Клиническая депрессия
Ты не можешь этого контролировать. Не можешь предвосхитить катаклизмов, тревожащих климат твоей разрушающейся психики. Ты ни на что не способен. Совсем как лабораторная крыса: у нее нет возможности вырваться из клетки; ее засасывает трясина чертового фатализма. Перед глазами — муть. В ушах — фантомные пробки, через которые просачиваются глухие звуки, стекающие по слуховым проводящим путям жидкими колебаниями. Мозг будто погрузился в спячку — привычное дело. Так бывает после сильных нервных потрясений. Только вот я забыл, что именно послужило триггером и ввергло меня в омут забытья. Губы кусают ожоги. Руки до сих пор лежат на чем-то теплом, живом и с чудовищной жадностью впитывают зной Его тела. Его щетина колется при контакте к кожей. Это… приятно. Во рту — пламенная сырость и настойчивая упругость Его языка. Я льну к Нему с одичалым ужасом. Мне страшно. Боюсь, что он исчезнет. Выветрится, как ядреные пары вчерашнего бурбона. Рядом с Ним я понял: мне жизненно необходимо чувствовать и касаться кого-то, дышать кем-то. Веки медленно опускаются, окуная меня во тьму. В ноздри лезет тошнотная вонь толпы, сгрудившейся в тесном помещении кучей тряпья. Слуха — сперва нерешительно, затем все смелее — касается ревущий бит, неуемный галдеж, задорно-пьяный хохот. Открываю глаза — все так же медленно, интуитивно стараясь уберечь себя от резкой смены цветового контраста, что непременно бы вызвало приступ. Меж ресниц проклевывается вихреобразная динамика, которая постепенно вылепливается снующими туда-сюда фигурами. Здесь людно. Рассеянно осмотревшись, я непроизвольно цепляюсь глазом за знакомый черный силуэт. Косуха, вздыбленные волосы, бойцовская ширь плеч, отвязно-агрессивная походка. Да что, блядь, с тобой такое?! Силуэт набрасывается на кого-то у стойки. Кадр наливается цветами, резкостью, делая акцент на двоих: их оттеняют разводы округи, проносящейся размытыми штрихами и вспыхивающими пятнами. Вот, значит, как, да? Решил просто забить на меня болт? Он хватается за кого-то постороннего. Случайного. Так бывает на всех пьянках: ты утаскиваешь в укромное местечко первого, кто попадется под руку. Я узнаю его. Рядом с ним — какой-то парень. Сердце останавливается. Почему душу клеймит паника? И если я сейчас подцеплю какого-нибудь пацана и трахну его в туалете, тебе тоже будет насрать? Кадык сдавило чуждое мне клокотание. Что это? Кровь, прежде ощущавшаяся морозной жижей, закипает, бурлит лавой, разрывающей жилы и стремящейся истребить все живое. В первую очередь — того пацана, которого он хватает за шкирку и тащит вглубь человеческого месива, растворяясь в нем гидрофильным веществом. Теперь я вижу. Я вспомнил, что он мне говорил; как он яростно грохнул кулаком по столу; навис надо мной рассвирепевшим псом, скаля клыки. Мир будто поставили на паузу, пока во мне бурлило колдовское варево незнакомого зарождающегося чувства. Змеиный яд, остервенелый пламень негодования, льдины высокомерия и отвращения, репейник зашифрованной боли — все это булькало, шипело, лопалось пузырями, взрывалось, взметало снопы искр в котле мечущегося нутра. Все как в тумане. Глаза застилает багровая пелена. Хребет колотит нервная дробь. В котле варится зелье — оно вот-вот взорвется и спалит меня к чертовой матери. Перед глазами — тот же кадр, словно видеомагнитофон зажевал кассетную пленку: он вырывается к стойке, хватает какого-то смазливого педика и ныряет в толщу засранного человеческого моря. Не помня себя от гнева, рухнувшего на мозг контузией, я подорвался и ухватился за край стола, чтобы не потерять равновесие. В голове — каша. Сучий урод. Чувствую, как по спине разбегаются судороги перенапряжения. Мразь. Меня трясет — не из-за холода или подкравшегося невроза, а из-за всепоглощающей ярости. Я в бешенстве. