Рыжий волчонок

Джером не смог забрать из родного фургончика почти ничего, лишь самое ценное уволочь успел — половину рюкзака одежды, и то только когда мать выбралась в город за выпивкой и новыми любовными связями. Эли помогла ему разобраться с добром под тщательным присмотром одолжившего ключи мистера Нортона, наконец плюнувшего на собственные правила и слова и выделившего им хоть какую-то жилплощадь — потрепанную временем кибитку, ранее представлявшую собой складское помещение. — …только никаких больше проблем, — сухо махнул рукой он, но девочка даже не слушала его, изучая взглядом покоцанные стены из металла, старые постели, такое же старое белье. Ни занавесок, ни даже чайника, ни на одно из удобств ребята не заработали, и лишь Пол Сисеро, скрепя сердце, отдал им пару тарелок да старый плед вместе со всем нехитрым скарбом циркачки, вручив сверху еще пару книг. Он должен был радоваться тому, что добрососедство наконец закончено, но почему-то пустой «взгляд» его выражал лишь суровую настороженность. Мэри также помогла вещами: столовые приборы, какие-никакие кусочки ткани для пошива штор, маленькая аптечка и стопка журналов для коротания досуга. Все это было заботливо уложено Джеромом под кровать подруги с коротким смешком: — Еще бы зонтик тебе подарила. «Только кружевной», — привыкшая отвечать мыслями, Эли лишь тихо «кхыкнула», затем закатив глаза, попутно убирая в небольшой шкафчик их платья и костюмы из гримерки. Света в фургончике толком не было, а тысячу лет не использовавшийся водопровод еще нужно было привести в порядок, а потому даже чистка зубов стала суровым испытанием и борьбой с ржавчиной. — Вот и сбылась мечта, а? Все как ты и говорила. Сидим в своей собственной норке тихо, как мышеньки, все ждём, когда придет Чурбан и открутит нам головы, — рыжий, орудуя иголкой и ниткой, изредка зажимаемой меж зубов, сейчас творил чудо — подшивал к любимой рубашке полувырванные ещё с неделю назад пуговицы. — Но я не думал, что нам и правда кто-то даст эту ржавую колымагу! Ей-богу, с тобой под боком я и развалюхе на трёх колесах рад, что ж ты со мной делаешь, а? «Я подарила тебе надежду… но я не думала, что она станет правдой». Девочка сидела рядом с ним, спокойно расчесывая свои светлые волосы, только вымытые, а потому ещё источающие аромат дешёвого мыла и совсем немного — железа. Ее другу нравился запах стали, но куда больше сейчас ему по сердцу приходилось амбрэ табака, которым он успел пропитать с треть кибитки, прокурив всю кухню за время нехитрой готовки. Завтракали они сегодня ворованными из чужих ящиков яблоками, которые для циркачки парень превратил на тёрке, одолженной у Мэри без ее ведома, в неприятно кислящее пюре. — Еще осталось вновь выйти на сцену, поклониться, крикнуть что-то вроде: «Леди и джентльмены!» — в это мгновение Джером запрокинул голову, вздернув вверх руки со швейными принадлежностями. — Тогда точно все мечты исполнятся, — улыбка блеснула на его губах, когда он вновь вернулся к своему нехитрому делу. Стежок. Петелька. Стежок. Все гениальное проще простого, особенно когда нитка перекусывается зубами. Эли ткнула ему в грудь ручкой расчески, после проведя ладонью по своей неровной челке, мол, помоги, и рыжий сразу же понял ее, отложив в сторону иглу и пройдясь рядком деревянных зубьев по непослушным, вьющимся волосам подруги. Со стороны было явно виднее. «Спасибо». Их уют был неживым, картонным, сказочным, стоящим на деревянных сваях посреди пустоши, и само существование его было ошибкой. Только какой волк должен был сдуть этот соломенный домик? Наверное, Чурбан. Он не искал их, но циркачка чувствовала на себе взгляд силача каждый раз, когда ей приходилось выбираться из фургончика, а потому вылазки пришлось сократить. Ребята пошили шторы, худо-бедно обжились и сдвинули кровати, предпочитая теперь дремать рядом, изредка «воюя» за подушки и одеяла в ставшем привычным гробовом молчании, которое парень изредка разбавлял своими острыми комментариями. Дорога затягивалась, но ничего не изменялось. Эли почти все время спала, синяки на ней и ее друге заживали, ссадины затягивались, и по прошествии еще пары недель внешних следов практически не осталось, лишь кое-где проглядывали белые припухлости. Все это время они практически не участвовали