К тебе, спустя две тысячи лет

весна, 846 год

      — Хуйня хуйней, ей богу.       Вряд ли в словарном запасе языка можно было бы найти что-то более подходящее для описания той задницы, в которой они оказались. Ханджи лежала на полусгнившей деревянной скамье в раздевалке. Для разведки предоставить что-то получше барак, стоявших на добром слове, правительство не могло, оно и понятно, а теперь у всего человечества появилась очередная причина ненавидеть их всех.       — Почему, Леви? — севшим голосом спросила она, невидящим взглядом глядя в потолок. Волосы растрепались, и он впервые видел ее без привычного «хвоста» с торчащими во все стороны непослушными прядями. — Почему эта участь перепала именно нам?       Леви взглянул на себя в зеркало, но вид, честно говоря, был жалкий. Весь в грязи, траве и чужой крови. Руки до сих пор тряслись, и он, вынув запасную одежду и полотенца, спрятал ладони в карман куртки, с хлопком закрыв шкафчик. Очередь в душ выстроилась нешуточная и приходилось ждать своей, чтобы наконец смыть себя этот адский день. Ханджи даже набиралась смелости, чтобы встать под струи воды.       — Какие грехи мы совершили в прошлой жизни, чтобы так расплачиваться в этой?       Она подняла голову и, дождавшись, пока он сядет на скамью, улеглась на его коленях.       — Глупости, — фыркнул Леви невесело. — О каких грехах ты говоришь?       Ханджи сняла очки и помассировала веки, тяжело вздыхая.       — Не знаю. Видимо, какие-то очень тяжкие.       Их состояние пугало Леви, если уж быть совсем откровенным. Они только что вернулись с самоубийственной экспедиции, которую окрестили «Кампанией по возвращению стены Мария», что по факту было лишь похоронной церемонией — их разбили еще до того, как они добрались до границы. Вернулись единицы. Даже посчитать не успели, все разбежались кто куда, но, в основном, это были разведчики. Впервые за историю организации их собралось столько, что, будь все эти люди опытными солдатами, хотя бы кадетами училища, был бы реальный шанс отвоевать Марию и прикончить минимум половину титанов на территории до стены Роза.       Но они провели за собой в бой стариков, мужчин и женщин. Скот на убой, не более. Они смотрели, как их рвали на части, слышали душераздирающие крики, тонули в луже крови целые сутки, но ничего не смогли сделать.       Однако сейчас чувствовали себя… странно. Будто были не здесь, парили над собственным телом, не осознавали толком ничего. Они здесь, они живы. Все. Даже осознание этого приходило с трудом.       — Ты не совершила никаких грехов, Четырехглазая, — не совсем понимая, что делал, он сжал ее руку, — чушь полную говоришь.       Ее душа слишком чиста для солдата, неважно, какую по счету жизнь она проживает.       — Это был комплимент сейчас, да? — хмыкнула она, но отрицать он не стал. Вообще-то, да, комплимент. Точнее, попытка поддержать, в чем Леви был до ужаса плох, но его убивало слышать, как она винит себя в этом.       Вот только он еще не видел Эрвина. Вот уж кому действительно хреново.       — Что теперь будет с нами? — негромко спросил Леви, поглядывая в сторону двери в душевую, под завязку забитую солдатами. Никто выходить не спешил, а он уже чувствовал, как пропитанная кровью одежда приклеивается к коже. К горлу подступила тошнота.       — О чем ты? — Ханджи покрутила в руках очки с отсутствующим видом.       — Нас закроют?       Два года в разведке сделали свое дело. Он нашел здесь дом, которого у него никогда не было. Не важно, за стеной, в замке, в штабе или бараках Тоста — с этими людьми он везде чувствовал себя своим.       — Если Эрвину удастся позаботиться о нас, то нет.       А кто позаботится нем?       В молчании они просидели еще с четверть часа, когда дверь в душевую наконец открылась, и последняя десятка солдат повалила из нее. Леви оставил Ханджи на скамье, не сильно беспокоясь, примет ли она ванную или так и будет ходить всю следующую неделю в таком отвратительном виде. Честно говоря, пускай раньше и приходилось на пару с Майком или Эрвином затаскивать ее в воду, чтобы умыть, сейчас его мало волновало, даже если она в потной грязной одежде пойдет на доклад к Закклаю.       