Твоя улыбка случайно застрелит меня в упор.
Хотел бы укутаться в твое пальто,
Но проснулся от крика в холодном метро,
в толпе.
STED.D — Свет и тень
МДП (маниакально-депрессивный психоз/биполярное расстройство)
Его профиль, словно вырезанный из белого картона на фоне грязной серости Центрального парка, четко отпечатался в моей памяти. Светлое, яркое пятно в царстве мутного городского мрака. Удивительно — ведь обычно я не запоминаю людей. Все они проносятся мимо меня размытыми, бесформенными призраками и забываются, как только скрываются из виду, не оставляя и следа. Но этот странный парень с суицидальными наклонностями и вечно мрачной рожей — нечто другое. Я запомнил его заостренный, резко очерченный профиль в малейших деталях. Тяжелая печать усталости оставила свои отметины на задумчивом истощенном лице, однако не испортила его правильных черт: нос с небольшой пикантной горбинкой; плавный изгиб тонких бледных губ; точеный подбородок и волевая челюсть с крутыми углами; худоба впалых щек — подчеркивает выразительные скулы; чуть раскосые глаза с типично европейским разрезом под ярким дневным светом выцветших небес кажутся мозаикой из прозрачного битого стекла с едва заметными проблесками зелени и синевы. Все это, несмотря на густой налет сильного измождения, создает довольно гармоничную — я бы даже сказал (не вслух, конечно же), привлекательную — картинку. После того, как он побрился — и словно помолодел на добрый десяток лет, — его можно было бы даже назвать красавчиком… Но там, в парке, когда Он, сидя на скамейке, спокойно, безо всякого свойственного ему раздражения или недовольства, поднял голову, беспечно подставляя расслабленное лицо внезапно налетевшему дождю, — я увидел его по-другому. Нет, не так: Он действительно стал другим. Изменился за одно неуловимое мгновение. Только вот я — остался прежним. Потоки холодной воды с тяжело нависшего над нами нью-йоркского неба обрушивались на Него беспощадным градом. Свинцовые снаряды дождя напитывали влагой его светлые песочные волосы, стекали тонкими ручейками по отяжелевшим прядям на белую шею, скрываясь в черноте высокого воротника водолазки, и омывали вымотанное бессонницей лицо. Хрустальные капли задерживались на изгибах хмурых бровей, стрелочках длинных слипшихся ресниц, кончике носа, приоткрытых губах и выступе подбородка и срывались вниз, растворяясь в серости окружающего Его вязкого бесцветного пространства. Его плащ пропитала ледяная дождевая вода, перекрыв светло-бежевый цвет охристо-коричневым. Он промок до нитки, но Его это ничуть не волновало. На миг мне даже показалось, что на Его мокрых губах промелькнула тень беззаботной, искренней улыбки… Но то был лишь миг. Он не смотрел на меня. Он меня даже не видел. А я — смотрел только на Него, больше не ощущая себя самого. Я видел только Его. Его окутанный завесой хлещущего ливня светлый, яркий профиль. Тогда я понял: мне здесь, рядом с Ним, рядом с Его светом — не место. И я ушел.***
Дождь барабанит по тротуару. Мимо проплывают куда-то спешащие прохожие, но я вижу вокруг себя лишь безликие тени. Куда они так спешат? Я болен — и я это знаю. Я давно сошел с ума. И давно перестал с этим бороться. В этой борьбе с самим собой — нет никакого смысла. Я — такая же тень, как и все они. Не знаю, куда я иду, ноги сами ведут меня. По спине ползут холодные скользкие змеи воды. Мокрые порядком отросшие волосы обклеили лицо неприятной маской, но мне плевать. Стекла очков заплыли так, что практически ни хрена не видно, но мне плевать и на это. Под подошвами моих поношенных верных берцев хлюпают затопившие весь асфальт мутные реки. Вокруг — бездушные людские оболочки, сумрачные фантомы, сотканные из безобразной пустоты. И я среди них — один. Я не смотрю на них. Не хочу их видеть. Не смотрю ни на бетонный, расплывающийся в мареве беспросветного дождя, неживой город, ни на почерневшее небо, грузно навалившееся на пики стеклянных манхеттенских высоток неподъемной ношей. Его здесь, среди них, нет. Да и не может быть. Он ведь остался там, на той скрипучей скамейке, ослепительно ярким цветовым пятном на полотне моей блеклой промозглой реальности. Заметил ли Он, что меня рядом с ним больше нет? В общем-то, невелика потеря. Я исчез — рано или поздно это все равно бы случилось. И все-таки… интересно, как выглядит Его улыбка? Настоящая, искренняя, живая. Я точно сошел с ума. Кажется, снова. Возможно ли сойти с ума повторно, если ты уже безумен?..***