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Нена… Склонив голову набок, цепляюсь краем глаза за сигаретную пачку, оставленную на столе. Вшивые «Лаки Страйк». Сигареты этого обмудка, относящегося к тем, кому без разницы — где и кого ебать. Такие, как он, не знают, что такое чувства. Им плевать на всех, кроме себя любимых. Блядские онанисты, вылизывающие жопу своему эго. «Лаки Страйк». Видимо, его любимые. Внезапно мое нутро схватывается инистой пленкой поразительного спокойствия, выросшего из природной гордыни. Мне хочется курить, но вместо того чтобы позаимствовать курево — так же, как он поступал со мной, нагло подрезая необходимые мне сигареты, — я морщусь и выхожу из-за стола, игнорируя брошенную им пачку. Жирная ирония: в какой-то степени я ощутил связь между нами — мной и белой пачкой голимых «Лаки Страйк». К черту его. К черту этот паб (теперь я осознал, где нахожусь). Мне глубоко насрать, с кем он трахается. Меня не интересует, кто он на самом деле. Его не было. Прошедший день — иллюзия. Щадящая эйфорическая галлюцинация, вызванная смешением мощных седативных и алкоголя. Да здравствует свалка реальности, оставившей от наркотического наваждения только горечь отходняка! Огибаю столик. Уверенно лавируя меж отрывающегося молодняка, устремляюсь к выходу из зловонной ямы нескончаемого праздника — пира во время чумы. Мои плечи врезаются в чьи-то спины и руки — с трудом протискиваюсь в живом разнопером коридоре, чьи стены то сужаются, прессуя меня, то расходятся. Виски крошит мигрень. Фоновые шумы ковыряют мозги, буравят череп. Блядская музыка. Петляя по ветвящимся упругим коридорам, я потерял счет времени. Вот на горизонте замаячила спасительная вывеска, слепящая кислотно-салатовым «ЕXIT». Натыкаюсь на угол столика и, еще больше озлобившись из-за тупой боли в бедре, бросаю взгляд на пакостное препятствие. Кто-то оставил граненый рокс с темно-янтарной жидкостью — очевидно, виски. Как удачно. В пабах часто бросают выпивку и уматывают либо блевать, либо трясти задницей, либо трахаться… Твою мать. Мысли о нем копошатся в башке змеиным клубком. Подцепив коренастый стакан, опрокидываю в глотку пойло, приятно ошпарившее небо и гортань. Обогнув очередное тело, наугад пихаю руку куда-то вправо и избавляюсь от опустошенного стакана. Пустой желудок полыхает, впитывая крепкий градус, и жалящее тепло растекается по телу, разгоняя ошалевший пульс. Выход. Дверь. Наваливаюсь на нее всем весом и выскакиваю в живоносную прохладу. Распаренные внутренности мигом остывают на осеннем воздухе. Барабанные перепонки до сих пор рвет мерзкий бит. Перед глазами — он, сгребший в охапку сопливого пидора, наверняка пускавшего на него слюни. Сука. Запустив пальцы обеих рук в волосы, зачесываю их и запрокидываю голову, устремив взгляд на бездонное небо, накрывшее закоулок, замкнувшийся кирпичными стенами потрепанных домов. — Йоу, мужик. Все в порядке? Херово выглядишь. Помощь нужна? Моего плеча касается чья-то рука, и я кошусь на недоумка, рискнувшего нарваться на неприятности. Я ожидал увидеть пьяного вдрызг хипстера или обсоска, желающего ввязаться в драку. Каково же было мое удивление, когда я встретился взглядом с добродушной и ясной голубизной знакомых глаз. Сложен, как баскетболист. Короткая стрижка. Загар. Радушная улыбка. — Мистер Науре? — Лицо парня вытянуло беззлобное удивление, перетекшее в неподдельный восторг. — Какими судьбами в этой жопе мира? Здесь же одна бухая зелень сгрудилась. — Добрый вечер, Николас. Как Ваша научная работа? — Выдавливаю свою фирменную улыбку участливого преподавателя, унимая бушующее внутри пламя эмоционального пожара. Николас Крейг. Помню этого качка — посещал мои курсы американской и зарубежной литературы, когда я еще преподавал в Институте Пратта. Кто бы мог подумать, что этот улыбчивый верзила обожает поэзию Сэмюэля Кольриджа. Преподавательский состав возлагал на него большие надежды как на преуспевающего дизайнера. Славный парень. — Все путем. Забацали с ребятами крутой проект — вышли на грант. Жаль, что Вы ушли. Хотелось бы показать, че мы наваяли. Бывает, до утра тусим — на сон времени не хватает, — Николас чешет языком в своей привычной откровенной манере, запальчиво жестикулируя. Поразительно живой пацан. Я кивал, задумчиво наблюдая за тем, как на его лице сверкают нагие и при этом смелые эмоции. Потеряв нить повествования, я склоняю голову вбок, как делаю всегда, чтобы создать