Только забравшись в кабинку, он спешно стянул с себя одежду, бросив ее на пол. Тошнотворно-гадкое чувство, будто по телу ползут какие-то твари. Мурашки по коже, хотелось вырвать прямо там, до того невыносима была тошнота, хотя во рту не было ни крошки за последние трое суток.       — Сука.       Ему казалось, что он тонул в крови и грязи, оттого до красноты тер губкой каждый участок тела, но толку было мало. Крики в ушах сводили с ума, и он держался за покрытую каплями воды плитку, чтобы не упасть прямо там, едва держась на ватных ногах.       Дело сделано, они вернулись, сделали все, что от них требовалось, но как же хотелось остаться с ними на поле боя, не возвращаться обратно. Умереть героем, в конце концов, и дело вовсе не в желании признания, пускай и посмертного, а в чувстве долга перед павшими, даже не живыми. Возвращаться из раза в раз, побитыми, сломленными, но живыми, держать ответ перед теми, кто прятался за стенами, думая, будто угроза никогда не достигнет их порога, уповать на мнимого творца божьего, на чьих руках было не меньше крови, чем у титанов. Если бог на самом деле и существовал, то был непомерно самым жестоким существом в мире.       Он уже ступил на этот путь и когда-нибудь умрет, но точно не за стенами, как эти вшивые трусы.       Леви выронил изрядно уменьшившийся кусок мыла, укатившийся в соседнюю кабинку через зазор между ними. Дрожит, как старик с тремором, черт возьми. Пора брать себя в руки. Он встал на четвереньки и нагнулся за мылом, но застыл, заметив в самой дальней кабинке сидевшую на коленях обнаженную фигуру. Он думал, что все солдаты ушли.       Но он не видел Эрвина с тех пор, как они прибыли в бараки Троста.       Леви выключил воду, наплевав на треклятое мыло, обернулся в полотенце и, едва не поскальзываясь на ходу, направился к нему и бесцеремонно распахнул дверцу.       — Ты какого хрена тут сидишь?       Вода ледяная, кожа тут же покрылась мурашками. Эрвин, ссутулившись, прислонился к стене, невидящим взглядом уставившись в пустоту перед собой, первое время даже не замечая Леви, пока он не встал перед ним на колени и не начал тормошить.       — Эй, ты, — громче гаркнул он, но реакции не последовало. Леви потянулся к крану, чтобы включить теплую воду, но ледяная рука Эрвина перехватила его, вцепившись мертвой хваткой.       — Оставь, — прохрипел он, но капитан упрямо вздернул нос, и переключить воду в тот момент стало для него чуть ли не первостепенной задачей, если это поможет растормошить Эрвина.       — Хочешь себе все яйца отморозить?       Эрвину хотелось утонуть в этой воде, чтобы она заполнила его легкие, лишила воздуха жизни, мучительно и медленно, но у Леви были на него свои планы. Из душа полилась горячая вода, и они оба постепенно согрелись, сидя в полной тишине, при этом мысли Эрвина были громче любых слов.       Стыд. Страх. Вина.       С тяжеленным грузом на душе, утопая в воспоминаниях о прошедшем кошмаре, завтра ему придется держать ответ перед членами Совета и королем, напыщенными индюками с манией величия, которые, кроме того, как увеличить свой капитал, не думают ни о чем. Терпеть нападки и обвинения, хотя сами же организовали сраную «Кампанию», чтобы законным образом истребить пятую часть населения и увеличить выживаемость оставшимся. Да, теперь еды хватало, да, больше нет необходимости в вырубке лесов, увеличении площади посевов и постройки новых деревень для беженцев. Обрисованная ими перспектива с виду прекрасна, вот только этот рай стал возможен только благодаря тысячи погибшим. Невинные души, загубленные по чужой воле, а никто слова поперек вставить не смог.       Жертва разведчиков была такой же. Они живы физически, но умирали внутри, когда возвращались целыми домой.       Эрвин предпочел бы остаться за стенами.       — Слушай, Смит, — глубоко вздохнул Леви, вместе с воздухом набирая побольше смелости. — Все это лажа, я понимаю. Знаю, что хочется прямо здесь нахрен вскрыться и закончить все мучения. — Двумя руками он коснулся его побледневшего затравленного лица и поднял голову. — Помнишь, что я говорил тебе тогда? Твоя смерть никому пользы не принесет. Мы живем для того, чтобы этот ад больше не повторился.       