Рыжий волчонок

Их толкнули на кровать Джерома, словно щенят, и Эли свалилась на своего друга, не удержав равновесия, благо что тот успел ухватить ее за плечи и прижать к себе, глядя на Джека зло, исподлобья, кажется, дыша через раз. Стол между постелями был полон бутылок и дешевых закусок, едва ли его можно было назвать праздничным, но Лайла с любовником явно пытались что-то… обустроить? Притом совершенно точно это было сделано не для рыжего — у того аж скулы свело от запаха паленого спирта вперемешку с застойной кислинкой в воздухе, словно кого-то здесь уже стошнило пару раз за день. Вероятно, это было не только ощущением — повсюду были засохшие следы. Старое одеяло в красную клетку — Джерома, посвежее в синюю полоску — его матери, подушки, простыни, выброшенная из шкафчиков на пол одежда, ощущение сюрреализма и плевка в лицо — таким предстала перед ребятами кибитка «Танцовщицы со змеями», что к тому моменту уже опустилась на свое место, наблюдая за циркачкой зло и тихо, пожевывая губы. Она уже была в ярости. — Ну что! Начнем? Сколько тебе исполнилось-то, Джером? Лет шестнадцать? — Гонзалес опустился рядом с Лайлой, хищно улыбаясь, пока рыжий усаживал Эли, придерживая ее за предплечья, явно боясь отпускать. Он был готов к рывку, но понимал, что ничего не выйдет, Джек специально зажал его стеной, столом и подругой. — Восемнадцать ему, выблядку, — сухо рыкнула женщина, залпом опустошив стакан, наполненный невесть чем, — хоть раз бы пришел сам, узнал, как я себя чувствую! После того, что натвори-и-ил. — Протянула она жалко и тошно, глядя прямо перед собой в мгновение заслезившимися глазами. — И не стыдно тебе? Мать доводить. — Спросил мужчина, взявшись за открывашку. — Не стыдно. — Поднял взгляд рыжий, давлено улыбнувшись: — Сама нарывается. Он едва успел наклониться, на секунду зажмурившись, но сначала утянув за собой за плечи Эли, вновь прижав ее к себе — над головами их в стену вонзилась тарелка, мгновение назад полная соленых орешков, рассыпавшись на осколки, градом прокатившиеся по плечам и затылкам, но хотя бы не украсив их лица багровеющими синяками. Разговор явно не заладился. — Не смей так со мной разговаривать! — Лайла, воспринимавшая на свой счет, кажется, каждое услышанное слово, схватилась за вилку, сжав ее в дрожащей руке. — Не смей! — Остынь! Ты смотри, какой у тебя щенок вырос… огрызается. — Гонзалес не делал ничего, но в то же время интонация голоса его, отрывистая и сухая, прибивала к земле. — Весь в папашу, наверное. И откуда же ты такой взялся, а? Откуда ты его вытащила? Что, перетрахалась с половиной Техаса? Шлюха. — Он перецепился на женщину так же легко, как до этого охладел к ребятам, но Эли понимала, что это явление секундное, а потому качнулась в сторону выхода, но тут же оказалась схвачена за светлую челку. — Куда? Сиди. Пр-разднуем, блять. Стало ясно, у кого Джером позаимствовал с десяток выражений и словоформ, кто был его кошмаром и, что самое поганое — учителем, стоящим за левым плечом, держащим у горла нож. Тем, кто вбил в него дурные манеры своим изуродованным примером, вогнал в лицо кулаками. — Отпустите. — Девочка не стала рыпаться, прожигая мужчину взглядом, а тот осклабился в ответ, дернув ее к себе через стол, и тогда рыжий схватил его за запястье. — Я хочу тост сказать. — Ну давай! Говори, — ухмылка прорезала губы Джека стальным оскалом, и сгребшая пряди волос циркачки лапа разжалась, хотя до этого едва не вырвала целый клок, — только так, чтобы мне понравилось! — это прозвучало шуткой, иронией, насмешкой, но парень сглотнул, кажется, пытаясь не распасться на атомы, пока Лайла выпила еще, резко швырнув сыну в лоб тупой столовый нож. — Говори уже! Он заслонился рукой, тихо шикнув, и поднял первый попавший стакан даже не глянув, что в нем — все одно не собирался пробовать. — За моего отца. — Провокационно ударил по столу кулаком Джером, наклонив голову вперед, подгребя Эли поближе к себе в отчаянных попытках защитить ее, хоть как-то прикрыть от разливающегося перед глазами ужаса из хлещущего из горла дешевый виски Гонзалеса и запрокидывающей голову в опьянении танцовщицы. — Что, все надеешься, что заберет он тебя, да? Сучонок. — Вонзился зубами в новую тему мужчина, вгрызся по самые десны, резко толкнув стол от себя в ребят, но