видимость участия в разговоре. — Хей, мистер Нуаре! Мистер Нуаре! Вздрагиваю и непонимающе смотрю на отчего-то встревоженного Крейга: он понурился и снова положил руку мне на плечо; выждав, осторожно поинтересовался: — Вы действительно паршиво выглядите. Может… — Ник! Иди сюда! — какая-то девушка, притулившаяся у стены в компании других студентов, окликнула парня и махнула рукой. — Ща! Я тут своего препода встретил! Девчонка тут же откололась от дружной кучки и порхнула к Крейгу — видимо, он ее парень. Повиснув у него на руке, она с любопытством уставилась на меня и прощебетала: — Здрасьте! Ник про Вас рассказывал. Говорил, что у него вставал, когда Вы читали лекции. — Что за хуйню ты несешь, Мэй… — ощерился парень: коварная пассия явно застала его врасплох. Поначалу мне было некомфортно в их обществе, но сейчас… Волнение Крейга и его искреннее желание помочь не выходили из головы, сбивали с толку. Невозможно. Бред. Парень просто надрался — вот и все. Ухмыльнувшись, я прикрыл глаза и откомментировал сказанное: — Крейга возбуждает, когда кто-то по памяти цитирует Кольриджа или Элиота. Это Вам на вооружение. — Подмигиваю хихикнувшей девушке. Ее зовут Мэй. Хотя я забуду это имя, стоит ей пропасть из поля моего зрения. Вспомнив об уязвленном и потерянном Николасе, смотрю на него, похожего на обведенного вокруг пальца мальчонку, и спрашиваю, чтобы наконец унять нужду и заодно разрядить обстановку: — У Вас не найдется сигареты? — Да, да, конечно… — Спохватившись, Крейг похлопал руками по карманам своего яркого пальто, вынул пачку, ловко выцепил сигарету и протянул мне. Кивнув, я сунул фильтр в зубы и выудил из кармана зажигалку. Высеченный огонек подпалил сигарету, мигом занявшуюся кроваво-оранжевым. Уже было хотел развернуться и зашагать прочь, про прощание махнув рукой, как Крейг в очередной раз настырно позвал меня: — Мистер Нуаре. Точно помощь не нужна? Надоедливый мальчишка. С наслаждением затянувшись, я прищурился и, приподняв уголки рта в светской тактичной улыбке, ответил: — Все путем, Николас. В будущем обязательно посещу Вашу выставку. — И отвернулся, оставив за спиной экспрессивную парочку, проглоченную клубами призрачного сигаретного дыма. Забота, значит… Чушь. Знак вежливости — и только. Но все равно приятно, черт возьми. Да… Приятно… Желудок оттягивает наспех заглоченный виски. Душа измазана собачьим дерьмом оживших чувств. Почему мне настолько тошно? Он ведь ничего не значит — посторонний, чужой, мне незнакомый. Ненависть. Разочарование. Тоска. Пустота. Одиночество — мой главный страх. Рядом с ним я снова попал под каленый кнут одиночества. Я уже и забыл о нем, потому что смирился: при ножевом боль зверствует какое-то время, а затем утихает. Ты привыкаешь. Или, например, в сексе: сперва больно, приходится прикладывать усилия, терпеть и сглатывать слезы, когда тебя натягивают на колом стоящий член. В дальнейшем страдание трансформируется в удовольствие. Привычка, адаптация, дрессировка. Так же и с одиночеством. Выдохнув облачко пара в осеннюю нью-йоркскую прохладу, я задерживаюсь в тусклом тепле уличного фонара. Зябко. Поднимаю воротник плаща, задумчиво покусывая фильтр тлеющей сигареты, и вновь поднимаю глаза, вглядываясь в глухую черноту ночного неба — безэмоционального и равнодушного в своей безбрежной отчужденности. — Кольридж, значит… — шепчу себе под нос и усмехаюсь: обстановка действительно располагает к приторно-слезливому цитированию депрессивных романтиков. — Одни, один, всегда один… Один среди зыбей… — Полое небо закрадывается в душу и растекается сосущей смолой. — И нет святых, чтоб о душе припомнили моей… Зажав сигарету меж пальцев, опускаю взгляд себе под ноги и перешагиваю границу между кругом, вычерченным светом фонаря, и полумраком враждебной ночи. И нет святых, чтоб о душе Припомнили моей.МДП (маниакально-депрессивный психоз/биполярное расстройство)