в деятельности цирка, лишь изредка помогая с мелочами вроде того, чтобы подмести пыль, постоять на продаже попкорна, раздать флаеры — Джерому не давали показываться людям на глаза, чтобы он не пугал их своей собачьей избитостью, а вот девочка, закрывшая шею высоким воротником разноцветной кофты из гримерки, выглядела не выбивающейся из общего настроения. Если бы не ее вынужденная молчаливость — все определенно было бы по-старому. — Мне сахарную вату, пожалуйста! — Два яблока в карамели. — А у Вас есть соленый попкорн? Отвечала циркачка пожиманиями плеч, простенькими жестами и обаятельной улыбкой невидимых из-за белоснежного грима губ, изредка отвлекаясь на то, чтобы выпить чаю из термоса, горло ее сохло страшно даже от натужной тишины, изредка прерываемой хриплыми вдохами, когда волнение от появления нового покупателя подступало к самым гландам. Она орудовала тонкими пластиковыми палочками, иногда жгла пальцы плавящимся сахаром, при помощи лопатки наполняла средние и большие стаканчики, реже — маленькие, и ждала наступления вечера каждый раз, когда оставалась в одиночестве. Джером рядом почти не появлялся, лишь иногда касался плеч подруги кончиками пальцев, одаривая ее поцелуем в щеку и обязательно каким-нибудь сорванным цветком или стащенным леденцом. К закату у нее набрался небольшой букет, из которого в свободное время Эли по-детски терпеливо начала плести венок, пока посмеивающаяся Мартина не застала ее за этим. — Что, любимый тебе ничего больше предложить не может? «Опять ты». Натужно зевнув и чиркнув кончиком ногтя себе по щеке, девочка показала акробатке большой палец, словно оценивая ее колкую шутку, но на самом деле лишь стремясь побыстрее отвязаться от этой излишне дерзкой особы, которая, однако, пришла все же не просто так, нетерпеливо цыкнув языком: — Там из него сейчас всю дурь выбьют. «Кто?» Венок упал под ноги циркачки, развалившись на пахнущие дурманом стебли, и она подняла взгляд, широко распахнув превратившиеся в стеклянные шарики с нарисованными каким-то шутником помутневшими радужками глаза. Это был неправильный мысленный вопрос, бессмысленный, куда лучше было бы сразу уцепиться за «Где?» и сорваться с места, но к лодыжкам словно привязали пару гирь по несколько фунтов, а затем сваями вбили их в землю. — Я становлюсь сентиментальной от вида вашей фриковатой парочки… Они там, за шатрами, где пустырь, если поспешишь — еще успеешь спасти хотя бы часть его шкурки. Дважды повторять не пришлось, и Эли сухо кивнула, выскользнув из-за стойки, сопровождаемая кривой улыбкой девушки. Посетителей в лагере уже не было с полчаса, если не больше, а потому можно было смело и открыто зажать в левой руке канцелярский нож, который она по просьбе друга начала носить с собой. Ребята купили его в одном из маленьких магазинчиков и никому об этом предусмотрительно не сказали, зная, что любое оружие окажется тут же отобранным Нортоном. Единственной и главной ошибкой девочки в этот день стало то, что эмоции взяли над ней верх. Матушка в детстве учила ее не поддаваться «монстру отчаяния в голове», оставаться сильной в любой ситуации и трезво смотреть на окружающих, не доверяя никому, кроме самой себя, но циркачка прокололась бездумно и сокрушительно, но поняла это только когда ее вдруг хорошенько схватили за шиворот и дернули вверх, потому что весь мир несчастной был сжат до размеров одного человека, и волнение о нем затмевало и солнце, и луну, и голос разума. Мартина не была ее другом. Не была и врагом. Но средь всех возможных интересов она всегда выбирала лишь свои, и надеяться на ее благосклонность было нельзя. Было ли удивительно, что она сдала «соперницу» Чурбану за просто так или что-то равноценное «просто так»? Кажется, нет. «И что теперь, свернешь мне шею?» — немой вопрос в глазах Эли прозвучал даже не криком — он вдруг превратился в дрожащую улыбку, заигравшую на ее губах, когда девочка вгляделось в лицо своего противника, перехватившего ее за глотку и сжавшего покрепче. Его физиономия была безэмоциональна, вдобавок к этому силач не растерял неразговорчивости, и сцена, развернувшаяся меж ними, напоминала пассивно-агрессивное противостояние немых. Тронешь — обожжешься. Ухватишься — сгоришь. Циркачка щерилась, совершенно не брыкаясь, и только