Клиническая депрессия
Лайон! Она кричит. Лайонел Нуаре! Я вижу ее распахнутые глаза, сочащиеся жгучими слезами. Они капают мне на лицо, въедаясь в кожу сырыми ожогами. Очнись, сукин ты сын! Лайон... Пожалуйста... Снова и снова зовет меня по имени. Ее отчаянные вопли разрывают барабанные перепонки. Хочется спать, но она умоляет меня не засыпать. Тормошит, попутно набирая чей-то номер. Успокойтесь, мисс. Назовите адрес. Из меня словно утекает жизнь. Слезы ошпаривают щеки и проедают губы. Ее слезы. Сколько можно плакать? Твоя подушка не просыхает, а плечи, стоит тебе отвернуться, содрогаются в немых рыданиях. Да, да, конечно... О Господи... 5-я авеню, Восточная 36-я стрит... Наша постель давно остыла, пропитавшись твоей болью и моим равнодушием. Сырые наволочки. Вымученная улыбка. Извечный вопрос: «Как ты себя чувствуешь? Я записала тебя на прием к доктору Хардингу. Пойдем вместе, хорошо?» Кофе всегда холодный и соленый — в него попадают твои слезы. Теперь все, что бы я ни взял в рот, отдает горькой стылой солью... Перед глазами все плывет. Наконец-то — мой воспаленный рассудок оплавляет кумар сонливости. А она пытается лишить меня сна... Хлопок двери. Ее истерические возгласы смешиваются с уверенными, зычными голосами. Надо мной нависает чье-то лицо. Хей, мистер Нуаре. Мы не позволим Вам уснуть, так что даже не пытайтесь, окей? Меня подхватывают. Несут куда-то. Сознание плывет. Больше не слышу ее плача, но на губах теплится вкус слез. Хлопок. Еще хлопок. Сперва лицо обдает скоростью, с какой мои носильщики-фантомы рассекают воздух. А затем — рассветная свежесть, пахнущая бутиками, барами, где средняя цена шота — 15 баксов, плотными людскими массами, бензином, свежей штукатуркой. И высоким небом, которое стеклянные многоэтажки взвалили на свои могучие плечи, подобно Атланту. Я вижу его — иллюзорное, измазанное разбавленной артериальной кровью, растекшейся по серовато-голубой коже купола. Сегодня, несмотря на пастельную легкость, оно пахнет густой тяжестью, набухшей гнойными нарывами где-то там, за кровавыми разводами. Боковое зрение улавливает раздражающее красно-синее мигание. Слишком шумно. Я залил небо кровью. Нет... Я, простой человек, не способен дотянуться до небес. Никто не может, даже непостижимые высотки. Я залил кровью себя. Руки, ноги, торс, грудь и глаза... Мои глаза застилает кровавая пелена. Поэтому, через призму багряных очков, небо кажется раненым, будто ему вспороли брюхо. Все будет хорошо. Я люблю тебя. Все еще люблю. Как никого и никогда. К черту Хардинга! Мисс, успокойтесь... Заткнись! К черту всех! Лайон... Все будет хорошо. Мы справимся, слышишь? Какая ты громкая... Громкая и неугомонная. Моя рука в тепле. На нее падают слезы — тихие и горячие. Ты знаешь, что я не выношу плача — ни детского, ни женского. Но сейчас, под кровавым небом, твои рыдания успокаивают. ...В ушах стоит железный грохот. Я с трудом открываю заплывшие глаза и тупо вглядываюсь в пустое сиденье напротив. Морозит: несмотря на то, что я плотно укутался, все равно холодно. Тряска вагона отскакивает в плечо и висок, которыми я привалился к стенке, исчерченной граффити. Давно не запоминаю снов: каждый раз, засыпая, я точно ныряю в бездну, сжимающуюся по мере моего падения. В итоге она становится настолько узкой, что я, задыхаясь, подскакиваю в холодном поту. Боюсь засыпать как раз по этой причине — во сне меня неизменно поджидает бескрайнее замкнутое пространство без пола, потолка и стен. Без каких-либо ориентиров. Однако временами мне снится тот день, когда я вспорол себе вены хирургическим скальпелем, специально приобретенным на случай смиренного осознания безысходности. Помню каждую деталь. Кроме выражения ее лица. Сейчас — все то же самое, лишь с одним отличием: не помню, чтобы меня успокаивали ее рыдания. Сперва думал, что дело в капельнице и кислородной маске; затем мне чудились увещевания работника скорой помощи; потом, в другой версии сна, преобладало ощущение, что кто-то держит меня за руку. В сегодняшней версии — рыдания. Ведь я на дух не переношу слез, но отчего-то покой, кроющийся в них, кажется мне наиболее близким к истине. Слезы — мое главное успокоительное в тот день. Башка трещит. Морщусь и, поежившись, массирую виски. Память отшибло. Как я вообще оказался в этом чертовом вагоне? Хотя нет... Припоминаю: покинув Центральный парк, я заглянул в первый попавшийся магазин и купил бутылку самого дешевого виски. Мне нельзя пить — недавно вышел из длительного запоя. И все же так хотелось лизнуть горячительного градуса, что аж зубы сводило. Пустая бутылка. Улицы. Асфальт, пульсирующий пьяными визуальными волнами. Пару раз я чуть не угодил под колеса. Станция метро (не помню названия, но вряд ли я ушел за пределы Манхэттена). Ступени с прилипшими в ним бычками и какими-то обертками. Дрожь гитарных струн в чьих-то руках и кривое подвывание «Stand By Me» Джона Леннона (люблю эту песню, но исполнение явно хромало). Громогласные раскаты сабвэя. Волосы и плащ взметает яростный порыв ветра. Пестрые раздвижные двери. Вагон. Самое дальнее сиденье, прямо в углу. Забвение. Рот вяжет перегаром. Виски долбит басами демонического концерта. Внутри — выжженное поле. Нет ничего, кроме пустоты. В одной дзэнской притче говорится: «Если не можешь выбросить пустоту, неси ее с собой». Спасибо за наставление, монах. Плёвое дело! Меня не заботило, сколько я проспал и по какой ветке метрополитена еду. Наверняка наматываю кругаля, ни разу ведь не пересаживался. Руки и ноги одеревенели, превратившись в безжизненные протезы. Не шелохнуться. Да и черт с ним. Взгляд, подернутый мутной пленкой, которую я и не пытался стереть, уткнулся в окно напротив, обитое железной рамкой. За ним проносятся черные стены тоннеля и временами — станции, залитые холодным светом. На них — бродячие музыканты с картонками, где наверняка маркером выведены мольбы о финансовой помощи. Автоматы с напитками и снэками. Скамьи. Люди. Много людей. В последний раз я ездил в метро в 1990-ом. Мне тогда было пятнадцать лет. Рванул из дома, потому что