Иногда сумасшедшие, неконтролируемые эмоции завладевают тобой настолько, что ты полностью теряешь связь с внешним миром, реальностью, даже с самим собой. Гнев. Обида. Горечь. Злоба. Разочарование. Боль. Ярость. Выражение «вне себя» — в такие моменты как нельзя кстати. Эмоции захлестывают тебя убийственной волной цунами, а ты — словно одинокая хлипенькая деревянная лодка без паруса, что безвольно болтается в эпицентре бушующего урагана. Штормовые волны несут тебя, куда им вздумается, утягивают в закручивающуюся воронку ревущей пучины, и ты не в силах управлять этой стихией, не в силах взять ее под контроль, побороть. Когда ты безумен, тобой руководят не просто эмоции — тобой руководит безумие. Безумие, что в разы страшнее обычных человеческих эмоций. Если эмоции — это цунами, то безумие — это ядерный взрыв, сметающий и выжигающий все на своем пути. Ты не можешь контролировать безумие. Это оно контролирует тебя. Ты не можешь управлять собой. Ты не ты. Я вне себя от гнева. Я вне себя от боли. Я вне себя от ненависти. Я вне себя. Я… — Мистер Хант, что Вы чувствуете в такие моменты? — …Моменты? Какие? — Во время этих, как Вы сказали, «приступов»? — Что я чувствую? Ха… Я не чувствую. Я даже не осознаю себя. Просто в какой-то момент прихожу в себя, и оказывается, что я уже творю какую-то херню. …Перед глазами расплываются кроваво-малиновые круги. Мелькают размытые алые вспышки. Все в каком-то багровом дыму. Башка будто набита ватой. Тело не слушается, конечности — онемели. Спину подпирает твердая плоскость, ноги одеревенели. Рот вяжет горьким алкогольным послевкусием. Гортань царапает сухость. С трудом сфокусировав помутившийся взгляд, натыкаюсь сначала на смазанный серый потолок за клубами густого смога, затем — на грязную стенку туалетной кабинки… На сколько я отключился?.. Вдруг непроизвольно дергаюсь от непонятных ощущений в области паха. Там разливается томительное приятное тепло и… кто-то пытается стянуть с меня джинсы. Непонимающе смотрю вниз — моя пятерня на чьей-то голове, пальцы в липких от геля спутанных волосах… Темных. Кажется, каштановых. Темные волосы. Не светлые. Значит… Заторможенно припоминаю: безразличие Блондинчика, его холодные, равнодушные слова, вспышка слепой ярости… Щелчок. То, что я с подростковых лет называю приступами: злость, агрессия, всплеск ослепительных бесконтрольных эмоций, накрывающих с головой и полностью вырубающих разум. Его безэмоциональное лицо, потухший взгляд. Бар, тот смазливый пидор, что подмигивал мне, когда я брал выпивку… Кабинка туалета. Лязганье задвижки. Приторно-цветочная вонь каких-то отвратных женских духов. Жар чужой кожи… Окончательно прихожу в себя, когда пацан, стоящий передо мной на коленях на засранном кафеле, уже стащив с моих бедер штаны, тянет за резинку трусов. Меня передергивает от отвращения. Рот разрывает оскал. Вобрав скользкие патлы в кулак — так крепко и резко, что пидор громко ахает то ли от неожиданности, то ли от боли, — грубым рывком отдираю его от себя и с силой отшвыриваю на шаткую пластиковую стенку кабинки. Грохот — пацан ударяется затылком, вскрикивает. Неуклюже свалившись на тощую задницу, хватается за ушибленную голову. Что-то изумленно лопочет, но я не разбираю слов. Мне все равно. Меня распирает от злости и омерзения. Тошнит от себя, от этого выблядка. Злюсь на себя. Злюсь на него. Злюсь на весь ебаный мир, утонувший в смердящем дерьме из людской грязи и дешевого разврата. — Блядский психопат! Что ты творишь, уебок?! А вот это я почему-то услышал. Смотрю на никчемного мелкого говнюка на полу, и внутри меня полыхает и взрывается чертов Везувий. Как же бесит смазливая глупая рожа этого шлюховатого пидораса. Пацан пытается подняться, потирая место встречи своей черепушки со стенкой кабинки, когда я, ощерившись во все тридцать два — как истинный блядский психопат, — с размаху впечатываю колено в его педиковатую морду. Смачный хлюпающий хруст слышен даже сквозь приглушенную музыку, доносящуюся из бара. Пидор отлетает назад, с такой силой бахнувшись о дребезжащий непрочный пластик, что вся хлипкая конструкция и без того раздолбанной кабинки гулко вздрагивает. Пацан визжит недорезанной свиньей, будто истеричная баба, теперь уже обеими руками схватившись за расквашенное ебало. В ноздри ударяет резкий кисло-металлический запах крови: она хлещет из