Она может быть доброй

— Это что, замок?! Ты живёшь в грёбаном замке?! Милли утыкается Мэтту в грудь. Он обнимает её, но сквозь толстую куртку она не чувствует почти ничего. Только кончиком носа — ткань надетой на нём футболки. И его запах. — Рад тебя видеть! Когда прилетела? — Неделю назад, — признаётся она. Мэтт её отпускает. Милли делает шаг назад и окидывает взглядом не его — строение за его спиной, башни и стрельчатые окна. — Ты серьёзно? Это настоящий замок, да? — Это церковь, — говорит он. — Хочешь войти? Естественно, она хочет. Вообще-то это удобно, понимает Милли той частью своего сознания, которая всё ещё способна понимать, что Мэтт живёт в… церкви. Можно быть в диком восторге, визжать и смеяться. Можно нести чушь и прыгать вокруг, как дитя, — и всему этому как будто бы есть причина. Как будто бы эта причина — десятиметровый сводчатый потолок, огромный зал, высокие окна. Как будто эта причина — не Мэтт. — Хочешь что-нибудь выпить? — Можно кофе? За ним по пятам она идёт в кухню. Мэтт в собственном пространстве кажется ей удивительным зрелищем. Он открывает и закрывает шкафчики, достаёт жестянку с молотым кофе, заряжает кофеварку. Она наблюдает за ним, даже не подозревая, как сияют её глаза. Мэтт нажимает кнопку и поворачивается к ней. — Я думал, ты не пьёшь кофе. Она вспоминает не сразу. А вспомнив, заливается румянцем. — Пью, — говорит Милли. — Я сказала тебе неправду. Он приподнимает брови. Можно скипнуть с этой темы, перевести на предстоящие ему съёмки второго сезона, на её рекламные фото, на что угодно. Или можно… — Для меня всё было слишком остро, — говорит она, глядя прямо на него. — Я сама не знала, что творю. Глупо, правда? Он наклоняет голову. Выражение его лица кажется Милли ужасно добрым. — Ничего подобного, — говорит он. — Я не считаю, что это глупо. Кофеварка начинает урчать, запах кофе растекается по кухне. Оба молчат. Милли не знает, как это понимать. Хочется верить, что они на одной волне, но вполне может статься, что Мэтт имеет в виду нечто совсем другое. Она ведь так мало знает его, на самом деле. — Ты хочешь молока? — Да, пожалуйста. Он поворачивается, чтобы достать молоко из холодильника. Она разглядывает его спину, мускулистые руки, обтянутые чёрной тканью плечи. Она ощущает, как, следом за узнаванием, возвращается привычное тянущее чувство внизу живота. Это приятно. И тревожно, ну да. А чего ты ждала, малышка?.. Мэтт устраивает на подносе молоко, сахар, печенье, маленький чайник, кофейник, пару чашек и столовые приборы. Вместе со всем этим они возвращаются в головокружительную гостиную. Мэтт ставит поднос на низкий столик и садится рядом с ним прямо на пол. Милли устраивается на диване и оглядывается вокруг. — С ума сойти! — вырывается у неё. — Как ты умудрился? Убил священника? — Точнее следовало бы сказать — продал душу дьяволу. Так у меня появилось достаточно денег. — И давно? — Уже больше десяти лет назад. Десять лет, думает Милли. Десять лет назад она училась умножать в столбик. Она говорит это вслух, и он смеётся. — Здесь есть свои минусы. — Какие? Ангелы являются по ночам и проклинают тебя? — Если так, я их не слышу. Я, знаешь ли, крепко сплю. Но это старое здание со всеми особенностями старых зданий. И отопление, можешь себе представить, — Мэтт вытягивает руку, словно хочет собрать в горсть всё пространство под деревянными балками, весь воздух, наполняющий эту комнату. — Влетает в копеечку. Милли даже вообразить не способна сумм, о которых он говорит. Её квартира обходится недёшево, но эта… — Классно, наверное, быть звездой, — говорит она. — Ты мне расскажи! — откликается Мэтт. Что-то привлекает его внимание. Он встаёт и идёт в угол комнаты, к двери, где, в плетёной корзине, лежит что-то золотисто-коричневое. Милли видит, как Мэтт становится на колени, склоняется над корзиной. С чашкой в руках она следует за ним. — Что это? — Это Бобби. В другой день он бы поздоровался с тобой вежливее, но сейчас он не в лучшей форме. Она садится на корточки рядом. Бобби — лохматый пёс с забавной бородкой. Но в данный момент он