не хотел лететь на генетическую родину — Лион, Франция. С тех пор минуло... Сколько лет прошло? Ровно двадцать. Сейчас мне тридцать пять. Вагон трогается. Гремят его ходовые части. Взгляд плавает по мраку за окнами, и чем дольше я смотрю на бетонные плиты тьмы, тем сильнее они отдаляются, вытягивая пространство длинным коридором. Поворачиваю голову и кошусь на пассажиров: всех вижу как будто через матовое стекло. Жилы прошибает озноб. Внутри — все та же гарь мертвецкого равнодушия. Забившись в угол, чувствую себя зверем, выброшенным на обочину дороги Жизни. Но при этом мне не страшно. Безразличие — бич человечества. Выброшенным... На задворках памяти проносится чей-то расплывчатый образ. Берцы, косуха, татуировки, дикие дьявольские глаза и мои отражения в солнцезащитных очках... Нутро уколол ядовитый шип необоснованного негодования. Какая мне вообще разница, куда умотал тот изрядно поехавший пацан? Он мне безразличен, как и все в этом мире. Безразличен, как и она... Тряхнул головой, наивно полагая, что это поможет разогнать мысли, сбежавшиеся голодными муравьями на застарелую гнилую рану, вскрывшуюся под напором моей слабости и паленого алкоголя. Главная причина, по которой мне заказано пить, — угроза упасть на дно чаши своих психических расстройств. Собственно, где я и провалялся не просыхая практически месяц. Глаз, привыкший к блеклой вагонной подсветке, режет яркий свет. Очередная остановка. Разъехались наружные двери, впустив и выпустив очередные вереницы тел. Толчок. Нырок в тоннель. По правую руку от меня, вдалеке, раздвигаются лобовые тамбурные двери, и помещение заливает жизнерадостная пульсация бумбокса и яркие карнавальные голоса. Выкрики, песни, бойкий рэп. Так звучит американская свобода. Так поет Жизнь. Мне сразу вспомнился Новый Орлеан с его живописными кварталами, бурной суетой, дневным джазом и ночным блюзом. Не сдержав улыбки, я слегка подался вперед, не распуская рук, скрещенных на груди, и посмотрел на источник шума: черные ребята и девушки, сверкающие белоснежными зубами и бесчисленными украшениями, горячились, вторили битам размашистыми жестами и ритуальными движениями тел. Они заполонили собой вагон, залили его особым теплым светом, не обращая ни на кого внимания. Кто-то кривится, кто-то отрешенно читает книгу, игнорируя настигшую их бурю гормонов счастья, а кто-то поднимает глаза и улыбается отжигающей толпе, кочующей из вагона в вагон. Многие называют негров наглыми дикарями, потерявшими крышу из-за вседозволенности; мне же они симпатичны своей неугасающей жизненной энергией, открытостью, смелостью сказать: «на хуй пошел, говна кусок» всем, независимо от возраста и социального положения. Удивительные люди, выгрызшие свободу из лап белых капиталистов. Любуясь мелькающим разноцветьем островка раскрепощенности, я вспомнил о нем. Он тоже по-своему свободен. Его смех — звук неукротимого ветра, за секунду способного обогнуть окружность Земли. Меня ведет. Снова. Мозги плавятся, а веселая чернокожая стая замылилась, размякнув бесформенными пятнами. Дело дрянь. Только не сейчас... Сердце пропускает удар, падает в брюхо, тут же подскакивает и застревает в горле. Нужно восстановить дыхание... Мозг парализует ужас. Я скрючиваюсь и зажмуриваюсь, вжавшись лбом в напряженные колени. Вдох-выдох... Не знаю, чем бы обернулась эта паническая атака, если бы я не услышал его голос. Вернее, если бы не ощутил его присутствия. Он поет. Плюет на бит, рвущий колонки. Его голос красивый, зычный, пульсирующий жизненным нервом. Глубоко вдохнув, я сглатываю и отрываюсь от коленей. Смотрю в сторону хохочущей компании. Они одобрительно хлопают, задают аккомпанемент солисту, вырубив долбежку бумбокса. Он стоит в центре образовавшегося полукруга. Театрально разводит руки и тянет что-то задорное. Слов я не разбираю — слышу только, как переливается его голос. Ничего не смыслю в музыке, но могу сказать, что его исполнение пленит. Притягивает. Страх угасает и рассыпается теплым пеплом. Нутро разогревается, сердце отстукивает ему в такт. В косухе, без очков, с ослепительной улыбкой, он напоминает молодого рокера. Совсем мальчишка на моем фоне. Он будто впитал в себя дух средневековых вагантов. От дуги полукруга отделяется какая-то девушка. У нее дреды, украшенные кислотными бусинами, и пышная грудь, обтянутая легкой кофточкой. Развернувшись спиной к безумцу, она потирается о него в каком-то клубном танце. Ее спутники и спутницы улюлюкают, распаляют парочку свистом, подначивают. Он обхватывает ее талию, принимая вызов. Красиво. Я знаю, что символизирует этот танец: он до неприличия интимный, выстроенный по законам полового акта. Иными словами, танец, имитирующий проникновение. Животное, ничем не скованное, терпко пахнущее слившимися вспревшими телами действо. Она возбуждена и счастлива. Он — подстраивается под нее, после чего берет инициативу в свои руки; скользит ладонями по ее податливой талии, тугим бедрам, груди; прижимает к себе с охотничьей жадностью и поистине звериной отдачей. Его хватка опасна. Его намерения невозможно расшифровать: он хочет то ли взять ее прилюдно, то ли перерезать ей горло, залив округу алым. Мне почему-то больно. Не хочу на это смотреть, но и оторваться не могу — настолько их танец завораживает, как и многих в вагоне. Дальше это кино будто поставили на перемотку: события разворачиваются с убийственной скоростью. В какой момент магия соития развеялась? Ах, да... Она выгнулась в его руках ловкой кошкой, развернулась лицом, обняла за шею и вовлекла в поцелуй — жаркий и сочный, совсем как ее темные пухлые губы. От него, этого бешеного пса, я ждал другого. Любой мужчина на его месте воспользовался бы случаем и подмял под себя аппетитную девчонку, заглотившую крючок. В него же будто демон вселился: секунду назад сияя летним солнцем, взбеленился, ощерился, из-за чего стал похож на адскую гончую; содрал со своей шеи ее руки и отпихнул с такой силой, что девушка повалилась на одного из своих приятелей, который тут же обнял ее за плечи. Она явно в замешательстве. Вперед