — Но ничего! Ух, как же я скучал по этому дню! Как же я скучал… Зубья капкана-двери-в-фургон скрипнули — и отворились.