вспоминая все самое яркое в своей жизни в безвоздушном угаре — пощечину авторства Лайлы, уход из дома, убийство Синтии, знакомство с бабушкой, вонзенные в горло Джека Гонзалеса ножницы. Она крутанула канцелярик в руке, рывком замахнувшись им, но прогорела — ее схватили за запястье и сжали так, что следы старого перелома противно затрещали, чуть не пойдя трещинами. В кино и книгах такие острые моменты обычно сопровождались прибегающим бравым главным героем, что непременно должен был спасти свою возлюбленную в последнее мгновение, не дав ей распрощаться с жизнью. Эли не была героиней фильма, но в Джерома истово верила, словно во всесильное божество, и глупая надежда не подвела ее — крепким ударом ножа-кнопки прямо в спину Чурбана рыжий освободил подругу, не став даже выдергивать оружие из раны, лишь отскочив назад, едва не лишившись лица — первый же удар кулаком определенно отправил бы его на тот свет. — Ты же за мной пришел, а? Так вот он я! Ты что, идиот, думаешь, дружка моей мамаши эта пигалица убила? — рявкнул парень, тряхнув головой, снова шагнув подальше, пока девочка отдыхивалась, исподлобья наблюдая за происходящим. Ей нужно было секунд десять, чтобы прийти в себя, силачу же требовалось вдвое меньше, чтобы вновь переключиться на нее, если бы не одно «но» — хохочущее в неврозе мельтешение в лице юного Валески. — Это я его убил. Слова Джерома прозвучали на редкость плотоядно, он уже давно внешне сбросил с себя всевозможные оковы человечности, наконец в глазах прочих сумев освободиться от сдерживающего его страха, подгнивавшего теперь в морге Канзаса, однако лукавством было предполагать, что именно так выглядит искренность рыжего. Отступать ем было некуда, только и всего. Оставалось рваться напролом, вгрызаться зубами. Хочешь спасти — нападай. Хочешь выжить — дерись. Когда выхода нет — прорубай его. Чурбан ринулся к нему, но ухватить парня ни за руку, ни за волосы не успел, тот нырнул влево бегом, успев сократить расстояние меж собой и Эли в ноль до того, как вдогонку полетела бочка с яблоками — не даром противник их был силачом, правда проку от этого было мало, ведь Джером успел дернуть подругу за запястье в сторону, пускай и свалился из-за этого рядом с ней, когда девочка не сумела подняться, и их обсыпало красными плодами, словно подарками из мешка Санты, когда деревянная тара врезалась в полосатую стенку шатра, чуть отпружинив от нее и с грохотом упав на асфальт. Это вызвало у рыжего смех натужный, волчий и злой, а у циркачки судорожную улыбку. «Бежим?» — Др-рапаем к чертям собачьим! Сходство их мыслей и того, сколь быстро ребята научились смотреть в одну сторону, поражало даже больше, чем то, что им удалось выбраться сухими из воды вновь — гнаться за ними было бессмысленно на глазах артистов, не готов узреть смертоубийство, а возможность расправиться прогорела, когда на шум начали сбредаться оказавшиеся рядом клоуны, как назло репетировавшие свой номер с маленьким автомобилем. Среди них Эли признала и Оуэна, который впервые за долгое время их знакомства был смутно похож на трезвого. До фургончика несчастная парочка добралась на такой скорости, будто за ними гнались все демоны мира, и только когда парень наконец захлопнул дверь, его подруга смогла выдохнуть и закашляться, словно только теперь позволив себе эти «проявления слабости». Шторки из полосатой ткани, лоскутные одеяла, коврик у входа из старой тряпки, наспех купленная пара чашек ярко-красного цвета, рисунки на стенах совместного авторства ребят, изображающие голубей, розы и звёзды — несменную атрибутику фокусов. Дом родной или же фикция? Убежище или иллюзия? — …как ты вообще попала в его руки, а? Догадалась же! — наконец позволил себе сорваться Джером, поймав девочку за оба запястья и дёрнув к себе, едва сдержавшись от того, чтобы не швырнуть ее в сторону. — Что, на месте не сидится? О нет, какая жалость, безопасность — пустой звук для блядского лемминга! «Я волновалась за тебя и прокололась. Ты понимаешь? Все, что я делала — это волновалась за тебя». Рыжий не был виноват в ее минутной слабости, и обвинить его было бы кощунством. Циркачка и не обвиняла — только бесконечно долго смотрела другу и возлюбленному в одном лице в глаза, изучая ельник, пики гор и сигартеный туман, которыми