рыжий вовремя удержал навалившуюся на них деревянную планку, шикнув сквозь стиснувшиеся от напряжения в нитку губы. — Ты даже папаше своему не нужен, ублюдок, да ты мне должен быть благодарен, по гроб жизни, блять, благодарен, что я с тобой за одним столом сижу!.. — с каждым словом тон голоса его возрастал, а затем вдруг стих, оборвался, сменившись натянувшейся ниткой молчания. — Радуется, скоти-и-ина, — провыла тогда Лайла, но тут же осеклась, сменила рвущийся из груди крик на злой шепот, — недоносок. Пригрела змею, надо было тебя в ведре утопить, правду брат говорил, а я тебя пожалела! Я тебя оставила! И что теперь, а? Что теперь, Джером? Ты мне всю жизнь испортил! — Скажи ему уже! Пускай подавится. — Злорадно выцедил Джек. — Сразу улыбка с рожи сползет. Парень и правда тянул уголки своего рта вверх, Эли знала — из последних сил, почти на издыхании. Он молчал дотошно долго, не в силах говорить, и каждая фраза давалась ему с титаническим трудом, была равна выстрелу себе в висок. Продолжение диалога было равносильно самоубийству, молчание — восхождению на голгофу. — Мистер Нортон… — попыталась ввернуть хоть что-то девочка, но тут же зажмурилась от чужеродного крика в лицо. — Заткнись! Кто из них это был? Кажется, эти двое сплелись воедино, стали одним голосом, одной речью, одним чудовищем. Одно было не оторвать от другого, не отлепить, не отрезать — хотелось только колотить до кровавой каши, невысыхающей корки, обломков костей, сделав розочку из зеленящегося стекла. — Скажи! — словно забросил удочку Гонзалес, прилипнув к своей пассии и грубо прикусив ее за шею под пьяный смех последней. Циркачка тряхнула головой, отвернув лицо, глянув снизу-вверх на подрагивающий подбородок своего друга. — Ну скажи! Скажи, скажи, скажи! — вновь голос мужчины начал набирать обороты. — Лайла, твою мать! — Да скажу я! Скажу… только дай перебесятся, — извильнулась женщина, вдруг протянувшись вперед змеей, заглядывая сыну в глаза, словно пытаясь крючьями впиться в его душу, — небось подарок хотел, да? Ты, скотина, здесь даже угла вшивого не заслужил. За отца он пьет… что, ждешь отца-то, а? Приде-ет, — елейно высипела она, — забере-ет, на кора-аблике… нет, Джером! — повисла тяжелая пауза, и Эли посмотрела прямо на тяжело дышащую танцовщицу, обвешанную монистами, будто чешуйками. — Он умер. Он умер. — …ты врешь. — Рыжий зажмурился, когда пощечина материнской ладонью подарила ему новую ссадину, почти плешь на покрасневшей коже. — Он утонул. Его корабль пошел ко дну, как и все мои блядские мечты о лучшей жизни! — визгливо запалилась Лайла, вдруг ринувшись через стол с кулаками — и парень оттолкнул в сторону подругу, приняв на себя град ударов, лишь закрыв лицо задрожавшими руками. — Ненавижу! — Прекратите! — Эли уперлась в ножку стола пятками — и рывком толкнула его прочь, на мгновение подкосив женщину — теперь уже Джек был вынужден ловить ее, свалившуюся прямо на бутылки, что прокатились во все стороны, частично побившись об пол. Орешки, чипсы, пересушенные луковые колечки, рыбьи хвостики, дешевые снеки — и кровь, потекшая из запястья порезавшейся о стеклянный осколок танцовщицы, тут же взвизгнувшей то ли в панике, то ли в ярости. Счет пошел на секунды, полетел, а Джером подхватил подругу под локоть, пихнув вперед с шепотом на ухо: — Беги. Не получилось — циркачка вскрикнула, когда ее с силой толкнули все тем же столом обратно, свалившись на постель и саданувшись виском о слишком близкую стену — если первый удар выбил из легких воздух своей импульсивностью, придясь точно в грудь, то второй вызвал у нее кратковременное помутнение, сменившееся растекшейся по телу тяжестью и закатившимися глазами. — Эли! — Джером склонился над ней, но оказался развернут за плечо обратно к праздничному столу. В уголках глаз его было слишком сухо и красно, рыжий держался как мог, из последних сил, выдавливая из себя деланое спокойствие, словно оно было ядом. Девочке вдруг сделалось до невыразимости хорошо, звон в ушах едва ли давал ей услышать хоть что-то, кроме собственных мыслей, а присыпанное кусочками тарелки одеяло приятно покалывало щеку, принося новые тактильные ощущения. Над головой что-то сверкнуло — и рядом свалился ее друг, вскрикнув, а из носа его брызнуло бурым, запачкало одежду, кожу, лицо. Эли