Понятия не имею, как очутился в этом проклятом месте. Какого черта меня занесло на кладбище?.. Я часто забываю многое. Моя память — точно решето, и совершенно не подвластна какому-либо контролю. Куски жизни периодически попросту выпадают из общей картины моего бренного бытия, и ничего с этим не поделаешь, как ни пытайся. Позже мне удается вспомнить лишь какие-то неясные обрывки, будто мимолетные эпизоды из дурных реалистичных снов, но все остальное — словно в густом черном тумане. Видимо, отмена препаратов уже дает о себе знать: теперь прорехи в материи моей и без того изорванной памяти стали появляться чаще. Голгофа — самое большое кладбище в Штатах, раскинувшееся в районе Квинс, Нью-Йорк. Здесь нашли свой последний приют более трех миллионов человек: среди них — герои гражданской войны, политиканы, актеры и даже парочка именитых мафиози. Исторически известное кладбище по сей день продолжает принимать новых «клиентов». Кстати, в наше время достойная кончина — удовольствие не из дешевых. Любимые родичи должны выложить из кармана семейного бюджета немалую сумму, чтобы твои кости как положено — на отдельном участке, с именной табличкой на гранитном надгробии — упокоились с миром в трех футах под землей на таком вот кладбище, а не сгнили вперемешку с другими «невостребованными» в огромной братской могиле острова Харт-Айленд (пафосно именуемой «государственным кладбищем»). И к чему такие затраты? Чтобы бедные (а после таких расходов на похороны они точно обеднеют), скорбящие жены, мужья, дети или родители могли раз в неделю прийти в это гребаное местечко, утыканное миллионами пеньков каменных надгробий, постоять над несчастным квадратиком вскопанной земли, под которой разлагаются, пожираемые червями, останки их любимых, уложить под табличку с именем веники живых — или не очень — цветов и поговорить с… с кем? С чем? С ду́шами их ушедших близких? С их тлеющими в гробах телами? Я не верю в этот несусветный бред. Беседы с могилой — что может быть нелепее? Смерть — конечна. Она вынимает из тела «душу» — если таковая вообще существует, — выпивает из органов, мышц, мяса и костей все соки жизни, оставляя от человека одну лишь пустую оболочку. То, что покоится на кладбище, в ящике под насыпью сырой, уложенной могильщиками почвы, — давно уже не ваш любимый человек. Все эти посеревшие от горя, отчаявшиеся идиоты, часами рассказывающие о душевных переживаниях и новостях из своей жизни клочку грунта с плиткой именного надгробия, — всего лишь глупцы, успокаивающие себя дураки. Дань уважения умершим? Да на хер мертвым не сдалось все это ваше «уважение». Смерть — это никакое не «начало» и не «продолжение Пути». Смерть — это конец. Неминуемый и бесповоротный. Стоит ли говорить, что с такими-то взглядами мне на кладбище точно делать нечего? Тогда какого черта я здесь забыл? Почему мое тело в порыве бессознательного — в момент, когда своевольная память решила подвести и отключиться — привело меня именно сюда? До этого дня я бывал на Голгофе дважды, и каждый раз лишь по одной и той же понятной причине. Это было много лет тому назад, и повторное посещение кладбища никак не входило в мои планы. Разве что я прибыл бы сюда уже в роли вечного «клиента», без обратного билета в свою скучную жизнь; но это путешествие в один конец я уж точно не смог бы запомнить. Впрочем, такому, как я, самое место не здесь, а на том самом острове Харт-Айленд, среди забытых всеми, никому не нужных безымянных, бесхозных могил. Я — яркий пример того самого «невостребованного». Обо мне некому будет даже вспомнить за стаканчиком дешевого портвейна в каком-нибудь задрипанном прокуренном пабе, не то что уж позаботиться о «достойном» погребении моих гниющих костей на таком кладбище, как Голгофа. И все же, раз уж я каким-то чудом оказался здесь… почему бы не прогуляться? К тому моменту, как подошвы моих берцев погрузились в мокрую кладбищенскую грязь, проливной дождь стих до противной мелкой мороси, неприятно орошающей лицо. Правда, я и так уже промок до нитки, поэтому на такие относительные пустяки мне по барабану. На шершавом, как наждачка, свинцовом небе, меж огрызков пухлых туч, проступили клочки мутной графитовой синевы, однако никаких признаков бледного осеннего солнца не наблюдалось. Реальность Нью-Йорка продолжала тонуть в безрадостной, мрачной серости, удивительно точно соответствуя моему внутреннему состоянию. Если у Голгофы и был сторож — сбоку от здоровых каменных арочных врат, служащих проходом в «царство мертвых», я заметил небольшую каморку с выцветшей табличкой «ОХРАНА», — то он либо беспробудно дрых в своей конуре, не желая высовываться наружу в такую дрянную погодку, либо свалил с нудной бессмысленной работенки по более важным делам. Через кованую калитку, противно скрипнувшую ржавчиной, я прошел беспрепятственно, в компании себя любимого и нависшей над головой могильной плиты мертвенно-синюшного небосвода. Остановившись у входа, интуитивно сунул руку в просторный внутренний карман новоприобретенной косухи и не без удивления нашарил в его глубине (среди пачки смятых купюр, мелочи и еще какой-то бумажной хрени) запечатанную пачку сигарет и холодный металл бензиновой зажигалки, нагло спертой у Блондинчика… Точно. Я ведь так и не вернул ее законному владельцу. Совсем забыл. Неловко вышло… Впрочем, обойдется. А сигареты, видимо, я успел добыть в каком-нибудь случайном магазинчике во время последнего провала в памяти, когда прогуливался под нещадным ливнем. Сорвав прозрачную целлофановую пленку с пачки любимых «Лаки Страйк», вытягиваю одну папиросу, зажимаю фильтр зубами; щелкнув стальной крышкой зажигалки, высекаю бойкий голубовато-рыжий огонек и подкуриваю, пока треклятая небесная морось не успела насквозь промочить тонкую бумагу, набитую перемолотым откровенно дерьмовым табаком. Затягиваюсь со вкусом, на полные легкие, втянув щеки и от удовольствия прикрыв глаза. Никотиновая отрава растекается по дыхательным путям излюбленной горечью, а я отправляю сворованную жигу и сигареты обратно в карман. Туда же сую и очки — все равно из-за сраных мелких капель, безостановочно заляпывающих стекла, в них ни черта не видно. Апатично курю, щурясь из-за непривычной яркости округи, и задумчиво осматриваю раскинувшееся передо мной необъятное поле с бесчисленными огрызками надгробий, покрытое жухлой коричневато-болотистой травой, напитанной дождевой влагой. Кроме меня, разумеется, никакой дурак не приперся бы на кладбище в такую «чудную» погодку, поэтому я здесь совершенно один. В общем, как и всегда. Нужный ряд и место быстро найти не вышло. Добрых полчаса я петлял по мокрым вытоптанным дорожкам между древними и относительно свежими могилами, слушая лишь чавканье вязкой поросли под ногами и буквально мертвую, давящую тишину Голгофы. Все-таки прошло уже почти десять лет с того дня, когда я был тут в последний раз. И, честно говоря, тогда меня меньше всего волновало точное расположение участка, где закопали гроб моей матери. Я не собирался навещать ее могилу, приносить свежие цветы или разговаривать с невысоким плоским камнем, на котором высечено родное, навсегда сохранившееся в воспоминаниях имя. Я знал, что ее больше нет. Что я уже никогда не смогу ни увидеть ее красивую теплую улыбку, ни услышать ее беззаботный переливчатый смех, ни поговорить с ней о каких-то пустяках, ни взять за тонкую, изящную руку или обнять за хрупкие плечи. И это все, что нужно знать и с чем необходимо