К тебе, спустя две тысячи лет

октябрь, 845

      Эрвина доставили обратно в Сигансину. Отряду повезло, что прибыли в город они уже с заходом солнца и избежали толпы горожан, в числе которых непременно были бы семьи погибших в этой и в ранних экспедициях, и те, кому просто хотелось выместить свою злость на кого-то. Будто бросив камень в человека, только что вернувшегося из ада, можно что-то исправить.       С банальным переохлаждением Леви поместили в ту же палату, обложили грелками, одеялами и залили несколько литров горячего чая, и хотя Ханджи попыталась протащить глинтвейн, ее вежливо попросили сходить с ума в другом месте, пока Эрвина зашивали и выносили вердикт о его состоянии. Врач в маске и круглых очках с зачесанными назад волосами складывал свои медицинские инструменты в ящик и обернулся к нему, когда тот прокашлялся.       — Как ваше самочувствие, капитан Леви? — сощурился он.       — Просто Леви. Что по Эрвину можете сказать?       Врач вскинул брови, поправил очки и снял медицинскую маску. Усатый, лет за сорок с каким-то пренебрежением на лице.       — Ему нужен полный покой как минимум три недели, — он бросил красноречивый взгляд на бодрствующего Эрвина, явно недовольного подобным раскладом, — если кто и в состоянии удержать его в постели, то это знаменитый Леви.       С Гришей Йегером, персоной, изменившим их жизнь, им обоим так и не удалось познакомиться. Просто человек, врач, проходивший два раза в день, чтобы поставить обезболивающий укол, сделать замечание по поводу неудобного сидячего положения и предотвратить попытки Эрвина встать.       Однако не только Йегер оказался фактором, изменившим их жизнь. По крайней мере, именно в тот вечер.       Когда он ушел, оставив догорать фонарь, Леви высунулся из-под груды одеял, внимательно наблюдая за Эрвином.       — Пожалуйста, не смотри так на меня, — пробормотал тот слабо, откидываясь на подушку, — и без того тебя боюсь.       — Правильно делаешь, — проворчал он в ответ и достал из кармана зеленый кулон, который все время поездки от леса до завершения операции Эрвина не мог выпустить из рук.       — Я хотел поблаг…       — Заткнись и дай сюда шею.       Он не позволил Эрвину сесть, лишь слегка приподнял подушку, чтобы было удобнее, вытянул ворот помятой белой больничной рубашки и завязал нить, избегая смотреть ему в глаза.       Он впервые с момента вступления в разведотряд так волновался. Эта вылазка в целом стала для него, мягко говоря, неприятным сюрпризом, лишившей его защиты перед жестоким миром за стенами, так еще операция по спасению Эрвина, видеть его таким слабым, без прежней улыбки и озорного, почти детского блеска в глазах, что-то сломало в нем. Из-за его идиотской ошибки Разведкорпус едва не лишился своего лучшего бойца, без которого, вне всякого сомнения, человечество было бы обречено.       Такие люди, как Эрвин Смит, рождаются раз в две тысячи лет.       — Спасибо, Леви.       Тот щелкнул ногтем по камню.       — Не теряй больше свои цацки.       — Я не про кулон.       Леви сглотнул, стыдливо избегая смотреть ему в глаза. Когда это мнение столичного мальчишки стало для него авторитетным? С каким пор он вообще беспокоился о том, что о нем могут подумать?       Он явно ввязывался во что-то очень глупое.       — Пожалуйста, — просто ответил он, хотя никакая благодарность ему была не нужна. Хватило того, что Эрвин выжил и пойдет на поправку, со всем остальным он как-нибудь справится. Главное, он не потерял свои крылья, хоть был подбит, да еще и по вине Леви.       — А теперь спи, — он надавил пальцем на покрытый холодным пóтом лоб и заставил его улечься обратно, — не собираюсь я с тобой всю ночь болтать. Устал.       Ложь, конечно, но говорить сейчас сил не было, или совесть замучила настолько, что отнялась возможность говорить складно.       — Леви.       Что ж он никак не заткнется? И эта штука под названием «совесть» тоже.       — Чего еще?       — Я у тебя в долгу.       Леви сверкнул глазами, но все недовольства оставил при себе — негоже бить лежачего, а ему и без того досталось и достанется в будущем, когда оклемается.       — Если бы в разведке все руководствовались этим дурацким принципом, мы бы только и делали, что отдавали долги друг за друга, — ответил он. — И, если так подумать, мы квиты, но я не собираюсь ждать благодарности от тебя в любом виде. Забудь.       