выглядит не слишком забавно. Он лежит на боку, совершенно неподвижный, и только приглядевшись, можно различить, как поднимается и опускается бок, покрытый кудрявой шерстью. — Что с ним случилось? — Прыгнул и неудачно приземлился. — пальцы Мэтта очерчивают контур передней лапы. — Выглядело это жутко, если честно. Вывих. Я повёз его к ветеринару, там сперва попытались без наркоза, но Бобби сопротивлялся. Ты когда-нибудь видела, как это? — Мой брат однажды вывихнул плечо, — отвечает Милли. — Он играл в регби, ну и… — Регби… — бормочет Мэтт; её щёки мгновенно горячеют. — Как его лечили? Пробовали вправлять? — Не помню. — Штука в том, что подсознательно хочется сопротивляться. Бобби не давал тянуть лапу, напрягал мышцы и этим мешал врачам. Они сделали ему укол и буквально сразу же поставили сустав на место. Это было потрясающе. Только что лапа торчала под каким-то сумасшедшим углом, а сейчас и не скажешь, что что-то было не так… Осталось дождаться, когда он проснётся. — Поэтому ты написал, что не можешь никуда отлучиться? — Ага. Он вдруг бросает на неё взгляд исподлобья, такой лукавый, бесовский взгляд, как будто всё это розыгрыш, или как будто между ними — общая шутка. Но Милли не может понять эту шутку, а уже в следующий миг лицо Мэтта опять спокойно. Он проводит по шерсти пса и поднимается на ноги. — Значит, ты улетаешь завтра? Куда? — Сидней, — говорит она, возвращаясь к столику. — Работа? — Работа позже. Я обещала маме. — А здесь что делаешь? Она пожимает плечами. Можно соврать. Можно недоговорить. Можно… — Я не должна была здесь оказаться, — говорит она, ощущая на языке кофейную горечь. Теперь они оба на широком диване, на противоположных его концах, и это вообще-то странно, как подчёркнуто далеко друг от друга они сидят. Мэтт смотрит на неё с вежливым интересом, можно подумать, они ведут типично британскую беседу о погоде. И можно продолжать делать вид. Можно болтать о пустяках и уехать завтра, ничего не решив. Или… — Я хочу извиниться, — говорит Милли. — За последнюю ночь на съёмках. То есть, за мою последнюю ночь. Там, в Испании. Когда я… — Я помню, — говорит Мэтт. — Я там был. Никто не улыбается. Никаких шуток. Она смотрит в свою чашку, на дне — разводы кофейной гущи. Милли не умеет по ней гадать. — Не за что извиняться, — говорит Мэтт. — Нет, есть, за что! — возражает она. — Если бы я была мужчиной, на меня можно было бы подать в суд за такое! — Я не стал бы подавать на тебя в суд. — Потому что я не мужчина. — Потому что… Она слышит, как он вздыхает, и поднимает глаза. Мэтт часто моргает, глядя в пространство. Милли нужно продолжать, необходимо дойти до конца. Она говорит: — Нельзя трогать человека против его воли. — Вот! — восклицает Мэтт. — Поэтому! Она сидит и смотрит на него. — Против воли нельзя, — повторяет Мэтт. — Но ты ничего не делала против моей воли. — Можно мне ещё кофе? — просит она слабым голосом. Мэтт придвигается к столику и наполняет её чашку. Глупо: зачем она попросила? Могла всё сделать сама. Она не понимает: они всё обсудили? Она получила отпущение грехов или нет? При мысли об отпущении грехов и о том, что они находятся в церкви, Милли фыркает. Мэтт наливает чай себе, белит его молоком. Теперь он сидит не так уж далеко от неё, но и не настолько близко, чтобы прикоснуться. — Я не понимаю, — признаётся она. Кофе греет ладони, но вообще в комнате прохладно, и Милли невольно ёжится. — Ты о том же, о чём и я? — А о чём ты, Милли? Они смеются. Недолго. Невесело. — Я влюбилась в тебя, — говорит она, вот так просто. — Ты ведь это знаешь? — Пожалуй, что да. Да. — Но ты ничего не хочешь. Произносить это больно. Но дышать тут же становится легче. Откуда это: истина сделает вас свободными?.. — Не так, — говорит вдруг Мэтт. Всё наэлектризовано, во всём доме, кажется, ничто не двигается. Она сжалась в углу дивана, он, неестественно выпрямившись, сидит на расстоянии от неё. — Ты не любишь меня, — говорит Милли. Ей хочется завершения. Определённости. Или он возразит, или нет, и возврата не будет, всё закончится, она сможет жить дальше. — Не