выступил отлично сложенный парень на голову выше взбесившегося психопата. Завязалась потасовка: молодой негр агрессивно тычет пальцем ему в грудь, со всей дури толкает, напирая, и угрожающе скалится; инициатор стычки отвечает не менее грубо, я бы даже сказал, по-юношески неадекватно, как если бы он одболбался: набрасывается, демонстративно пихает верзилу в плечи. Ни дать ни взять разборки в духе гетто или угара после знатной тусовки. Они перебрасываются какими-то фразами (опять же, за смыслами не поспеваю, но по подаче это явно отборный мат). Я разобрал — пускай и с опозданием — лишь «сестра», «урою», «пидор» и «пошел в пизду, черножопый». Негр закипает. Его свора подстрекает, включаясь в набирающий обороты скандал. Зрители нервничают. Кто-то вовсе спешно подорвался и ретировался, дабы не попасть под горячую руку; кто-то, предвкушая вкусное зрелище, расчехлил телефон — паскудная черта человека, предпочитающего позицию невмешательства. Друзья черного парня расступаются. Он замахивается, собираясь прописать говнюку, видимо, оскорбившему его сестру. Мой знакомый незнакомец стоит ко мне спиной, поэтому я не вижу ни выражения его лица, ни положения рук. Зато кожей чувствую приближение грозовых туч, нафаршировавших сгустившийся воздух электрическими разрядами. Мгновение — и приятели рассвирепевшего негра заволновались, отступили к дверям. Сам атакующий замер, буравя белого ублюдка глазами, налившимися кровью. Интересно, что его остановило? Я вглядываюсь в затылок безумца в надежде залезть ему в голову, порыться в мыслях. Наверное, это настоящее скотство, но я испытал облегчение, когда он отделался от приставучей девицы. Какой же я мудак. Черный бросает пару ласковых, склонившись к кажущемуся невозмутимым оппоненту, косится куда-то вбок и дает заднюю, на ходу продолжая тыкать пальцем в его сторону. Станция. Двери разъезжаются. Голоса компании забурлили какофонией. Они матерились, выставляли средние пальцы, превратившись в химеру. Униженная взвинченная амазонка плюнула: «гандон ссаный», и толпа вылилась из вагона, плюхнувшись на платформу сгустком негативной энергии. Когда двери сомкнулись и сабвэй снова загрохал, они еще бушевали «за бортом». Я успел выхватить озлобленное лицо той девушки, пронесшееся за окном пылким мазком перед тем, как скрыться навсегда. Произошедшее оставило неоднозначный осадок: в какой-то степени я проникся состраданием к обиженной девице, нарвавшейся на конченого мудозвона; с другой стороны — во мне что-то щелкнуло, когда я наблюдал за его яростными реакциями, поджаривающими и без того гнетущую атмосферу. Внутри встрепенулось что-то вроде восхищения. Им хотелось любоваться, как провокационной инсталляцией в музее современного искусства. Собрав в кучу рассыпавшиеся мысли, смещаю фокус внимания туда, где недавно развернулась перепалка, и натыкаюсь на его взгляд. Мороз по коже. Хоть он и стоит в нескольких футах от меня, я вижу, как в его черных глазах бушует огненный океан, перекатывающийся волнами всевозможных эмоциональных оттенков, на выходе смешивающихся коктейлем Молотова. Его усмешка отбрасывает тень какой-то маниакальной нежности, ребяческого восторга и хищного удовольствия. Убрав что-то в карман кожанки (я не видел, что он держал в руках — совершенно не до этого), он пихнул руки в карманы брюк и немного запрокинул голову, выставив кадык. Психопат сверлит меня взглядом, точно препарирует лягушку или пронзает иглами редкий экземпляр бабочки. Мое внимание полностью концентрируется на нем; я вижу только его, из-за чего фон размывается, добавляя фигуре Дьявола резкости и контрастности. Не стирая самодовольной ухмылки, он двинулся на меня, вышагивая самоуверенно, лениво выбрасывая вперед ноги; его губы смяла мягкая артикуляция, и я наконец разобрал слова песни, которую он затянул:I tried to be someone else
But nothing seemed to change
I know now, this is who I really am inside...
Я слышу. Не знаю, кто исполнитель — видимо, какая-то современная группа, — но смыслы пробирают до костей. Я понимаю: это адресовано мне. Своего рода извращенная исповедь, как если бы Сатана завалился в церковь и прижал к стене пастора.Finally found myself
Fighting for a chance.
I know now, this is who I really am...
Шанс... Пульс учащается. Головная боль смягчается туманом рассеянности, оторванности от реальности. Все будто в дыму, расступающемся перед ним. Он совсем близко: обхватывает вертикальный поручень левой рукой и наваливается на него всем телом, уткнувшись лбом в металлическую опору — поза нахала, подкатившего к тебе на улице со словами: «ну привет, красотка». Не отводит глаз, смотрит прямо, гипнотизирует. Когда перед тобой дикое животное, готовое накинуться и перекусить тебе глотку, ты тоже не можешь оторвать от него взгляда — не только из-за того, что необходимо следить за каждым действием твари, но и из-за инстинктивного страха. Когда-то давно, в юности, я напоролся на дикую, озлобленную псину. Помню ее голову, склоненную к земле, вставшую дыбом шерсть, широко расставленные лапы, чудовищный оскал и бездонные глаза. Тогда я застыл и не мог шевельнуться до тех пор, пока дьявольское отродье не ломанулось ко мне. Сейчас чувствую себя точно так же: испуганный, стою перед непредсказуемым Зверем, вышедшим из клетки.Come break me down
Bury me, bury me
I am finished with you, you, you...
Слух глушит шум крови, плещущейся в висках. Оттолкнувшись от поручня, он сокращает расстояние в несколько шагов и плюхается напротив, на то самое пустое сиденье, загородив окно, куда я пялился черт знает сколько времени; широко расставляет ноги и расслабленно откидывается на спинку. Его черты сминает театральная маска безнадежно влюбленного: густые брови выразительно приподнимаются, образуя на лбу складки концентрации; улыбка — трогательно-мягкая, будто жалостливая; веки приспущены. Только вот блеск в глазах выдает то, что кроется внутри этого безумца. Мечтательно склонив голову, он ласково, переходя на хриплый полушепот, напевает:Look in my eyes
You're killing me, killing me
All I wanted was you...