смириться. Смерть — это точка невозврата. Почти отчаявшись найти нужный клочок земли и решив было повернуть назад, к выходу из лабиринта бесконечных могильных плит, угнетающих своим безжизненным молчанием, каким-то чудом — этот странный день вообще был полон дивных совпадений — я вдруг зацепился взглядом за показавшиеся знакомыми, чуть склоненные к промокшей траве две надгробные плиты. Ноги вновь сами повели меня к ним, не спрашивая разрешения у мозга, затуманенного какой-то болезненной задумчивостью. И вот я уже стою над могилами своих безвременно ушедших родителей. Сьюзен и Джонатан Хант. Имена на темно-графитовых камнях видны четко, будто их только вчера вырезали, а вот даты почему-то стерлись, словно кто-то намеренно драил их наждаком. Десять лет… Время бывает беспощадным. Я подкуриваю очередную сигарету, запрокидываю голову назад, вжимаясь затылком в отчего-то поникшие плечи и отбрасывая с глаз мешающиеся длинные пряди, и на несколько долгих мгновений подставляю лицо неутихающей мороси. Не чувствую ничего. Ни тоски, ни скорби. Ни отголоска, ни тени чьего-либо присутствия — я здесь, рядом с небольшим квадратом сырой почвы, под увесистым слоем которой похоронены мои родители, совершенно один. Только в этом месте сильнее всего крепнет ощущение, будто ты один во всем этом гребаном необъятном мире, и кроме тебя не существует больше никого и ничего. Все остальные — исчезли. Всё кануло в небытие. Одиночество назойливо пощипывает нутро, но к этому я уже давно привык. В моей жизни нет места живым людям; их не должно быть рядом с таким, как я. Я уничтожаю все, к чему прикасаюсь. Оно и неудивительно: неизлечимые беды с башкой и неискоренимая бессознательная тяга к разрушению всего и вся (которая в последние годы набирает обороты), в том числе и себя самого — всегда со мной. Я — словно бракованный механизм, все действия и поступки которого неизменно ведут под откос. Когда-то я наивно полагал, что, как настоящий бунтарь, плыву против течения, но с годами пришло трезвое осознание: я всего лишь иду ко дну. И меня не исправить, не починить, не наставить на «путь истинный». Люди не меняются — они только закоренело следуют своей природе. Когда я опустил голову, возвратив отрешенный взгляд к символам, выстраивающимся на плоскости местами почерневшего гранита в знакомые имена, все лицо было мокрым от дождя. Небрежно стерев влагу с кожи более-менее сухой тыльной стороной ладони, я ловким щелчком бросил недокуренную отсыревшую сигарету прямо на могилу отца. Окурок неуверенно подскочил на месте, срикошетив от раскисшего грязно-горчичного газона, и медленно скатился под прямоугольный выступ надгробия. Мои глаза точно магнитом притянуло к рамочке с именем, фамилией и датами рождения и смерти человека, переломившего мое существование на до и после. Это было твердым желанием матери — чтобы ее непременно уложили в землю только рядом с ним; несмотря ни на что, бок о бок с тем, кто разрушил наши жизни. Как она могла так сильно любить этого урода?.. Мышцы тела словно онемели, хоть сырого холода, пронизывающего пустое открытое пространство кладбища, я не ощущал. Не ощущал ничего: внутри как будто разверзлась бездонная черная дыра, алчно пожиравшая все доступные ей эмоции и чувства. В голове сами по себе всплывали быстро сменяющиеся, но удивительно четкие изображения — словно кадры из какого-нибудь старого кино. Семейный особняк в Форест-Хиллс Гарденс, в котором я родился и провел все свое детство. Времена, когда мама и отец еще казались счастливой — по крайней мере, на первый взгляд — семьей, а наш старинный дом на очаровательной тихой улочке — оплотом безопасности, спокойствия и уюта. Воспоминания из прошлой жизни обрушились на меня скоростным калейдоскопом, одно за другим вспыхивали и угасали прямо перед глазами смесью то поразительно ярких, то тусклых, едва различимых картинок; пока не остановились на одном — том самом роковом, врезавшемся в еще неокрепшую на тот момент детскую