Леви было достаточно, что он сумел спасти Эрвина. Обернись эта вылазка его потерей, он не простил бы себе этого.       — С другой стороны, — на губах Эрвина появилась сонная улыбка, — я убедился в том, что ты все еще человек.       Леви скривился и вскинул брови, но от греха подальше пересел обратно на свою кровать.       — Ты простудился.       А затем замахнулся на него грелкой, но чисто для демонстрации, чтоб неповадно было, однако тот даже не шолохнулся, с каждой минутой выглядя все расслабленее — то ли от воздействия лекарств, то ли от того, что наконец почувствовал себя в безопасности.       — Иди ты в задницу, Смит, — проворчал он, — а если бы я насмехался над твоей ногой?       — Ой, да ладно, ты никого из отряда не можешь оскорбить. Хотя и грубишь, как ворчливая бабка.       Леви прыснул:       — С бабами не ко мне, и я не ворчу. Я разговариваю.       — У тебя Ханджи вот уже год Четырехглазая, — широко улыбнулся Эрвин, положив руку за голову.       — Я и тебе могу что-то такое придумать, если ты так завидуешь моему ей вниманию. Найди меня, как тебе оттяпают ногу или руку.       И мысленно сплюнул и постучал по деревянной кровати.       — Как всегда сама любезность.       Для того, кого больше суток назад чуть не сожрал титан, Эрвин был на удивление спокоен и весел. Обычно его состояние после экспедиций оставляло желать лучшего. Ходил сам не свой, избегал встреч с капитанами, прятался за горой отчетов в кабинете или между стеллажами библиотеке, подавленный, убитый горем и очередной неудачей, а в Разведкорпусе и не знали, что такое «удача». Через день или два только под давлением капитанов, уговоров: «Ну пойдем в столовую!», «Ты не ел сутки!», «Хватит питаться фисташками, у них срок годности в прошлом году вышел» его возможно было вытащить из кабинета, чтобы засунуть кусок хлеба и залить чаем. Но сам факт того, что Эрвин медленно умирал вслед за своими товарищами, полыхая в ненависти к себе и миру, говорил о многом. Пускай считает себя каменным, все и так знали, какой он человек.       — Если я потеряю возможность выходить за стены, — размышлял Эрвин, вытянув руку перед собой и разглядывая ее в тусклом свете, — считай, это конец.       — Само твое существование угрожает титанам, — сказал Леви, — сам твой… хм, мыслительный процесс.       Его беспечный тон — попытка вернуть разговор в прежнее непринужденное русло — позабавил Эрвина. Леви хоть и ворчун, чистоплюй и неулыбчивый, но с ним было приятно просто говорить.       — Это ты меня сейчас оскорбил или сделал комплимент?       И демонстративно прикрылся одеялом до подбородка, но Леви лишь носом повел.       — Не зазнавайся. Я всего лишь хотел сказать, что главное сохранить голову на плечах. Это лучшее, что ты можешь сделать для этого неблагодарного мира.       Вот уж верное слово. Неблагодарный. Эрвин никогда не ждал фанфар, торжественных приветствий после завершения экспедиций, аплодисментов и признания от народа, но возвращаться каждый раз под осуждающими взглядами, уворачиваться от летящих камней и гнилых овощей, ехать, смотря вперед, чтобы не видеть слезы в глазах близких павших, надежду — у детей, забравшихся на крышу, чтобы взглянуть на разведотряд, осуждение и разочарование в глазах тех, кто в жизни не видел титанов и не представлял, что от сущего ада их отделяет одна стена. Прочная, безопасная, но до чего было тяжело возвращаться домой. Он бы с удовольствием променял все свои конечности на плащ-невидимку, чтобы стать незримым для окружающих.       — Даже если я умру, на мое место придет другой, — небрежно бросил Эрвин, и у Леви кольнуло в груди от того, насколько легко это было сказано.       Смерть была абсолютным концом, и, как он считал, только трусы и глупцы верят в загробную жизнь, в цветочные поля и безоблачное небо над головой. Может, так оно и было, а может, смерть означала продолжение жизни, когда ты вынужден наблюдать за всем происходящим, и твоим наказанием за грехи будет собственное бездействие. Невозможность помочь тем, кто тебе дорог, тем, кто остался «на другой стороне», лишь смотреть на их страдания и мириться с этой отчаянной беспомощностью как при жизни, так после смерти. А может, они все просто заснут и никогда не откроют глаза, ни в этом, ни в каком-либо другом мире.       Смерть есть смерть, но именно страх перед ней и эта неизвестность и делали жизнь бесценной. Каждое мгновение с дорогими людьми, каждый вздох, каждый прожитый день. Можно было сойти с ума, размышляя, как много времени было упущено на сущие пустяки, когда ты мог побыть с теми, кого любишь. Тяжело принимать простую истину, когда таких людей почти не осталось.       