Внезапно удушающий ком страха в горле стек по трахее ядом негодования. Волосы на голове словно зашевелились — по крайней мере, так это ощущалось. Мышцы сковало напряжение. Чувствую, как затягиваются поигрывающие желваки и зубы стискивает гнев, подступивший так же неожиданно, как и паралич оцепенения под взглядом этого беззаботно напевающего маньяка. Какого хера этот щенок сначала оставляет меня, не сказав ни слова, а теперь подмазывается какой-то вшивой песенкой? Захотелось плюнуть ему под ноги и процедить то же, что и та черная девка. Тем временем он будто загорелся нетерпением (видел, как его торс прошибла мелкая дрожь возбуждения). Настоящий психопат. Резко подается вперед, как можно ближе ко мне, и томно протягивает, будто признается в чувствах: — What if I wanted to break?.. — Чувствую пульсирующий сосуд напряжения между нами. Его голос засел в голове, прокручиваясь снова и снова. Сучья песня. Сучий урод. Нежно, практически любовно шепчет: — What if I... What if I… На миг мне почудились блики вины в его глазах, оказавшихся не черными, а темно-карими. Но то лишь на миг — перед тем, как я ослеп от гнева, сорвавшегося с цепи. Давно мой рассудок не был настолько ясным. Давно я не ловил настолько мощного выброса адреналина. Давно я не чувствовал себя таким живым. Подорвавшись, я посмотрел на него сверху вниз, видя перед собой нашкодившего и предавшего меня засранца. Видеть его больше не хочу. Как удачно: двери как раз открылись, и я бездумно метнулся к выходу, подальше от причины своих бед. Подальше от катализатора этой пугающей химической реакции.***
Ночной Нью-Йорк похож на большой многоглазый фургон, что мчится на тебя на полной скорости и сигналит, с хрустом раздавливая череп. Но я иду по встречке, не заботясь о тех, кто орет мне вдогонку: «Смотри, куда прешь!» Лишь бы поскорее забыть об этом парне, чей голос преследует меня фоническими вибрациями, проникающими под кожу и разогревающими кровь всплесками злости. Еще и сигареты закончились. Я не дрался со студенческих времен, и вот сейчас, после той проклятой встречи, руки чесались прописать кому-нибудь по морде. А еще меня не покидало чувство, что кто-то следит за мной, следует по пятам и буравит спину голодным взглядом. Неужели паранойя? Этого только не хватало... Я интуитивно ускоряю шаг, петляя в неоновом свете вывесок между людьми. Забыть все: дом, работу, брошенную семью и его. Раз не смогу снова наложить на себя руки, уйду в запой, а там уже алкоголь сделает свое дело. Перед глазами проносятся кадры из прошлого. Говорят, оно вспоминается перед смертью. Странно, но меня действительно не покидает чувство, что я на волоске от гибели. И это даже... приятно. Словно мой персональный убийца вот-вот всадит нож в спину или пустит пулю в затылок. Ноги наполнила невероятная легкость. Еще немного — и перейду на бег. Не знаю, зачем мне бежать, но почему-то очень хочется. Он настиг меня тигром, сидевшим в засаде. Навалился сзади, со спины, из-за чего я согнулся в три погибели под его весом и едва не рухнул на влажный асфальт, отражающий все цвета и огни ночной жизни мегаполиса. Сердечная мышца остановилась. Поджилки затряслись. Верно: главное — застать жертву врасплох. Его загнанное дыхание горячее, как жар камина; оно обжигает шею, ухо. Он льнет ко мне всем телом и обнимает обеими руками. — А ты быстрый... Еле догнал. Т-ш-ш. Не дергайся, послушай. — Я действительно дернулся, пытаясь выбраться из-под преследователя, но после его ласковой просьбы покорно притих. Послушать, говоришь... Что ж, ладно. Переведя дыхание, сглатывает и продолжает: — Прости меня. Не уходи. Я не вижу его лица, но чувствую каждой клеткой тела тот ураган чувств, что закрутился в нем, сеющем разруху. Простить. Не уходить. Чем больше он говорит, тем сильнее во мне разгорается аномальная ненависть. Новое слово — новая вспышка в мозгу. Мне хочется вмазать ему, отпихнуть — и в то же время развернуться лицом, чтобы... Потрясенный собственными мыслями и забытыми ощущениями плотской близости, я вцепился в его руки и со всей силы дернул за них. Стряхнув с себя ублюдка, я двинул локтем ему в солнечное сплетение — или туда, где оно предположительно находится — и отпрянул, подогреваемый яростью. Он закашлялся, хватая ртом воздух; согнулся вдвое и простоял так какое-то время. Потом, скривив линию рта в оскале, бросил на меня истинно звериный взгляд и неторопливо выпрямился. Как же он меня бесит. Чертов сукин сын. Я чувствую, как плавлюсь; голова кружится, и я еле держусь на ногах. Мы стоим по середине дороги. Нас огибают и не трогают — видимо, не хотят иметь дело с двумя поехавшими. И правильно делают. Впрочем, они мне безразличны, а вот он... — Разве ты сделал что-то плохое, чтобы я тебя прощал? — из меня льется яд вперемешку с неудержимой лавиной первородного гнева. — Подцепить кого-то на улице, а после выбросить — обычное дело. А ты вполне похож на тех, кто раскидывается жизнями. Хотя знаешь... Мне до пизды. — Не могу остановиться. — Глубоко насрать — на тебя, на них, — обвожу рукой городской простор, — на этот блядский город. — Говорю одно — чувствую другое. Ни хрена мне не до пизды. Тыкаю пальцем в него, будто собираюсь поставить точку в этой истории, и срываюсь на угрожающий рык, чего не делал уже очень давно: — Иди на хуй. Понял?МДП (маниакально-депрессивный психоз/биполярное расстройство)
Я ненавижу ложь. Терпеть ее не могу — в каких бы то ни было проявлениях. Меня кормили ею всю жизнь, с самого раннего детства. У нас такая хорошая семья, мы с твоей мамой счастливы. У нас все будет хорошо. Я всегда буду рядом, сынок. С Джесси все хорошо, она в собачьем Раю, ей там будет лучше. Я люблю тебя, сынок. Нет, папа обязательно вернется, он просто слегка приболел и должен пройти лечение. Со мной все в порядке. Плачу? Нет, я вовсе не плачу. Конечно, папа вернется к Рождеству. У нас с тобой все будет отлично, лучше всех! Ты не станешь таким, как он. Ты не заболеешь. Ты не сойдешь с ума. Со мной все нормально. Я никогда тебя не оставлю. С тобой все будет хорошо. Тебе здесь помогут. Тебя вылечат. Я от этого не умру. Ты не останешься один. Нечего переживать, это всего лишь легкое недомогание. Принимай таблетки, и тебе станет лучше. Ты не закончишь, как он. Я поправлюсь, обещаю. Я всегда буду с тобой. Ты не сходишь с ума. Ты нормальный. Я тебя люблю. За почти тридцать лет пребывания в этом аду — который большинство привычно называет «миром» — я наелся всей этой лживой лапши досыта. На дух не переношу лжецов и лицемеров — таким хочется плюнуть в подлые хлебала. Всегда понимаю, когда человек мне врет. Различаю всю эту гнусную погань в них, вижу насквозь каждого двуличного червя. Вот сейчас передо мной — словно сцена из какой-нибудь мелодрамы — распинается, с укором тыча в меня пальцем, мой потерянный и вновь случайно найденный псих. И он — лжец. Заявляет мне прямо в морду одно, а полный возмущения и