не видела — чувствовала, растерянно глядя перед собой в сторону выхода, моргая через раз. Что случилось? Отец Джерома мертв. Лайла приберегла эту страшную правду до лучшего дня, выносила ее в себе, выкормила собственными мыслями — и подарила сыну на день рождения, бросив прямо в руки. Зачем? В этом не было смысла, сути, идеи — лишь опаляющая обида сквозила меж букв, открытая агрессия сжигала дотла, вырывала душу по кускам, словно зубы из десен, оставляя окровавленные лунки. — …мне не нужны проблемы из-за этой мелкой суки! — Да она сирота! Ее выкинут, выбросят, она никому не нужна, уже завтра забудут, эта стерва довела меня, ты слышишь? Довела-а!.. — Если сдохнет… — То всем плевать! Да посмотри ты на меня! Эта блядь еще дышит! Кто говорил? Кому? С кем? Какая цель была у этих слов? Циркачка села, рассеянно глядя прямо перед собой, а после поджала ноги, вытянув их наконец из-под плашки проклятого стола, пока напротив нее ругались Джек и Лайла, что-то крича друг другу в рожи. Спустя мгновение они уже чокнулись, искоса глянув на девочку, еще пары секунд хватило на то, чтобы любовники вцепились друг в друга, но вовсе не для драки, а переплетясь в каком-то малопонятном ритуале — и тогда Джером вдруг дернул Эли к себе, почти в молитве прошипев: — Зажмурься. Он ткнулся лбом ей в лоб, закрыв ладонями уши подруги, глядя так, как не глядел никогда — ни в шатре цирка, ни на улице, ни минутами ранее. Если существовала мольба, выражаемая одним лишь сужением зрачков — это была именно она. Не вижу зла. Не слышу зла. Не говорю о зле. Ведь так? С праздником. С днем рождения. Счастья, здоровья, любви, всего самого наилучшего… ах! Швырнутая в ребят подушка не заставила их пошевелиться, не сдвинула их ни на йоту, не принесла ничего. Тогда над головами что-то треснуло, стол отлетел к чертям в сторону, кувыркнувшись сам через себя, повсюду оказались осколки, орешки, куриные кости, тарелки и чашки. Лайлу вытошнило на кровать желчью и перегаром. Эли распахнула глаза, словно очнувшись, когда Джером врезал Гонзалесу пяткой в живот, обороняясь отчаянно и отрывисто от неожиданного наступления, но продержался ее друг недолго — сам получил затылком о стену — и дезориентировано поплыл, зажмурившись. — Так значит это из-за тебя он стал таким, а? — девочку из полусна дернули к себе сильные руки за грудки, и она сначала повисла в воздухе, потерявшись в пространстве, а затем уперлась каблуками в основание постели, с трудом посмотрев хотя бы прямо, выдохнув через рот. Джек был выше, дышал спиртом, он был зол до чертиков, и пока танцовщица вновь выла на заднем плане, запрокинув голову, а рыжий лежал, остекленев взглядом, единственной жертвой, до которой можно было дотянуться, чтобы выместить скопившиеся за ребрами эмоции, оказалась циркачка. Дешевая ткань ее одежды затрещала под пальцами, на белом остались следы грязи из-под ногтей и чего-то липкого. — Эта стерва-а натравила его-о на меня! — Лайла швырнула бутылкой в неопределенную сторону, заливаясь слезами, а не портвейном — и фургончик окончательно превратился в поле боя, остов побоища. — Ненавижу-у! — Отпусти! — Эли наконец нашла в себе силы брыкнуться, саданув коленом противнику в живот — пользы в этом было как от дробины в шкуру слона. Ее впечатали спиной в стену, в очередной раз выбив из легких дыхание, вытолкнув из глаз жизнь — и было в этом что-то мрачное, темное, недоброе, непонятное для девочки даже в момент, когда ей дыхнули в шею, а приочнувшийся Джером с немым криком в глазах ринулся на Гонзалеса, оттолкнув его прочь от себя, но не от подруги — тот ее так и не отпустил, и циркачка свалилась на пол рядом с мужчиной, опаленная запахами, будто сама выпившая с пару литров чего покрепче и отравившаяся, оплавившаяся до костей. Рыжий пнул Джека под дых, и тогда тот вынужденно разжал хватку, освободив надорванное на груди платье Эли, тут же отползшей назад — недалеко, всего на полметра, показавшиеся вечными. Следующего пинка уже не случилось — очнувшаяся так невовремя Лайла стиснула пальцы на горле собственного сына, толкнув его в сторону, на тумбу, и оцарапав острыми ногтями веснушчатую щеку, выпуская кровь. — Я научу тебя хорошим манерам, ты, ублюдок! — с пола поднялся едва отдышавшийся Гонзалес, и узкий коридор фургончика стал тоньше