его сломанного носа вперемешку с соплями, слюнями и брызнувшими слезами, просачивается сквозь сжатые пальцы, густыми багровыми струями стекает по ладоням и капает на пол. Равнодушно наблюдая за этим жалким зрелищем, спешно привожу в порядок одежду — подтягиваю штаны, поправляю сдернутую с плеч куртку и задранную майку — и, чуть не вырвав с корнем задвижку из дверцы, вылетаю из кабинки. Оглушительный вой избитого сопляка звенит в ушах, раздирая виски назойливой мигренью, даже когда позади хлопает дверь туалета, и я окунаюсь в плотную человеческую массу, мгновенно поглотившую меня целиком. …Не церемонясь расталкиваю локтями бухих в говнину гогочущих недоумков и тараном пру сквозь толпу. Кто-то пьяно орет мне вслед, в спину летят возмущенные матюги, но мне плевать. Нужно добраться до того столика, нужно срочно увидеть его. Времени, должно быть, прошло всего ничего… так ведь? По крайней мере, мне так кажется. Я продираюсь вперед так быстро, как могу, беспардонно отпихивая в сторону всех, кто оказывается у меня на пути. Пульс, отдающийся в ушах громовым боем, зашкаливает. Сердце отчего-то колотится как бешеное, пробивает ребра, отчаянно рвется из груди… и резко обрывается, пропустив пару ударов, когда я наконец добираюсь до нужного столика и вижу за ним не его, а какую-то галдящую компанию незнакомцев. И его среди них нет. Я замираю в нескольких шагах и усиленно моргаю, чтобы убедиться, что зрение меня не подводит; что больной мозг не решил сыграть злую шутку, подбросив обманчивые галлюцинации вместо настоящей действительности. Но картинка никак не меняется — передо мной все те же чужие, незнакомые, незначительные люди. Кручу звенящей башкой, бегло осматривая соседние столики. Нет, это точно то самое место, именно здесь мы сидели, именно здесь я оставил его, когда мне окончательно снесло башню. Взгляд вдруг цепляется за что-то маленькое, белое с красным, на краю столешницы. Пачка сигарет. Моих сигарет. Блядские «Лаки Страйк». Они могли незаметно выпасть из внешнего неглубокого кармана косухи, когда я в порыве ярости кинулся к Блондинчику и схватил его за грудки… Ошибки быть не может: это тот самый столик, и его здесь нет. Исчез. Снова. Теперь уже — ушел он сам. Я снова его потерял. Снова — по собственной вине. Блядь. Блядь, блядь, блядь! Наверное, я выкрикиваю это вслух, стоя в узком проходе между столами и ввинчивая взгляд в несчастную сигаретную пачку, потому что компашка передо мной резко замолкает: все они как один поворачиваются и пялятся на меня, будто на конченого психа. Впрочем, я ведь и есть конченый псих. Внутри со скоростью света набирает обороты паника. Нервы натягиваются тугими тонкими струнами, готовыми вот-вот лопнуть. Меня трясет — теперь уже не от злости. Крепко, до боли сжимаю и разжимаю кулаки, пытаясь унять эту трясучку и дикое сердцебиение, пустившееся в неудержимый галоп с новой силой. Мир вокруг стремительно теряет четкие очертания. Все плывет, размывается, перекручивается в головокружительном цветастом водовороте. От этой дьявольской пляски желтых огней и смазанных людских рож к горлу подкатывает кислый ком тошноты. Блядство. Только не снова. Я не хочу терять контроль. …— То есть, Вы совсем не можете это контролировать? — Я как будто… не я. Понимаете? Ты будто падаешь в бездну и не можешь ничего. Как гребаный слепой котенок в темной комнате. Без каких-либо ориентиров. — А что Вы обычно чувствуете, когда это состояние проходит? Мистер Хант?.. — Я… я чувствую, что ни на что не способен. Даже оставаться в себе. Быть собой. …Крепко зажмурившись и стиснув зубы до скрипа, запускаю пальцы в волосы и мотаю головой, пытаясь не сойти с ума. Не слететь с катушек. Не потерять связь с реальностью. С самим собой. Подлетаю к столику, хватаю оставленные «Лаки Страйк» — едва не смяв бумажную пачку в кулаке, — запихиваю в карман и бросаюсь к бару. Перед глазами мелькают спины, руки, головы, бесформенные пятна лиц со стертыми чертами, напоминающие жуткие маски из фильмов ужасов. Шум грохочущей музыки и какофония лающих голосов оглушают. Перед внутренним взором яркой неоновой табличкой настойчиво