какого-то кричащего отчаяния взгляд — выдает совсем другое. Ему плевать в рожу за эту ложь, правда, отчего-то не хочется. Он скрывает за всем этим фальшивым, напускным похуизмом собственное небезразличие. (Мне это знакомо — когда-то и сам так делал.) Вот только получается у него херово. Было б ему на самом деле «до пизды» и «глубоко насрать» — так не шипел и не рычал бы тут на меня, как разъяренный дикий кошак, едва ли не брызжа слюной и пугая прохожих. Еще и пнул меня со всей дури под дых, гаденыш — в грудной клетке до сих пор отдает ноющим болезненным послевкусием. Чертов психопат. И кто еще из нас двоих безумец? Я выслушал всю эту гневную тираду совершенно спокойно и молча. Подавил в себе скотское желание демонстративно закурить. Мужика все-таки на эмоции прорвало, грех так издеваться. Башка разламывалась, словно в черепушку разрывной снаряд угодил. И с каждым Его словом — боль только усиливалась. На душе как-то паршиво и удивительно радостно одновременно. С одной стороны — вот последствия моего мудаческого безмолвного ухода, хоть я и думал, что Блондинчику действительно будет все равно. Однако он не на шутку взбесился, а это — красноречивее любых признаний. Слова лились из него неудержимым потоком, речь сочилась злым ядом, лицо исказилось в свирепой гримасе, а глаза, сердито сверкающие в свете неоновых огней ночного города, могли бы метать молнии. И все же... Во мне такая его реакция вызвала лишь безотчетную эгоистичную радость. Да что там радость: внутренне я просто победно ликовал. Ведь я вновь встретил его, и ему не насрать. Далеко не насрать, что бы там он ни говорил. Мимо нас проходят, как обычно спеша по своим делам, бесконечные вереницы людей. По мокрой, блестящей после дождливого дня мостовой проносятся машины, подмигивая смазанными световыми пятнами фар. Лонг-Айленд-Сити (именно здесь мы и оказались после того, как мой нервный приятель выскочил из метро, а я, продираясь сквозь толпы народу, ломанулся за ним) таращится со всех сторон сотнями немигающих горящих глазищ, равнодушно наблюдая за развернувшейся посреди одной из его улиц жизненной драмой, достойной Оскара. Впрочем, для меня все это сейчас отходит на второй план. Шум оживленного в поздний час квартала звучит где-то на фоне, далеко, словно из-под толщи воды. Все мое внимание сосредоточено лишь на нем, я вижу перед собой только его одного, отчетливо слышу только его злобный голос. Жадно ловлю его мимику, исполненные негодования жесты, впитываю как губка все эти разрушительные, но живые и прекрасные в своем исполнении эмоции. Ноздри до сих пор щекочет запах его волос и кожи, эфемерные нотки терпковатого древесного парфюма вперемешку с легким запахом пота, геля для бритья, сигарет и какого-то дешевого пойла, что он, видимо, заливал в себя после того, как я покинул его в парке... Весь огромный окружающий мир сжимается, сужается до нас двоих, остальное — попросту перестает существовать. На голове у него полный хаос; мятый широкий плащ нараспашку. Рот кривится в зверином оскале. Потемневшие от гнева серые глаза в тени нахмуренных бровей — как небо перед грозой. Тучи сгущаются, клубятся, искрятся... И почему он такой красивый, когда злится?.. Смотрю на него не мигая, не отрываясь, точно зачарованный, и странное волнующее тепло вдруг разливается в грудине, под ребрами, омывает сжавшийся пустой желудок и стекает к низу живота. Необъяснимое, пугающее чувство. Меня тянет к нему, влечет как магнитом. Прям как дурного мотылька привлекает жаркое пламя огня. Я — глупец и сумасшедший: он говорит «иди на хуй», а я хочу наброситься на него и заткнуть поцелуем... ...Что я и делаю в следующую же секунду. Когда он уже было открыл рот, чтобы выдать еще что-нибудь язвительно-злобное, я стремительно сокращаю расстояние между нами и сразу же целую его, прервав на полуслове — рискуя отхватить по ебалу, но наплевав на последствия. Бездумно, поддавшись иррациональному импульсивному порыву. Зóву неуправляемого первобытного инстинкта. У меня почти всегда так — сначала делаю, потом думаю. Жизнь и так слишком скучна, печальна и коротка, чтобы дотошно обдумывать каждый свой шаг и беспокоиться о последствиях. Слишком безвкусна — как недосоленная, пресная пища или алкоголь с выветрившимся градусом — без риска и рвущего вены адреналина. Без безрассудства, граничащего с безумием. Поэтому — я привык следовать порывам своего безбашенного нутра. Поэтому — я грубо, почти жестоко, впиваюсь в его губы, словно оголодавший дикий зверь. Обвиваю руками его талию и рывком прижимаю к себе, чувствуя, как он замирает, даже не пытаясь сопротивляться, оттолкнуть — очевидно, от шока. Пока он не успел опомниться и сомкнуть челюсти, беспардонно врываюсь языком в его рот, скользнув по гладким зубам и деснам. У его губ вкус сигарет, виски за пять баксов и чего-то сладкого, будто бы ягодного. Они прохладные и сухие, немного жестковатые... но такие приятные, вкусные. Совсем не как у той ебаной приставучей черной девицы. Прикосновения ее похожих на лепешки напомаженных губ хотелось отмыть с хлоркой. ...Целуя его, в этом зависшем во времени и пространстве моменте, осознаю, что уже давно не испытывал ничего подобного. Давно не целовал никого сам — да с таким остервенением, голодом, жадностью, захлебываясь воздухом и непривычным вкусом чужих губ на языке — и не позволял целовать себя. Давно не испытывал такого неодолимого физического влечения, желания испробовать, почувствовать, растерзать чужую плоть. Нет, недотрахом я вовсе не страдал: желающие на одну ночь разделить постель или по-быстрому перепихнуться в тесной кабинке какого-нибудь бара — находились сами собой. Не знаю, цепляю ли я людей своим форменным безумием или же привлекательной мордой, но уединиться с кем-либо приглянувшимся — никогда не было для меня проблемой. Все они ничего не значили и выветривались из памяти поутру, вместе с выветрившимся из крови и похмельной башки спиртным. Привязанность, чувства и секс — вещи абсолютно разные. Порой и противоположные. Я мог наслаждаться постельными утехами во время процесса, но зачастую это оставляло тошнотворное послевкусие, неприятный осадок неполной удовлетворенности. Внутри каждый раз зияла пустота. Впрочем, чего-то большего ни с кем из этих встречных-поперечных мне и не хотелось. Всего лишь скоротечные связи, мимолетные встречи, быстрое утоление физических потребностей молодого тела — не более. Однако у всех этих одноразовых перепихов всегда были определенные границы; правила, мной же и установленные. И вот сейчас, с ним, я эти правила самолично нарушил, даже не добравшись до постели. Целую его напористо, алчно, внаглую прорываясь языком все глубже в жаркую, словно раскаленная печь, влажную пасть. Чувствую, как его начинает трясти. Колотить, как при лихорадке. Его сильная судорожная дрожь отдается в моем теле гулкой вибрацией, растекается волнами по напряженным мышцам, ведь я