психику острием разрушительного потрясения. На седьмой день рождения Джон (язык не поворачивается назвать его «папой») исполнил мою заветную мечту: утром меня, охваченного нетерпением в ожидании полагающихся подарков, встретила огромная картонная коробка, перевязанная широкой красной лентой. В коробке что-то скреблось и жалобно поскуливало. С непередаваемым восторгом и счастьем, наполнившим меня до краев, я бросился к своему подарку, стремительно сорвал яркую ленту и обнаружил внутри свое воплощенное в реальность чудо: забавно склонив мохнатую голову набок и радостно виляя еще коротеньким хвостиком-метелкой, на меня с любопытством и таким же взаимным восхищением взирал двухмесячный щенок золотистого ретривера. Это была любовь с первого взгляда. Пожалуй, самый счастливый день в моей жизни, спустя каких-то неполных полтора года обратившейся сущим кошмаром. Уже не вспомню, почему, но я сразу же назвал щенка Джесси, и с самого первого дня мы с ней стали неразлучны. Она была идеальной собакой, моим лучшим другом, самым близким для меня существом на всем белом свете. Каждый день с печалью в преданных добрых глазах Джесси провожала меня к школьному автобусу, а после уроков встречала на том же месте, на дорожке перед домом, с беспредельной, неудержимой радостью. Трудно назвать хоть одно существо на планете, более искреннее, верное и любящее, чем собака. Только они способны так сильно любить своего хозяина, каким бы человеком он ни был. Им не важно, ни какой у тебя социальный статус, ни уровень твоего ай-кью, ни размер твоего кошелька, ни то, сколько у тебя друзей. Ведь для собаки Хозяин — центр ее мироздания. Я старался быть для Джесси хорошим хозяином, и она отвечала мне неподдельной собачьей любовью. Но счастье никогда не длится вечно. Все самое хорошее может закончиться неожиданно, внезапно оборвавшись в один момент. Я стою посреди молчаливой пустоши Голгофы и как наяву вижу тот самый худший кошмар… День безоблачный и спокойный, на дворе раннее летнее утро. В окна гостиной щедро проливается яркое оранжевое солнце. Сбежав по лестнице со второго этажа, я зову Джесси, но она не отзывается. Дома, кажется, никого нет — мама на работе, а отец куда-то ушел. На кухне сладко пахнет моими любимыми свежими панкейками — мама всегда готовит мне их на завтрак, даже когда сильно спешит. Но где же моя Джесси? Слышу какой-то шум и знакомый собачий лай снаружи, со стороны парадной двери, и подбегаю к окну, порывисто отдергивая мешающую шторку. Наконец вижу их: на просторной лужайке перед домом, залитой золотом июньского жаркого солнца, отец и моя Джесси. Он кажется веселым, радостным. Цепляет взгляд его любимая бейсболка с логотипом Рэд Сокс на голове. Козырек задорно сдвинут к затылку. Он стоит босиком на идеально выкошенном изумрудном газоне, кидает Джесси ее любимый мячик, и она со звонким лаем несется за игрушкой, чтобы принести обратно, а затем, после очередного броска, вновь полететь вдогонку за добычей. Отец безмятежно улыбается во все тридцать два. Но вдруг что-то в этой его широкой улыбке, будто приклеенной к лицу, меня… пугает. Пугает до дрожи. Прижавшись к стеклу, я смотрю, как отец играет с моей собакой, и почему-то начинаю трястись от страха. Меня впервые в жизни охватывают необъяснимая паника и животный ужас, причин которых я не понимаю. Улыбка отца на моих глазах превращается в чудовищный безумный оскал. Радостный лай моей Джесси бьет по ушам, звенит в голове многократным фоническим эхом. Коленки предательски дрожат. Пустой желудок завязывается под ребрами узлом, и к горлу подступает противная кислая тошнота. Не соображаю, что происходит. В следующий миг все случается так быстро, что я и не успеваю ничего понять. Вот Джесси, запыхавшаяся от активной игры, вывалив розовый язык, приносит в зубах потертый грязно-желтый мячик и бросает под ноги отцу, довольно виляя пушистым хвостом. Ее золотистая ухоженная шерсть красиво сияет на солнце. Она вся в радостном