мигает единственная мысль, за которую я стараюсь держаться изо всех сил: найти Его. Я не могу снова Его потерять. Я должен Его найти. Бар. Стойка. Множество тел. Безликие, бездушные тела повсюду. Мой взгляд хаотично блуждает по ним в поисках единственного, знакомого, необходимого четкого лица. Хотя бы силуэта. Тщетно. Здесь его тоже нет. Где еще Он может быть?.. Вышел в туалет? Мы разминулись? Мог ли Он быть там, когда я… Тело опережает разум. Мечущиеся мысли не поспевают за действиями, и я уже несусь обратно, к уборной. Гул в ушах нарастает, становится нестерпимым, давит на мозг. Сжатые челюсти сводит. Перенапряженные мышцы горят огнем. Мне жарко, душно, спазмированным легким не хватает воздуха. Все вокруг растекается безобразными мутными лужами. Полумрак. Все в кровавом тумане. Дверь туалета нараспашку. Толкаю какого-то бухого пацана, слишком медленно выползающего из прохода, — так, что он валится куда-то на пол. Насрать. На всё и вся насрать. Кислотно-багряное блядюшное освещение разъедает глаза. Бросив мимолетный взгляд на зеркала над рядом умывальников, не узнаю себя. В отражении какой-то поехавший дерганый безумец: на всколоченной башке полный бардак; одежда измята, растрепана; ввалившиеся черные глаза не человеческие — это глаза бешеной псины. У одной из раковин чей-то сгорбленный силуэт, кажущийся знакомым. Нет, это не он, но когда я вхожу в уборную, силуэт выпрямляется и поворачивается в мою сторону. — Т-ты! Ублюдок! Псих ебанутый, ты мне нос сломал! Тот пидор. Отмывал свою покореженную харю, а теперь вопит на меня, кроет отборным матом. Спустя секунду его для меня уже не существует, все мое внимание приковано к кабинкам. Их всего четыре, две посередине пусты. В первой, судя по характерным рыгающим отзвукам, кто-то блюет… Я уже делаю шаг к закрытой дверце кабинки, когда вдруг, сквозь несмолкающий гул, слух разрезает громкий протяжный стон. Женский стон. Я застываю всего на мгновение. В висок разрывной пулей врезается удивительно отчетливая мысль: если это Он — там, в кабинке, трахает какую-то шалаву, — я Его убью. Прикончу на месте. Придушу. Разорву. Уничтожу. Очередной стон полосует воспаленное сознание хлестким ударом кнута, и я кидаюсь к блядской кабинке, ничего больше не видя и не слыша. Заношу повыше согнутую в колене ногу и с размаху впечатываю в непрочный пластик. Слабая задвижка не выдерживает такого напора и отлетает, дверца с треском распахивается. Тонкий, визгливый бабский вскрик. Полуголая телка. Ее за тугие белые бедра натягивает… Я уже приготовился наброситься на парня, стоящего ко мне спиной и голым задом, но в последний момент заметил его начисто выбритый затылок. Нет. Не Он. Это не Он. Остальное не имеет значения. Я не задерживаюсь, меня ни капли не волнует, как там ебутся эти двое или какие сиськи у этой показушно стонущей бляди. Оставляю офигевшую парочку, пропустив мимо ушей очередные негодующие возгласы, летящие в мою сторону, и направляюсь к другой занятой кабинке, с каждой секундой все явственней ощущая, как утекает драгоценное время. Я почти уверен, что его здесь нет. А это значит, что он мог уйти давно, скрыться в путаных лабиринтах темных улочек Нью-Йорка. Затеряться навсегда. Я почти уверен в этом, но не могу не проверить. Поэтому спешно проделываю со второй дверью то же, что и с первой. Треск, грохот отлетевшей преграды. На полу перед обблеванным толчком корчится какой-то толстый мужик. С размазанной красной морды на меня в изумлении таращатся заплывшие осоловелые зенки. Мужик раскрывает пасть, чтобы что-то сказать, но я отворачиваюсь и вылетаю из этого вонючего места. …Снова бар. Снова вокруг месиво из людских тел. Круговерть огней пытается утянуть меня за собой, поглотить, окунуть в бездну бессознательного психоделического трипа. Дыхание сбивается к чертовой матери. Паническая спешка молотит все тело бесконтрольным тремором. Меня шатает, штормит, бросает из стороны в сторону, как всех этих пьяных человекообразных существ, и вовсе не от выпитого виски. Но я помню, что должен сделать. Помню, что натворил. Как проебался перед Ним. Снова. Знаю, что должен Его