намертво пригвоздил его к себе, не позволяя отстраниться ни на дюйм. Проходят считанные мгновения — а может, на самом деле, и больше, — но мой псих так и не среагировал. Лишь этот блядский тремор дает понять, что он все еще живой и не потерял сознание от нехватки кислорода. Голова кружится. Сердце колотится где-то в горле, вторя шумной пульсации подскочившего кровяного давления в ушах. Перед глазами — багровое полотно; мелькает его смазанное полутенями лицо в прорехах полуопущенных ресниц. Рот наполняет вязкая слюна, а внизу живота все сильнее с каждой секундой разгорается настоящий пожар, постепенно отливающий к паху приятным тянущим теплом. Нечем дышать. Я сжимаю и комкаю в кулаке плащ на его спине, зарываюсь пальцами в короткие волосы на затылке. Из гортани прорывается какой-то животный рык. Мазнув языком по Его гладкому небу, прикусываю и оттягиваю влажную нижнюю губу. Кусаю ощутимо, сильно, до металлического привкуса крови во рту. И тогда Он, наконец, приходит в себя. Резко вздрагивает. Тяжесть Его рук на моих плечах. На мгновение кажется, что вот сейчас он меня и оттолкнет. Зашипит рассерженной тварью, вырвется из плена моих наглых загребущих лап. Пошлет на хуй. Снова. Это будет конец, ведь после этого я его больше не увижу. Мой блядский безрассудный импульс погубил все, что еще только наклевывалось между нами, в самом зародыше. Я, как обычно, все разрушил. Это… По хребту проносится волна диких мурашек, когда Его губы, вместо того чтобы отстраниться, с дерзким напором вжимаются в мои. Его теплые ладони ерошат короткие волосы на загривке. Вместо того, чтобы отпрянуть, сбросить с себя мою хватку, Он жмется еще сильнее. Отвечает на поцелуй, словно очнувшись ото сна, неистово льнет всем телом. Все это кажется нереальным. Обманчивым наваждением. Нелепой фантазией полубезумного разума. Но происходит на самом деле. Он хватается за меня — жаждуще, панически, словно боится отпускать; словно утопающий хватается за спасательный круг. Его пальцы скользят по шее, будоражат чувствительные волоски на холке. Он тянет меня к себе, ладонями сжимает затылок. В этих порывистых движениях сквозит какое-то отчаяние, но вместе с тем — некоторая неуверенность; как будто Он не знает, как это правильно делается. Его сердце ошалело отбивает на моих ребрах заводную чечетку. Я теряюсь в пространстве, утопаю в каком-то наркотическом кумаре. Земля как будто уходит из-под ног. Реальность кажется изощренной иллюзией. Мы с Ним — вне этого проклятого мира. Забываю обо всем. Плевать, что в действительности мы стоим посреди улицы, загораживая тротуар. Плевать, что на нас могут тыкать пальцами и пялиться прохожие (кто-то из них наверняка брезгливо кривится или открыто матерится, завидев двух мужиков, бесстыже целующихся вот так прилюдно). Плевать с высокой колокольни абсолютно на всех и вся. Не понимаю, почему меня так тянет именно к этому ненормальному. Почему именно этот — то безразлично-апатичный, то психованный — придурок вызывает во мне столь аномальное бесконтрольное влечение? На губах сладковатый хмельной вкус. Сквозь рьяный, едва ли не зверский поцелуй в мой рот просачиваются Его прерывистые частые выдохи, какое-то недовольное мычание и верткий горячий язык. Теперь уже Он как будто пытается перехватить инициативу, и наши языки сплетаются в дикой, грязной борьбе. Я кусаю его. Сминаю потеплевшие мягкие губы, рву сочную плоть, словно хочу Его сожрать. Разодрать на куски. Выжать и выпить из Него все жизненные соки. Поглотить целиком. Он отстраняется, тяжело, шумно дыша, хватая ртом воздух, которого катастрофически не хватает нам обоим. Его дыхание обжигает губы палящим зноем пустыни. Пальцы, обхватившие мою шею, оставляют на коже фантомные ожоги. Прохладная осенняя ночь обратилась самым жарким августовским днем. — Псих... долбанутый, — рвано выдыхает в мои губы, пытаясь выровнять дыхание. Вижу Его лицо будто сквозь марево призрачной дымки. Подрагивающие ресницы. Какой-то нечитаемый взгляд, вобравший в себя невообразимую смесь эмоций, которых я не способен различить в этот фантастический момент... Вдруг резко упирается одной ладонью в мое плечо, словно собирается отпихнуть, пока второй все так же жадно сдавливает холку. — От тебя бабой воняет, — цедит едко сквозь стиснутые зубы, но не отталкивает, прижимаясь ко мне, будто я — его единственное спасение в этом мире. — Не прикасайся ко мне. Ну вот, опять. Говорит одно, а на деле — совсем другое. Придурок. — А от тебя — алкашом, не выходящим из запоя, и что с того? — Парирую фирменной нахальной усмешкой и обнимаю его только крепче. Ожидаю какого-нибудь толчка, очередного пинка под ребра, но вместо этого — он порывисто тянет меня на себя. Фаланги смыкаются на моем загривке нерушимым капканом. Мы вновь сцепились в дерзком, развязном поцелуе. Губы начинают пылать огнем. В моей разбитой губине, терзаемой Им, то и дело вспыхивает жгучая боль; во рту железный привкус крови, но это лишь раззадоривает сильнее. Спертый, сгустившийся воздух не достигает агонизирующих легких. Низ живота тянет. Майка липнет к разгоряченной коже на спине. Жарко, как в парилке. Одежда мешает. Мне хочется зарыться пальцами в Его волосы. Хочется Его придушить. Хочется Его искусать. Хочется оставить метки на Его бледной коже. Хочется содрать с Него эти лишние тряпки. Хочется... Стоп. Резко даю по тормозам, когда до поплывшего мозга каким-то чудом доходит понимание, что, если так продолжится еще немного — я сорвусь и уже точно не смогу остановиться. Завалю Блондинчика прямо посреди улицы, на асфальт, и плевать на какие-либо неудобства и зрителей вокруг. В штанах уже тесно, член налился томительной тяжестью, а в голову лезут самые грязные, непристойные мысли. С этим срочно нужно что-то делать. С трудом оторвавшись от его измятых и знатно покусанных мною губ, я ловлю расфокусированный, непонимающий взгляд серых глаз. Кажется, он в таком же состоянии, как и я. На взводе, на грани — столь тонкой, что переступить ее ничего не стоит. Но сквозь одурманивающий туман вожделения, неожиданно вспыхнувшего между нами из-за одного только умопомрачительного поцелуя, в его расширенных зрачках проглядывает и нечто иное, похожее на изумление, граничащее с истерикой. Или так мне только кажется? Может, и все произошедшее сейчас — всего лишь плод моего больного воображения? Может, я сам — лишь чья-то нездоровая фантазия?.. Прохладный ночной воздух ошпаривает дыхательные пути кипятком. Пытаясь отдышаться, я мягко накрываю ладонями Его теплые пятерни и снимаю со своей шеи, не разрывая нити тесного зрительного контакта. Он все еще так опасно близко, что его частые, загнанные выдохи обжигают кожу, и я без усилий могу рассмотреть цветные крапинки в серебристых радужках, мерцающих отсветами огней Лонг-Айленда. Опустив его руки вниз, неохотно отлипаю от него и хватаю за запястье. А затем, толком так и не восстановив дыхалку, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и как можно быстрее тащу моего психа в неизвестном даже мне направлении; прочь от любопытных глаз толпы — туда, где мы сможем уединиться, где никто нам не помешает. Нью-йоркская ночь стелилась за нами игривой черной кошкой.***