Но слышать, как человек, не заслуживший ничего из всего того плохо, что случилось с ним, говорил о себе столь небрежно, будто о пустом месте, о чем-то, что легко заменит, было ужасно. Они не друзья или что-то типа того, конечно, он на много не рассчитывал, но все равно это было… Хреново. Очень.       Леви улегся на подушку и так же вытянул руки перед собой, уже покрытые шрамами, но очищенные от крови.       — Некоторых нельзя заменить.       Уже в то время они оба думали друг на друга, но все мысли оставляли при себе.       — Твоя смерть мало что принесет миру, — продолжал Леви нарочито спокойно, — так что вовсе необязательно так рано хоронить себя. Еще можешь успеть сделать что-то полезное для нас всех.       Вот только Эрвин не думал, что делает достаточно для того, чтобы считать его «полезным». Лишь вел за собой людей, выполнял поручения, и так из года в год, вот только ничего не менялось. Люди продолжали ютиться в стенах и погибать за ними, а на горизонте так и маячила недосягаемая надежда на лучшую жизнь.       Он лишь один из немногих, и сколько еще таких глупцов придет ему на смену, а затем и на смену им самим? Сотни и тысячи, пока не найдется способ, который приблизит человечество к свободе, к этой надежде.       — Спасибо, Леви, — сказал Эрвин.       — Что ты все заладил-то с благодарностями? — закатил он глаза, но в груди от чего-то стало чуть теплее, хотя он и без того лежал под одеялами и грелками, пытаясь согреться и шмыгая носом.       — После твоих слов моя жизнь не кажется столь бессмысленной.       Леви не понял: то ли он засмущался, то ли ему вконец мозги отморозило.       — Ну, хоть какая-то от меня польза. А то ты один прослыл у нас оратором.       Эрвин перевернулся на бок, и его лицо перекосилось от боли. Положил руку под голову, откинул растрепанные пряди со лба, смотрел своими пронзительными глазами так, что становилось неуютно, даже небезопасно за собственные мысли, будто он мог пролезть тебе в голову, до того пронзительным был его взгляд. Леви всегда казалось, что он смотрит ему прямиком в душу. Может, оттого с ним и было так легко. Не нужно было притворяться тем, кем ты не являешься.       — Не скажи. Ты у нас восходящая звезда. После моего чудесного спасения о тебе начнут судачить по всему Тросту, а затем и в Митре.       Леви раздраженно проворчал что-то в одеяло и покачал головой. Куда уж там. Струсил, как девчонка. Ни шагу ступить не смог, был готов пойти на корм титанам, как последняя размазня, и как после этого можно говорить, что он заслужил место в разведке? Как стоять рядом с товарищами, рискующими своими жизнями ради этой призрачной надежды? Возможно, это был лишь шок, банальный триггер от воспоминаний о первой вылазке. Майк говорил, что будет трудно, учитывая, что вылазки в тот год стали редкими из-за угрозы урезания финансирования — экономили, как могли, чтобы хватило продовольствия на время экспедиции, прошло слишком мало времени с трагедии, изменившей его жизнь, мало миссий, мало убитых титанов, мало опыта. Но даже за тот период между вчерашним позором и адом, развернувшимся год назад, ему не было так паршиво.       — Не гони пургу, старик. На тебя так лекарства действуют?       Леви закрыл глаза, но легче не стало. Камень вины все еще тащит его вниз, и было бы легче, придерживайся Эрвин той же позиции. Он не раз видел, как командир тринадцатого отряда отчитывает своих солдатов, не пренебрегая наказаниями, несмотря на довольно безобидный внешний вид и вечно улыбающееся лицо. Хотя, может, это просто Леви так не везло, и он всегда встречал Эрвина, когда у того было до чертиков раздражительно хорошее настроение. Почему-то ему казалось, будто солдаты разведки с такой опасной работой, повидавшие больше смертей, чем любой другой человек в мире, не могут улыбаться, когда у них на руках столько чужой крови. Но смотря на Смита, его полуулыбку, слушая его смех и идиотские шутки, невольно начинал верить, что мир не настолько плох, если даже разведчики не разучились улыбаться.       — Спокойной ночи, Леви. Выздоравливай.       Фонарь погас, Эрвин, не дождавшись ответа, провалился в сон, и тогда в темноте палаты, пропахшей лекарствами и отчаянием, прозвучало тихое:       — Спокойной ночи. Эрвин.