найти. Догнать. Не дать исчезнуть. Этот ненормальный псих въелся под кожу и где-то там, внутри, — зудит, зудит, зудит безостановочно… Я уже вижу замаячившую впереди вырвиглазную табличку: «EXIT», лавирую по закручивающемуся волнами коридору из галдящих людей, когда вдруг меня слишком резко заносит в сторону. По инерции неудачно врезавшись в какого-то двухметрового качка, отлетаю назад. — Э, смари куда прешь, урод! Верзила поворачивается мордой, загораживает проход — он выше меня на полголовы и значительно шире в плечах, — пялит на меня мутные глазищи. Язык у быдла заплетается — бухой в дымину. На пунцовой роже написано агрессивное желание доебаться — я прекрасно знаю, что это такое. Чую нутром, в каком бы состоянии я ни был. Чуйка не подвела: через секунду шкаф уже толкает меня в плечи своими здоровыми лапищами. Вокруг нас быстро образовывается кружок заинтересованных зрителей. Я не слышу их слов — только все больше нарастающий, нарастающий, нарастающий гул в ушах. Невозможный. Нестерпимый. Я не вижу их лиц — только растекшиеся, поплывшие цветастые кляксы, тянущиеся омерзительными зыбкими разводами. Руку обжигает привычный, успокаивающий холод металла. Тихий щелчок. Блеск стали. — Э-э, ты че, сука, охуел? Кто-то вскрикивает над ухом. Бычара пятится назад. Я приближаюсь к нему. Не управляю собственным телом, двигаюсь будто на автомате, по заданной кем-то извне программе. Лезвие в руке отражает тусклый свет, ослепляет мои глаза яркими бликами. Фантомы расступаются. Меня несет вперед неуправляемая волна. Табличка: «EXIT». Распахнутая дверь. Чернота. …В лицо ударил поток прохладной свежести. Лоб упирался во что-то холодное и твердое. Тело ощущалось неживым, застывшим цементом. Открыв глаза, я обнаружил, что стою посреди улицы, привалившись плечом к фонарному столбу, — наверное, только благодаря ему я удержался на ногах и не свалился на асфальт. Раскалывающуюся по швам башку подпирал шершавый металл, конечности все еще потряхивало. Опустив взгляд вниз, заметил, что рука до побелевших костяшек сжимает рукоятку верного ножа. Острое жало отражает мягкое серебристое сияние ночи и рассеянные желтоватые брызги света фонаря. Звуки стали постепенно возвращаться. Где-то за спиной, неподалеку, голоса — теперь я слышу их отчетливо, разбираю слова. Какой-то парень особенно громко и увлеченно вещает о своем любимом «офигенно крутом» профессоре, потом воодушевленно, но как-то чересчур поспешно цитирует стихи. Неправильная интонация. Сбивчивая, торопливая, по-детски восторженная. Строки слишком печальные и глубокие, чтобы зачитывать их таким жизнерадостно-возбужденным тоном — получается какое-то издевательство… Подняв голову, я медленно отлепился от столба и с усилием выпрямился, пытаясь вернуть себе временно утраченное равновесие. Вспомнив про нож, сложил его, с негромким щелчком надежно спрятав опасное лезвие, и сунул в карман куртки. Вяло мотнул башкой — проверить, ушло ли головокружение. Кажется, земля больше не торопится уходить из-под ног… Не знаю, сколько я вот так простоял, проглоченный собственной внутренней тьмой. Может, минуту. А может, и час. Желудок тут же подкручивает безотчетный страх. Внутренности завязались узлом где-то под солнечным сплетением. Барахлящая память услужливо подбрасывает картинки минувшего вечера — и я вспоминаю, почему так спешил. Паника, ненадолго убравшая свои цепкие щупальца, охватывает меня вновь. Возможно, я уже опоздал. Возможно… Отступив от столба, послужившего мне крепкой опорой, быстро оглядываюсь вокруг. Позади — вход в тот самый бар, у дверей толпится захмелевшая веселая молодежь. Курят, смеются, болтают. Ни одного знакомого лица. На меня никто не обращает внимания. С другой стороны, напротив, — пустая улица, пятиэтажные домишки жмутся к дороге под перевернутым бездонным куполом аспидно-черного неба. Густой мрак рассеивают лишь фрагментарные островки блеклого грязно-желтого света фонарей, утыканных по тротуару вдоль мостовой. Удивительная тишь уснувшего квартала: ни машин, ни людей… Мой взгляд цепляется за одинокий силуэт вдали, посреди пустой проезжей части, когда его на