Такое случалось не в первый раз и не только с Эрвином. В психологии это прозвали «Синдром выжившего», и он сопровождал каждого солдата на протяжении всей его жизни, и от этого никуда не деться. Непомерная вина просто за то, что судьба оказалась чуть более благосклонна к тебе, чем к тому, кто, по твоему мнению, заслуживал жить больше, чем ты. Желание покончить со всем, гореть в поминальном костре вместе с теми, с кем вырос, служил и бросался в бой.       И вопрос: какой был во всем смысл, если ты остался жив?       — Эрвин, — умоляюще прошептал Леви, — посмотри на меня.       Вместо голубого неба в глазах — две мертвые стекляшки. Сердце у него щемило еще сильнее, он стер большим пальцем каплю с его израненной щеки, и Эрвин медленно моргнул, будто только заметил, что оказался не один.       — Мы знали, на что идем, — продолжал Леви упрямо, — и если уж твой бог решил, что наша миссия на земле не окончена, так тому и быть. Я не собираюсь наблюдать, как ты сморщиваешься от воды и превращаешься в овоща в течение следующей недели, так что поднимай свой жопу и пош…       В мире существует очень мало вещей, которые могли бы застать Леви врасплох: какой-нибудь летающий мелкий гад, подстава со стороны правительства или что-то в этом роде. Он даже примеров толком не смог бы привести, закаленный в Подземном городе, выросший в преступном мире, еще до вступления в Разведкорпус его руки были по локоть в крови. Но одна из таких вещей, пожалуй, последнее, что, как он думал, могло произойти с ним, удивить его, да так, что он едва на коленях-то сумел устоять, был поцелуй. Женщин он целовал неприлично часто, почти по расписанию каждые два дня в борделях Троста, прожигая на дам и алкоголь все свое скромное жалование. Вот только сейчас его застал врасплох не просто поцелуй.       Эрвин Смит целовал его.       Положил ладонь на его затылок, притянул к себе, вцепился в губы с таким отчаянием, что из него выбило весь дух. Голова отключилась, пульс в ушах стучал так громко, что не слышно было даже шума льющейся на них воды.       Только губы Эрвина, руки Леви на его плечах, бешеный стук сердца, почти до боли в груди. Он замер, широко раскрыв глаза. Не дышал, не моргал, не понимал, хочет он, чтобы это закончилось, или желание остаться в этой тесной кабинке до конца жизни сильнее.       Он не понял, кто отстранился первым, и когда. Эрвин тяжело дыша, словно задыхался, но, опередив Леви, держась за стену, поднялся на негнущихся ногах и ушел, будто его ветром сдуло.       А Леви так и остался стоять на одном колене, в промокшем полотенце на бедре, с болью в груди и вконец смешанными чувствами.       Часы с кукушкой на стене отбили полночь, вот только сама кукушка не пела, а фигурка птицы давно сломана. На кухне царил упорядоченный хаос, как называл его Леви: столы усеяны испорченными продуктами и теми, что еще можно было есть, бутылками вина, стаканами — бокалов тут в жизни не водилось, специями и травами, которые нашлись в запыленных полупустых шкафчиках.       С тем, что получилось, после быстрой уборки кухни, Леви, уложив все на поднос, поднялся с ним на последний этаж барака — в комнату Эрвина. Он и не сомневался, что горе-командующий не спит, и не нужно было видеть полоску света из-под его двери, чтобы догадаться, чем он занят. Повернулся спиной, три раза стукнул ногой по двери и не поворачивался до тех пор, пока за ней не послышались шаркающие звуки. Стеклянные стаканы на подносе задрожали, и он был бы рад спихнуть все на осеннюю погоду, да только трясся он вовсе не холода.       Проклятье. Как баба какая-то, только ветром и ласканная. Еще не хватало позволять телу реагировать, как будто он был малолетним девственником.       Дверь раскрылась, и в спину будто вонзили что-то острое. Стало не то что не по себе… Он не сомневался в своих действиях ровно до этого мгновения.       — Леви? — раздался низкий хриплый голос Эрвина. — Что ты здесь делаешь?       