возбуждении, нетерпеливо подпрыгивает на месте и готовится в любой момент помчаться за брошенной игрушкой. Вот отец медленно наклоняется, ловко подхватывает с коротко подстриженной травы мячик. Все та же безумная, жуткая улыбка не сходит с его лица, когда он выпрямляется, разворачивается спиной к дому и, широко замахнувшись, с силой швыряет мяч не на лужайку, а в сторону проезжей части… Я вижу все словно в какой-то странной замедленной съемке. Яркое желтое пятнышко летит прямо на дорогу. Неутихающий заливистый лай бьет по ушам. Моя Джесси молниеносным золотистым вихрем кидается к мячику. Большой черный фургон, пару секунд назад вывернувший из-за угла и направившийся к нашему дому, не замедляется, все так же несется навстречу маленькому желтому пятну и… Визг тормозов и какой-то другой жуткий, душераздирающий звук оглушают меня. Джесси нигде не видно, звонкий лай затих. Черный прямоугольник громоздкого фургона загораживает проезжую часть перед домом, проехав еще пару футов перед тем, как остановиться окончательно. Я не могу двинуться с места, будто меня парализовало, но в груди с режущей страшной болью что-то резко обрывается и падает вниз. Падает, падает, падает без конца… Тело не слушается, когда я сломя голову бросаюсь к двери, но никак не могу ее открыть. В ушах теперь стоит чей-то неразборчивый писклявый крик на фоне того ужасного пронзительного звука, слившегося с противным скрипом колес об асфальт. Кто-то истошно вопит имя моей любимой собаки, моей Джесси. Кажется, это я сам. Дверь заперта снаружи. Сбиваю руки в кровь, силясь маленькими слабыми кулаками выломать прочное дерево. Пальцы болят в попытке сорвать холодный металл неподдающейся ручки. Какая-то едкая жидкость неудержимым потоком заливает глаза, прожигающей кожу кислотой струится по щекам, шее, пачкает футболку. Все вокруг мутнеет, тускнеет, меркнет. Цвета исчезают. Ничего не вижу. Только внутри что-то все так же бесконечно обрывается, обрывается, обрывается и безостановочно падает в бездонную пропасть… …Спину подпирает твердь прохладной стены. Сижу на кафельном полу, прижав к груди колени и обняв их трясущимися расцарапанными руками. Лицо почему-то мокрое. Горло закупорено каким-то вязким тошнотворным комом. Не помню ничего из того, что было до этого. С заднего двора, через стенку и тонкую, неплотно прикрытую дверь, доносится приглушенный ритмичный металлический звон и глухие удары. Один за другим. Раз, два, раз, два. Тихий лязг перемежается с тупыми толчками. От этих звуков все мое тело почему-то содрогается, будто эти удары настигают меня самого и бьют, бьют, бьют по позвоночнику. …Отец стоит передо мной. Его майка, шорты и оголенные руки по локоть перемазаны чем-то черно-бурым, босые ноги до самых колен в грязи. Мама бы строго отругала его, если бы застала дома в таком виде… Он что-то говорит — громко, взбудораженно, быстро, но я не улавливаю смысла его слов. Я не могу оторвать глаз от широкой и уродливой, будто карикатурной, улыбки, криво растянувшей его рот от уха до уха. Она намертво приклеилась к искаженному чужому лицу. Ряды ровных белых клыков в обрамлении красных полосок губ скрипуче клацают, когда его пасть выплевывает бессвязные звуки. Над пастью горят округлые выпученные глазищи, черные и блестящие, словно отполированные пуговицы. Я понимаю только одно: это не мой отец. Это чудовище. Чужое, неизвестное, жуткое чудовище, сожравшее моего папу. Забравшее у меня мою Джесси. …Заторможенно моргаю, с трудом возвращаясь в реальность. Вокруг все то же бесцветное тихое кладбище. Над головой — бескрайняя тяжесть погребального небесного полотнища. Колючая морось все так же пропитывает слипшиеся волосы и мерзко щекочет шею, забираясь под воротник косухи. Воспоминание развеялось, словно сигаретный дым, и внутри меня — снова все та же всепоглощающая пустота. Перед глазами — высеченные в темном камне белые витиеватые буквы:Джонатан Хант
20 октября 1957 — 8 июня 1996
Любящий муж и отец. Вечная память.