Через пару кварталов мы завернули в первый попавшийся паб. Понятия не имею, ни на какой улице мы оказались, ни какое там название, слепящее глаза, на броской неоновой вывеске над входом. Внутри прокуренного помещения, к вечеру битком набитого посетителями, лупила по ушам какая-то современная электронная долбежка. Под потолком клубились плотные облака белесого сигаретного дыма; духота помещения провоняла привычной для подобных мест смесью запахов: пот, алкоголь, сладковатая мешанина парфюмерии клиентуры. Контингент паба — в подавляющем большинстве — разношерстная молодежь. Нетрезвые студенческие компашки мухами облепливали барную стойку, толпились в широком проходе и обсаживали практически все столики. Гул их громких, пьяных разговоров вперемешку с лающим гоготом вызвал у меня новый приступ мигрени, но мне было все равно. Я сразу понял, что мы с ним здесь, среди местного пестрого молодняка — две белые вороны, неуместные на этом празднике жизни и бурной тусовочной юности. Но чего уж греха таить: моя цель — вовсе не напиться в окружении гомона шумной веселящейся толпы, а затащить моего ненаглядного психа в уборную и в тесноте общественной кабинки продолжить начатое на улице. Хотел ли Он того же — меня не волновало. Я прочел это желание в Его жестах, на Его губах, в Его помутневших глазах, когда мы стояли, сцепившись намертво, словно приклеенные друг к другу некой неизвестной колдовской силой. Однако с Блондинчиком с момента нашего дикого поцелуя произошли какие-то неведомые — понятные, очевидно, только ему одному — кардинальные перемены. Когда мы, запыхавшиеся от быстрого темпа «пробежки» по улочкам Куинса, ввалились в полумрак паба и протиснулись к одному из только что освободившихся столиков, на Его лице, вычерченном густыми дымными тенями, я увидел лишь ледяное, мрачное и пустотное безразличие. Безразличие ко всему и всем вокруг — включая меня, — вдруг отозвавшееся где-то в глубинах моего нутра противной тухлой горечью. Это не то лицо, что я видел перед собой еще каких-то ничтожных пятнадцать минут назад — а холодная каменная маска, выдолбленная с некоторой грубой небрежностью чьей-то неаккуратной рукой. В серых глазах не сгущаются грозовые тучи, не мерцает влажным блеском неистовство. Теперь Его глаза — ввалившиеся от усталости бесцветные, остекленевшие, пустые глаза почти что мертвеца под гнетом тяжелых надбровных дуг. Из Него как будто разом выкачали все человеческие эмоции, всю жизнь. Он равнодушно позволял тянуть себя за руку, равнодушно продирался со мной через дебри студентов, равнодушно плюхнулся на диванчик напротив меня и тут же равнодушно уставился куда-то в сторону бара — так, словно смотрел не на что-то конкретное, а сквозь. Отрешенно, рассеянно, пусто. Не удостоив меня и беглым взглядом. Будто меня здесь, рядом с ним, и вовсе нет. Будто мы с ним совсем недавно не вылизывали друг другу рты с бешеным остервенением изголодавшихся животных. Я видел, что с ним творится что-то странное, что-то неладное — и не понимал, в чем причина. Магия страсти, охватившей нас двоих после его яростного выброса эмоций, безусловно, тотчас же развеялась. Но за этим его отчужденным сумрачным видом, за этим отсутствующим взглядом и совершенно безразличным выражением лица — крылось что-то еще. Что-то, чему я никак не мог найти объяснения. Попытавшись достучаться, я несколько раз его окликнул и, по-шакальи лыбясь, выдал пару остроумных чернушных шуточек, дабы хоть как-то разрядить удручающую обстановку, начавшую ебать мои и без того расшатанные нервы. Ответом мне было только прежнее безучастное молчание — ни тени улыбки или какой бы то ни было эмоции; все тот же опустошенный, безжизненный взор и пресная, черствая рожа. Поведение этого мудака начало меня порядком раздражать. Весь этот демонстративный игнор накалял, проедая коррозией тонкую сталь натянувшегося терпения. Я сверлил его бледный бездвижный профиль — в мазках приглушенного оранжевато-охристого освещения бара напоминающий профиль античной скульптуры — тяжелым взглядом, а он и бровью не вел, всем своим видом показывая, что вот теперь — ему глубоко насрать. Вот так просто. Мои губы все еще горели от поцелуя, во рту теплился вкус Его горячего языка, кожа помнила прикосновения прохладных пальцев, а низ живота тянуло от возбуждения. А ублюдку — фиолетово. Он на меня даже не смотрит. Не замечает в упор. С каждой минутой этого сраного игнорирования меня коробило все сильнее. В башку вгрызалась ебаная мигрень. Внутри, словно в котле, закипала и бурлила отравляющим варевом лютая смесь непонимания, злобы и горькой обиды, грозясь вот-вот выплеснуться наружу разрушительным ураганом. — Да что, блядь, с тобой такое?! — Не выдержав, я грохнул ладонью по загаженной столешнице перед собой. Зубы скрипнули от напряжения стиснутых до тупой боли челюстей. Вперив в Него уже откровенно разъяренный взгляд, я ожидал хоть какой-нибудь реакции, ответа. И что же, блядь? Моя вспышка агрессии привлекла больше внимания посетителей за соседними столиками, чем этого козла. Он же лишь как-то заторможенно, вяло повернул ко мне голову и уставился по-прежнему молчаливо и безразлично. Ноль реакции. Уебок. Ему абсолютно по барабану. Зачем тогда все это было? Зачем потащился со мной сюда? Зачем сам же присасывался к моим губам на улице? Какого, мать его, дьявола сейчас ведет себя так, будто я — пустое место?! — На хуй. Мне нужно выпить. Уже не глядя на его раздражающее кирпичное ебало, я вскочил из-за столика и ринулся к бару, на ходу беспардонно расталкивая локтями плотную толпу пьяных студентов. Злость рвала жилы. Мозг навязчиво ковыряли ржавыми лезвиями отвратительные мысли, а на душе противно скребли драные кошки. Не так я рассчитывал провести этот вечер. И все из-за этого долбаного кретина. Добравшись до стойки, я махнул рукой одному из барменов и заказал сразу две порции двойного виски. Любого. Сейчас плевать, что заливать в себя. По правую руку от меня сгрудилась какая-то веселая компашка молодых баранов, кажется, празднующих день вылупления одного из них. В знатно датого пацана приятели безбожно вливали кислотно-зеленые шоты, подбадривая задорными выкриками и хлопками по плечам. Скоро счастливый именинник будет радостно блевать дальше чем видит. Окинув кучку придурков скептическим взглядом, я отвернулся, навалился локтями на полированную стойку, вдавив голову в плечи, и принялся без интереса разглядывать полки с бутылками за баром и суетящихся, снующих туда-сюда барменов. Сгреб со столешницы и подтянул к себе забитую окурками стеклянную пепельницу; закурил, пока ждал свой заказ. От злости потряхивало руки. Нервно пожевывая