так, — повторяет он. — Ну, так расскажи мне! — просит она. — Что происходит? На несколько секунд Мэтт прикрывает глаза. Ставит свою чашку на столик. Потом поворачивается к ней. Лицо его напряжено, между бровей складка. — Тебе вряд ли понравится это, — говорит Мэтт. — Но выслушай до конца, ладно? Он протягивает ей руку. Не раздумывая, Милли кладёт свою руку в его ладонь. Он притягивает её ближе. Теперь они сидят, соприкасаясь плечами и коленями. Она наклоняет голову, и его волосы щекочут её лицо. Он продолжает держать её за руку. Сплетает её пальцы со своими; на левой её руке — кольца, на его пальцах колец нет. — Раньше, — говорит Мэтт. — Много значило слово “любовь”. Казалось, нет ничего важнее. Ты понимаешь? Ну, конечно, она понимает. На линии его скул тень, ей хочется провести по ней носом. Она не знает, можно ли. — Но со временем я стал больше ценить другие слова. Когда говорят “ты мне нравишься”, что ты слышишь? — Ты мой друг, — отвечает Милли. — Ты ребёнок. Тебя недостаточно для любви. Мэтт качает головой. — Для меня это стало значить: я тебя вижу. Я смотрю на тебя и вижу то, что ты есть. Я свободен в своём решении. С открытыми глазами я выбираю тебя и хочу быть с тобой, если ты этого хочешь. Она не выдерживает, прикасается губами к его шее, пониже правого уха. Она слышит, как он говорит: — Любовь — затёртое слово, Милли. Понятие, дискредитировавшее себя. Любовь служит оправданием для чего угодно. Поэтому я не стану говорить, что люблю тебя. Но ты мне нравишься. Он поворачивает голову. Они очень близко. Сейчас она могла бы поцеловать его в губы, но она уже это делала, и теперь ей страшно. — Почему тогда… — начинает она дрожащим голосом. Свободная рука Мэтта поднимается и ложится ей на затылок. Его пальцы гладят, перебирают её волосы. Милли сглатывает. — Почему ты оттолкнул меня? — Мне кажется, я этого не делал, — говорит он. — Почему ты не захотел меня целовать? — Насколько я помню, ты была нетрезва. Я не был уверен, что ты не пожалеешь после. И ещё… Его взгляд блуждает по её лицу, задерживается на губах, потом поднимается выше, Мэтт встречается с Милли взглядом и улыбается. — Ты была такой юной. Мне казалось, это будет неправильно. — А сейчас это правильно? — Насколько я заметил, ты не выпила ничего, кроме кофе. — Но я всё ещё младше тебя. — Сейчас это не кажется мне фатальным. И происходит поцелуй. И длится. Милли отстраняется, чтобы посмотреть на него. Чтобы увидеть его лицо, удостовериться, что это именно он, Мэтт Смит, действительно он, реальный, не очередная её фантазия, не видение на изнанке век, не маска, надетая её воображением на случайного парня, оказавшегося рядом. Она чувствует себя очень сильной. Она стягивает с него футболку и слепнет. Он невероятно красивый. Слишком красивый. Милли обнимает Мэтта за шею, его руки находят застёжку её лифчика. Следует пауза, и она задыхается, осознав, что он ждёт её разрешения. — Да! — шепчет она ему в ухо. — Да, пожалуйста! Его ладонь ложится ей на грудь, и голова идёт кругом. Свой свитер Милли снимает сама. Они всё ещё на диване в гостиной, она — у него на коленях, крепко обхватила ногами за пояс, глаза блестят. Его кожа на ощупь лучше всего, что ей приходилось трогать. Она ведёт ладошкой от запястья его до плеча, разглядывая выпуклые вены, ощущая плотность мускулов. Она гладит подушечками пальцев его шею, его лицо, и Мэтт жмурится, светло улыбаясь. — Красивые кольца, Милли. Смешно. Она смеётся, её голова сейчас выше его, и она наклоняется, чтобы поцеловать. След розовой помады в углу его рта. — Я люблю тебя, — произносит она. — И ты мне нравишься. Так хорошо? Больше, чем хорошо, малышка… Потом они уже на полу, и её стон отражается от церковного свода. Всё оказывается, как надо, и единственное, что Милли не по душе — что слишком быстро всё у них получается. — Ещё… — шепчет она, когда он покидает её тело. — Вот опасности, о которых нас предупреждали, — бормочет Мэтт. — Мне не четырнадцать, милая, пощади! Милли капризно хмурится. — Сколько тебе надо? И, как по волшебству, оказывается, что он уже готов.