От последней строчки мои губы непроизвольно скривились в презрительной усмешке. Любящий отец… Куда уж там. Тогда, давно, я, восьмилетний, пребывающий в сладком неведении своего счастливого маленького мирка, не замечал и не понимал, что он уже в те годы окончательно сошел с ума. Не замечал до того фатального дня, когда незнакомое чудовище, представшее передо мной во всей своей безумной сути, убило мою собаку. Тот день стал концом моего беззаботного детства и грубо рассек все мое существование надвое — на до и после. Джон Хант был безумен, и просто разрушить свою семью, разрушить жизни преданно любившей его жены и ребенка — ему оказалось мало. Помимо всего прочего, он передал свое безумие по наследству единственному сыну — мне. С поднявшейся из глубин нутра ненавистью ввинчивая взгляд в блядскую надгробную плиту, я в сердцах сплюнул на заросшую сырой вялой травой могилу. Больше мне здесь делать нечего. Не стоило вообще приходить в это проклятое место. Резко развернувшись на пятках, я уже хотел зашагать по извилистым дорожкам меж каменных пеньков к маячившему вдалеке выходу с Голгофы, как вдруг ощутил, что низ живота мучительно сводит тяжесть переполненного мочевого пузыря. Забавно, как же вовремя бренное тело просыпается и решает напомнить о своих естественных потребностях. А впрочем… Хмыкнув себе под нос, разворачиваюсь обратно, нависнув прямо над булыжником с ебаным презренным именем. Уголки рта растягивает гадская коварная улыбочка. Расставив ноги пошире, неторопливо звякаю ширинкой и весело насвистываю мертвой тишине какую-то легкую незатейливую мелодию, засевшую в голове, пока на могилу долбаного Джона Ханта обрушивается прицельная, мощная желтая струя. Беззаботно ухмыляясь, долго, с удовольствием и облегчением, спускаю все до последней капли под низкое гранитное надгробие. И, уходя, равнодушно сплевываю через плечо: — Покойся с миром, мудила.***
В каком-то тумане проплывали мимо однообразные городские кварталы, и вскоре я оказался перед входом в метро. Черт знает какая станция — плевать настолько, что я даже не пытаюсь искать глазами табличку с названием-ориентиром. Какое-то время стою посреди тротуара и тупо пялюсь прямо перед собой. Вокруг нескончаемыми вереницами снуют, бегают, копошатся, словно муравьи, занятые своими чрезвычайно важными делами, людишки. Спины, головы, руки, ноги, мешанина из безликих и бездушных, совершенно одинаковых человеческих тел. Бесцветная живая масса, разделившись на две части, неравномерными шумными потоками вливается в уходящую глубоко под землю разинутую пасть метро — и выливается из нее. Длинные человеческие многоножки ползут по эскалаторам вниз, исчезая в черном зеве подземки, и вверх, выныривая на свет тусклого серого дня. И чем же я отличаюсь от любого из них? Чем я лучше? В звенящую от людского гама башку вдруг настырно лезут непрошеные мысли о Нем — оставленном вот так бессовестно, без каких-либо объяснений, под проливным дождем, на скамейке напротив Жаклин Кеннеди. Его красивый резной профиль и сияющие, словно из осколков битого стекла, глаза, наполненные живым, ослепительным светом… Интересно, где Он сейчас?.. От досадного осознания, что в этом огромном мегаполисе я Его больше никогда не встречу — ведь таких совпадений не бывает, и наши пути не могут случайно пересечься дважды, — мигрень начинает долбить виски с еще бóльшим ожесточением. Хочется как можно скорее пресечь это, заглушить, заставить заткнуться. Недолго думая, я шагаю вперед, вливаюсь в шумное людское течение и, став положенной частью многочисленной безликой толпы, бездумно ныряю в кромешную тьму.