фильтр сигареты и поглощая глубокие затяжки одну за другой, я боковым зрением уловил какое-то движение слева, совсем близко от своего плеча. Машинально скосил глаза в сторону раздражителя — сбоку, облокотившись на край стойки, пристроился какой-то парень. Прилизанные патлы, вызывающе расстегнутая на тощей груди синяя рубашка из какой-то лоснящейся ткани. В мочке уха блестит фиолетовым камешком сережка-гвоздик. Смазливая гладко выбритая морда. Лет двадцать-двадцать пять от силы; очевидно, один из местных студентиков. Похож на пидора. Заметив мой косой волчий взгляд, пацан шустро повернулся. Оглядел меня всего как-то оценивающе, заинтересованно, закончив осмотр на лице, а затем вдруг растянул пухлые губы в отдающей лукавством усмешке и недвусмысленно подмигнул. Да уж, кажись, с «пидором» я попал в самую точку. Я не раз ловил на себе подобные взгляды не только женщин, но и таких вот мальчиков — а иногда и зрелых мужиков, — но почему-то сейчас мне стало мерзко. Я отвернулся. И, к счастью, бармен как раз подоспел с моим вискарем. Один стакан я тут же махом опрокинул в себя. Не поморщившись проглотил высокоградусное пойло, ошпарившее глотку. Внутренности оплавило жгучим огнем, но даже этот алкогольный пламень едва ли перекрывал адский пожар злобы, бушевавший во мне. Все из-за Него, этого блондинистого ебанутого ушлепка. Какого хуя сначала рьяно вылизывать мой рот и цепляться за меня, подобно утопающему, чтобы потом демонстративно морозиться, не удосужившись и слова сказать? Может, ему в самом деле попросту глубоко насрать. А этот поцелуй — всего лишь ошибочный порыв под влиянием всплеска эмоций и не прошедшего до конца опьянения. Но какого, блядь, черта не насрать мне? Какого черта меня так тянет именно к этому долбанутому ушлепку? Какого черта так задевает и бесит его равнодушие? Неужели я успел привязаться к этому психу всего за каких-то пару часов, проведенных вместе?.. ...Хрустальные серые глаза, подернутые мраком, утопающие в пучине ужаса и глубинного отчаяния, над бездонной пропастью Гудзона. Загнанный, встревоженный и потерянный взгляд в душном магазинчике на Бродвее. Светлый профиль, высеченный потоками ливневой воды на фоне серого полотнища безрадостной реальности, осевший в памяти ярким световым пятном. Неотрывный прямой взгляд, прикованный к самому нутру, в грохочущем вагоне метро. Глаза цвета грозового неба, озаряемые изнутри ослепительными всполохами молний эмоций. Огонь первобытного, животного желания, опаляющий душу и тело, пылающий в зияющих черных воронках расширившихся зрачков. Обжигающие прикосновения и пьянящий сладковато-терпкий вкус мягких теплых губ... Вспышки фрагментов воспоминаний о нем мелькали перед внутренним взором. Весь прошедший день пронесся за считанные секунды. Меня вело — не от выпитого залпом вискаря, а от собственных мыслей, нещадно долбивших воспаленный мозг. От рвущегося наружу яростного негодования, натянувшего мышцы мучительным напряжением. Хотелось выпустить пар. Кому-нибудь врезать. Не просто кому-нибудь — ему, этому гребаному мудаку, по его пресной, равнодушной роже. Вторую порцию выпивки я заглотил на ходу, оставив стакан на ближайшем столике, продираясь обратно с твердым намерением высказать этому отмороженному психу все, что о нем думаю. Либо пересчитать кулаком его зубы. Подходят оба варианта. Но когда я протолкнулся сквозь пьяный сброд к нашему столу и вновь увидел Его, все слова отчего-то застряли в горле тупыми лезвиями. Он сидел в той же позе, откинувшись на спинку узкого диванчика, и по-прежнему отрешенно пялился куда-то в пространство перед собой. По-прежнему не обращая на меня никакого внимания. И не заметил, что я подошел (а может, не заметил и моего ухода). Меня с новой силой затрясло от злости. Руки сжались в кулаки до костного хруста. Скулы сводило. В груди клокотал гнев, а шум кровяной пульсации в ушах глушил даже громкие звуки вокруг. Внутри же разверзалась бездонная всепоглощающая пустота. Я приблизился к нему вплотную, навис сверху, загораживая обзор. Когда он поднял на меня глаза, я резко выбросил руку вперед и схватил ублюдка за ворот плаща. Склонившись, притянул его к себе и оскалился. Прорычал в его бесчувственную морду, свежуя паскуду лютым взглядом: — Вот, значит, как, да? Решил просто забить на меня болт? — На меня смотрели пустые бесцветные глаза без единой эмоции. Сплошное убийственное равнодушие, подогревающее мое бешенство до предельно опасного градуса. — И если я сейчас подцеплю какого-нибудь пацана и трахну его в туалете, тебе тоже будет насрать? Что-то во мне боялось услышать Его ответ, и без слов читающийся в безразличном взоре. А что-то — ждало, жаждало этого ответа, как освобождения. Освобождения от него. От его аномального влияния на меня. От дурацкой необъяснимой тяги к мудаку, которому все равно. — Делай что хочешь. — Его тихий сухой голос прозвучал словно выстрел. Контрольный, прямо в голову. — Мне все равно. Щелк. Это внутри меня щелкнул переключатель, вырубающий здравомыслие к херам. Дальше я помню все какими-то урывками. Бить козла я не стал. Отпустил, развернулся, нырнул в людскую сутолоку. Барная стойка. То же место. Та же компания бухих дебилоидов справа. Подмигнувший мне пидор. Лыбится. Шлюховато закусывает пухлую губу. Липкий взгляд пробирает меня до костей, останавливается где-то в районе ширинки: оценивает размер моего члена. Томная приторная улыбка. Без лишних церемоний крепко хватаю пидора за тонкую руку выше локтя и, не сказав ни слова, тащу в сторону туалета. Рдяное тусклое освещение режет глаза. Электронные биты отзываются вибрацией в пылающих огнем внутренностях. Алкоголь кипятит кровь; будоражит, раззадоривает пробудившееся во мне безумие. Все вокруг закручивается головокружительным цветастым вихрем. Вонь пота. Пьяный гогот. Вспышки света. Людские тела. Кто-то жмется к плечу. Запах цветочно-пряного бабского парфюма. Неразборчивый шепот и жар чужого дыхания над ухом. Тепло чужой кожи жжет тыльную сторону ладони. Толчея, узкие двери уборной, неоновый потаскушно-алый свет, кабинка туалета. Грохот пластиковой дверцы. Щелчок задвижки. Я вне себя, я — не я. Мои — чужие — руки раздирают синюю рубашку, срывая пуговицы и оголяя дрыщавый торс. Мой — чужой — голос велит встать на колени. «Делай что хочешь». Мои — чужие — пальцы в прилизанных патлах пацана. Мои — чужие — ладони сминают худые плечи, пока он пытается стянуть с меня косуху, а его пухлые губы осыпают пылкими поцелуями мою шею, ключицы и часть груди, не скрытую майкой. «Мне все равно». Давлю на его череп и плечо, силой вынуждая опуститься на колени. Задирает майку на моем животе, мажет губами по прессу, сквозь джинсы накрывает ладонью и ртом пах. Все правильно. Мне насрать. Ровно точно так же, как и Ему. Глубоко насрать. Бряцание пряжки ремня. Звяканье молнии ширинки. Липкие патлы натягиваются в кулаке. Плевать. Мне все равно. Подойдет любой. Кто угодно.