Тихо вдохнув побольше воздуха, заклиная тело и разум не реагировать на каждую произнесенную Смитом букву, Леви развернулся и, не глядя на него, прошел мимо в комнату, бесцеремонно оттолкнув его к стене. Бросил взгляд на рабочий стол — в полном беспорядке, как всегда, заваленный документами, книгами и отчетами, которые и не сдались-то никому — макулатура, только и всего. Конечно… Эрвин попросту не мог сесть за работу, дав себе как следует отдохнуть после всего произошедшего. Не в его стиле.       — Ждешь, пока свалишься в голодный обморок? — бросил Леви, глазами выискивая свободное место в этом хаосе, чтобы поставить поднос, в итоге плюнул и уселся на потертый диван.       — Если честно, да. Почему ты не спишь?       — Я похож на того, кто соблюдает режим сна?       Эрвин невесело фыркнул, закрывая за ними скрипучую дверь. Рубашка помятая, расстегнута до груди, рукава закатаны. Вид жалкий, но кто сейчас из разведчиков был похож на огурчик?       — Действительно.       Друг на друга смотреть не решались, но мыслями каждый все еще был в душевой кабинке.       Леви кое-как вернулся в отведенную ему спальню, завернутый только в пару полотенец, наплевав на то, видел ли кто капитана Разведкорпуса в таком неподобающем виде в этот вечер или нет. Тяжело было просто стоять, не то что переодеваться.       Так ведь нихрена ж не понял. Поцелуй. Эрвин его поцеловал, да так, что, не стой он перед ним на коленях, свалился бы на пол от напора и шока. Стоял голый посреди комнаты, раз за разом прокручивал в голове, снова слышал вздох, шум воды, тяжелое дыхание Эрвина и звук удаляющихся шагов.       Было ли это то, что он хотел? Нет. Понравилось ли ему? Господь, да.       Да, понравилось.       Да, он хотел еще.       Да, он хотел еще с Эрвином Смитом, и это отчаянное желание, гонявшее кровь по жилам, чертовски сильно пугало его.       Титаны не пугали его так, как зуд под кожей от одной только мысли об этом.       Леви прокашлялся и разложил на небольшом туалетном столике тарелки с так-себе-ужином. Из более-менее съестного в кладовке нашлось немного остатков колбасы, видимо, из тех, что завезли для солдат перед экспедицией, яйца и немного овощей. Он сделал омлет с кусочками мяса и что-то наподобие салата — не бог весть что, но это лучше, чем дать позволить этому идиоту жить на чистом фотосинтезе.       — Твой голодный обморок отменяется, — сказал Леви, смотря куда угодно, только не на Эрвина. — Сядь и поешь, пока я не привязал тебя к стулу и не накормил с ложечки.       — Отличный вид пыток, надо сказать, — безразлично пожал плечами Эрвин, проходя босыми ногами к дивану. — Я возьму на заметку.       Леви фыркнул и наметил себе пути отступления или хотя бы способы, как держаться от него подальше, но так, чтобы это не выглядело, будто Леви на стену готов лезть, лишь бы не находиться с ним в одной комнате.       Эрвин с безразличием осмотрел содержимое подноса, хотя завывания желудка были слышны чуть ли не в столице, но одновременно с этим к горлу подступала тошнота.       — Я не голоден, — бросил он холодно, и у Леви кольнуло в груди непрошенное чувство, будто он сам виноват в том, что посмел позаботиться об Эрвине и сглупил с гребаным ужином.       — Тебя не видно и не слышно с тех пор, как мы вернулись, — раздраженно проворчал он, — а с утра выдвигаться в Митру. Грохнешься в голодный обморок — поделом.       Эрвин вернулся за рабочий стол и вернулся к своей первой и единственной любви — отчетам. Конкретно сегодня это были списки погибших и выживших, король должен был быть в курсе, сколько земель теперь останется в распоряжении местных жителей и насколько сокращены расходы на содержание беженцев с территории стены Мария. Для них не было ничего важнее вернуться к тому уровню комфорта, к какому они привыкли до того, как их жизнь резко изменилась.       Нет беженцев, нет хлопот, нет проблем.       У него дрожали руки, а вместе с тем шуршали листы, на бумаге появлялись кляксы от ручки. Заходил за поля, не мог сосредоточиться на фамилиях погибших — буквы расплывались, перед глазами все плыло, как на масляной картине.       Леви встал с дивана, несмотря на завывания здравого смысла и приказы покинуть кабинет Командующего до того, как он натворит глупость, налил вино в стакан почти доверху, громко топая каблуками сапог, подошел к столу и поставил перед ним.       