соломинки, когда на бока, живот и спину свалившегося под кухонную раковину парня посыпались удары. Это было бесчувственно, горько… и тянулось непрекращающимся безумием, словно в замедленной съемке. Щелк — и Джером хрипит. Щелк — и уже нет. Щелк — и его мать тянет мужчину к себе, что-то щебеча ему на ухо зло, любовно, страстно! Вот оно, то самое слово, которым циркачка к собственному удивлению смогла описать происходящее. Это была пламенная страсть, граничащая с животным возбуждением, ей незнакомым, а оттого — чужим. Кибитка расширилась до размеров клетки с шакалами, гиенами, бездомными собаками, до чего угодно, но — не до спасительного выхода. У Эли перед глазами опустился туман, когда в очередной раз что-то сплелось, пролилось, высыпалось, он был плотен, словно мрамор, и она вдруг подумала, что так даже лучше — быть все еще глухой для окружения, чтобы мир ускользал из-под пальцев, проваливаясь в бездонную пропасть ноющего виска, позволяя продлить в бесконечность время, отрешиться. И это — любовь? Вот это? Что, правда? Что тогда есть ненависть? Что тогда вообще есть? — Ты помнишь, а? — зловещий шепот вынырнул из затянувшейся тишины — это Джек накрутил на кулак сколько мог рыжих волос Джерома, говоря ему прямо в ухо, но от голоса его содрогался весь цирк: — Давай я тебе напомню, что делают с такими, как ты… Вечер успел смениться ночью, но едва ли в угаре происходящего вообще существовали минуты, они тянулись друг за другом льющимся через край стакана пивом, сигаретным дымом, рвотой, которую Лайла цедила изо рта вновь, согнувшись уже почему-то аж у выхода, чтобы после свалиться там, не в силах подняться. — Оставь его, ты… оставь! — циркачка схватилась за первое, что попало под руку — этим «первым» оказалась битая бутыль — но ничего не смогла сделать, даже замахнуться, так и сжимая пальцы на горлышке. — Черт… — Хотя лучше я займусь твоей сукой, — не дождавшись ответа от плавающего меж Стиксом и Явью Джерома, отчаянно скалящегося даже в бессознательном припадке истерзанного тела, Джек выпрямился, обернувшись к Эли, и она заметила, что его глаза темны, очень темны, и в них таится тот самый волк, сожравший луну, поглотивший ночь, — испортившей мне все веселье! — этот волк, нацепивший на себя человеческую шкуру, дернул ее за волосы, а потом вдруг навалился, ухватив за горло, давя коленом на живот, не давая дышать, прошарив зачем-то второй рукой по тощей талии, ухватившись за выпирающую тазовую кость, и тут же обмер, глотнув воздух, неверяще пялясь прямо перед собой. Кровь выступила на шее его каплей, потом — струей, потом — водопадом, а под пальцами девочки дрогнули ножницы, которые в лихорадке судорог она зажала в кулаке еще до того, как схватилась другой рукой за бутылку. Стеклянная «роза» все еще была слишком тяжела, циркачка так и не смогла ее поднять. Пальцы на горле Эли стиснулись столь крепко, что она ощутила их на своей трахее. Тело съехало в сторону, все еще цепляясь за нее, но уже начиная тянуться к собственной шее, пахнущая железом бурая лужа протекла до самой щеки девочки, намочив белесую кожу, выкрасив ее в самый отвратительный оттенок в мире. Циркачка перекинулась на бок, оказавшись лицом к лицу с ненавистным ей Джеком, чей взгляд поплыл куда-то в сторону, утопая сам в себе, и села так же легко, как и упала до этого, после согнувшись — и выплюнув на пол все то, что скопилось в желудке. Плечи ее задрожали сначала мелко и через раз, потом часто и импульсивно. Под упором из пары ладоней растеклась кислотная вода с привкусом карамели и яблочного сока, смешавшись с чужой кровью. А Джером смотрел, наблюдал как мог, циркачка вдруг отчетливо почувствовала это, увидев тени искр в его замыленных слезами боли глазах, то, как дрожали уголки губ, растянутых в вымученном оскале — и вдруг из глубин нутра рыжего послышался смех. Судорожный, резкий, отрывистый, через раз, с парой ударов кулаком по полу вместо аккомпанемента, со скрежетом ногтей по металлу. — …с днем рождения. — Воздуха в легких Эли хватило всего на три слова и попытку улыбнуться, когда послышался крик Лайлы, а затем мир окончательно скрылся в тумане асфиксии — танцовщица кинулась на девочку, впившись ей в шею пальцами настолько крепко, что Джеремайя с Джеком сняли бы свои шляпы, перекрестившись. Стало темно.