была окутана его израненная душа. «Я знаю, что сглупила». — …х, — многозначительно выдало горло Эли, и она обозленно зажмурилась, едва не глотая подступившие слезы, солью отдавшиеся на языке воспоминанием обо всех попытках заплакать сразу. — Полное «х», Цыпленок! И ничего больше. Девочка коротко боднула его макушкой в грудь в ответ, выплескивая все скопившееся в голове, и тогда Джером повалил ее на постель, протащив за руки и импульсивно сев сверху, однако не прижимая и опираясь на собственные колени, заведя запястья циркачки ей над головой, вглядываясь в лицо ни капли не обеспокоенное и даже не напряженное, лишь задумчивое и отдающее сдавленной яростью. Она не на него сердилась — на себя, и это было все еще странно, чуждо, нереально, казалось фальшивым. — Опасно играешь. — Рыжий перецепил хватку на горло подруги, и та, на секунду дрогнув веками, даже не подумала пошевелиться, затем вперив взгляд ему в зрачки вновь. Опасно? В меру. Как щелчок спусковым крючком заряженного револьвера у виска. Бах! И ты вне игры. «Что, тоже хочешь оставить свой след? Потому что на моем горле были все руки, кроме твоих?» Это был один из тех вопросов, которые циркачка никогда бы не задала, она прищурилась, с трепетом ожидая уже хоть чего-нибудь, но на нее лишь глядели исподлобья, словно испытывая на прочность. «Единственные руки, против которых я не против — твои». Слова были лишними, царапающие кожу кончики ободранных ногтей не были, они казались естественными, даже нужными, без них невозможно было представить ни сегодня, ни завтра, ни вчера. — Ты что, правда хочешь сыграть в ящик? Что это за геройство, Эли? Эли-Эли-Эли, я тебе даже имя выдумал, каждую букву написал, почти создал, хотя кого я обманываю… даже сейчас между нами гребаная пропасть. — Парень стиснул хватку на мгновение, и девочка судорожно сипнула сквозь зубы. — Почему ты не отбиваешься? Черт возьми, да я же угрожаю тебе! Ты не вер-ришь? — лезшее из него напряжение было похожее на льющуюся изо рта отраву. Ему давно нужен был выход — и он случился. «Верю». Циркачка брыкнулась почти наигранно, подопнув его коленом, это была странная ролевая игра двух сцепившихся кутят, и когда Эли приняла ее правила — Джером хорошенько тряхнул ее за горло, чтобы затем отпустить, бессильно запрокинув голову и то ли зарычав, то ли завыв — голос его испарился мгновенно, сойдя в гортанное ворчание. — И следа не осталось. — Вдруг выцедил он, склонившись над подругой вновь, и та приподняла брови, беззвучно спрашивая: «Повторишь еще раз?» — Обойдешься. Желейные нежности, елейные прикосновения и скупое обожание — все это было не про них. Про них была игра в русскую рулетку, прыжок с крыши, перебежки по улицам и смех во все горло, а также горячий кофе с соленой карамелью и вонзающаяся в кожу скобка. — …кх, — вкрадчиво буркнула девочка, вытянув вперед руки и потрепав друга сначала за кожу щек, затем ниже — по шее со вздувшимися венами, подушечками пальцев по выступам ключиц, — …хкх, — невнятно продолжила она разминать голосовые связки, пока не улыбаясь, но глядя лукаво. — Мартина сказала, что ты в беде. Я повелся… думаю, она натрепала тебе то же самое, да? Стравила нас с ним и любовалась, сучка, — размял плечи рыжий, позволяя касаться себя, прекрасно зная, что циркачка не зайдет дальше положенного, да даже и до положенного не дойдет — ей достаточно любоваться взглядом и иногда касаться сухими губами его лба, чтобы выражать любовь. А что ему? Ему достаточно вонзенного в спину Чурбана ножа, чтобы выразить свою. «Я так и думала… но не сразу — потом. Сначала я испугалась». Эли притянулась к нему, обняв Джерома за шею, и коротко прижалась, а тот обнял ее в ответ, впиваясь пальцами в светлые волосы девочки, поглаживая их то чуть вверх, то рывком вниз, словно распарывая чье-то брюхо. Вот же он — фургончик их. И теперь даже кажется, что новые неровные синяки на шее подруги — это его работа. Но почему все одно так тошно? Да кто б знал. Циркачка точно не знала, но разделяла его чувства без остатка, а потому просто клюнула рыжего в скулу, а тот охотно отозвался, развернув к ней лицо и ненадолго соединив их губы в мучительном и бессмысленном, даже не столь желанном, сколь вынужденном, чтобы не заорать от переполняющих сердце и разум эмоций, поцелуе.