пару мгновений захватывает один из жиденьких рдяных лучей. Бледный свет окружает его сияющим, ярким ореолом — так, словно светится он сам. Одинокая светлая фигура неспешно бредет по пустой черной дороге, то заныривая обратно в ночной сумрак, то выплывая солнечным, слепящим пятном… Яркий, живой Свет на фоне бесцветной, мертвенной серости моей невзрачной реальности. Срываюсь с места — ноги сами несут меня к нему. Ускоряю шаг и почти бегу. Знаю, что это он, хоть издалека смутно вижу лишь силуэт. Нас разделяет пара десятков ярдов, и чем я ближе, тем отчетливей вижу его, объятого сырым полумраком. Я нашел Тебя. Сердце выдает какие-то сумасшедшие кульбиты; то застревает где-то в гортани, то грохается к животу. Ног не чувствую: будто не иду, а лечу над землей. Он не торопится, идет медленно, и я быстро догоняю его. В десяти шагах не выдерживаю, из глотки рвется наружу хриплый рык: — Значит, решил свалить? — Не узнаю собственного голоса: глухого, осипшего, какого-то надломленного, надрывного. Он останавливается, замирает на границе света и тьмы. Желтоватое свечение окутывает его фигуру; когда он оборачивается, рисует по контуру резной профиль. Я не вижу его лица — оно скрыто от меня, почти полностью залито чернильной мглой. В руке слабо дымится сигарета; волосы и распахнутый плащ вяло теребит легкий ветерок. Он не отвечает, и я выкрикиваю громче, не сбавляя шага и не отрывая от него глаз: — Вот так, блядь, просто съебешься?! Он отворачивается. Идет дальше, будто и не слышит моего крика. Будто я — просто какой-то назойливый глюк, мираж, привидение. Лишь плод чьего-то больного воображения. Шаг. Два. Три. Я за его спиной. Грубо хватаю за плечо. Разворачиваю к себе — лицом к лицу. Сигарета в его пальцах вздрагивает от резкого рывка, разбрасывает по асфальту снопы оранжевых искр. Он как-то странно, словно в задумчивости, глядит на мою руку, сминающую окат его плеча; медленно поднимает взгляд — и меня прошибает леденящим страхом, пускающим по позвоночнику обжигающие, колючие мурашки. Я наконец ясно вижу его лицо в мягких охристых отсветах — омраченное гнетущими тенями печали, неизбывной усталости и какой-то щемящей глубокой тоски. Он плавно поднимает руку, так и не избавившись от моей хватки; подносит ко рту прогоревшую почти до фильтра сигарету, меланхолично затягивается, выпуская сизый дым через ноздри. Изгибает хмурые брови и смотрит на меня потерянно, непонимающе, отрешенно — так, будто не узнает. Будто видит впервые. И в то же время — изучающе, точно разглядывает какого-то любопытного зверька… Внутри почему-то все переворачивается и съеживается от этого взгляда; я цепенею под ним, застываю каменным истуканом. Он зарывается в меня, беспрепятственно проникает вглубь, ковыряет онемевшее нутро. Он — во мне. Я проваливаюсь в Его взгляд, словно падаю в бесконечную бездну. Не могу ни пошевелиться, ни что-либо сказать: конечности парализует, а слова застревают в сдавленной глотке комом. …Какое-то время мы просто стояли вот так, молча, вдвоем, на пустой дороге, в центре безлюдной улицы. Он — в островке струящегося теплого света. Я — в непроглядной сгустившейся тьме. Проходят секунды — или минуты? Границы пространства и времени стираются. Реальность — всего лишь иллюзия. Почему именно Ты?.. Меня словно насквозь прошивает мощным разрядом электрического тока. Судорожно моргаю, усилием воли сбрасывая с себя оковы необъяснимого ступора, и ощущаю, как вспыхивает внутри и подкатывает к горлу ядовитая злоба. Если бы я Его не нашел, если бы не догнал, Он бы ушел. Исчез, не оставив после себя ничего, кроме пустоты и этого блядского, непонятного, зудящего во мне чувства. Какого хера Он мне так… нужен? Кровь закипает. Я в бешенстве. Крепко стиснув его плечо и резко рванув на себя, я приближаюсь к нему вплотную — настолько близко, что его прерывистое дыхание ложится на мою кожу согревающим влажным шлейфом. Неотрывно, пристально вглядываюсь в расширившиеся недоумением и растерянностью пепельно-серые глаза. С жестким, требовательным нажимом, четко артикулируя каждое слово, выдыхаю в его приоткрытые губы: — Не смей от меня уходить.