Эрвин задержал косой взгляд на перебинтованных пальцах Леви, держащих стакан, и его губы задрожали. То ли от постыдного отчаяния, то ли от невысказанных слов. А может, жалел о своем поступке.       — Мне это силой в себя влить? — спросил Леви, лягнув ногой сапог Эрвина. — Рот открой.       — Такого больше не повторится.       — Я ничего не спрашивал. Рот, сказал, открой, пока я не…       Эрвин выхватил стакан и залпом осушил добрую половину под немигающим взглядом Леви, сжимавшего зубы так, что они уже начали ныть. Идиоты, — что один, что второй, думал он. Взял ручку, передвинул ближе к себе журнал, списки погибших и, стараясь не слишком впадать в шок и ярость от количества страниц и цифр с потерями, принялся заносить в отчет необходимую информацию.       Несправедливо, что Эрвину из раза в раз выпадает участь в одиночку оставаться один на один с этими цифрами. Если раньше потери исчислялись сотнями, а в лучшие дни — лишь десятками, то сегодня это были тысячи.       — Свихнуться можно, — пробормотал он, чувствуя, как в груди колотится сердце.       — Уже свихнулся, — в тон ему ответил Эрвин, и Леви чувствовал на себе его пристальный взгляд.       После назначения его как капитана, не сказать, что жизнь улучшилась. Быть рядовым солдатом значит оставаться в неведении о всем том кошмаре, что продолжается уже после их возвращения. Не видеть этих цифр, не таскаться в Митру с отчетами, не пересказывать события экспедиции, не возвращаться раз за разом в воспоминания, из которых пытаешься сбежать. Ты возвращаешься домой, заново учишься ходить, словно младенец, есть без приступов тошноты, спать без кошмаров, жить без друзей, павших в бою. С завершением экспедиции ад не заканчивался, но теперь Леви приходилось иметь дело с треклятыми цифрами.       Те, с кем он служил и сражался, превращались в набор чисел. И вот опять.       Он вздохнул и на мгновение прикрыл глаза. Если у него такое огромное чувство вины, тогда какого Эрвину?       — Зачем ты здесь?       Вино заметно ударило в голову, говорить было уже немного трудно. Оно и к лучшему — пусть молчит, пока они оба не совершили вторую огромную ошибку за этот вечер.       — Не уйду, пока не удостоверюсь, что ты не подох тут от голода.       Эрвин не сводил с него взгляда, но посмотреть ему в глаза было хуже смерти.       — Если я остался жив после такого… — он моргнул и опустил голову на стол, — то я либо везунчик, либо последний неудачник.       — И то, и то, — невесело хмыкнул Леви, косо поглядывая на пустой стакан. Ни капли не оставил, черт блондинистый.       И все-таки… Чувство, охватившее его тогда, не желало отпускать до сих пор. Его колбасило, как от лихорадки, и, черт возьми, ему это совершенно не нравилось. Он не привык терять контроль ни над ситуацией, ни над собственным телом, сейчас позорно проигрывал по всем фронтам.       Эрвин не просил утешения ни словами, ни видом, стараясь держаться холодно и гордо, но в комнате витало отчаяние, от которого хотелось лезть на стену.       — Жаль, что тебе приходится оставаться со всем этим один на один, — негромко сказал Леви, откладывая ручку — ни о каком отчете больше не могло быть речи.       И жаль, что у него не хватило смелости на что-то более значимое для них обоих, чем смотреть на Эрвина, только когда он отвернется, полным желания и сожаления взглядом. Обожать его непосредственно, тонуть в двух маленьких морях вместо глаз.       — И я здесь не потому что считаю нужным поговорить об этом.       «Это». Поцелуй. Спонтанный, пропитанный болью и горем, и Леви совершенно не был уверен, что целовали именно его. Что он не был Эрвину заменой чего-то или кого-то, просто попыткой отстраниться от пожирающей его ярости и забыться в другой эмоции.       А еще жаль, что поцеловать его — это то, что желал сейчас больше всего на свете.       Когда ответа вновь не последовало, он вернулся к бумагам, снова устроившись на диване с самым отстраненным видом, на какой был только способен, несмотря на бушующий внутри ураган. Конечно, стоило оставить все как есть. Никаких проблем, никаких недопониманий и недомолвок. Жить как прежде, когда его не волновало состояние Эрвина, его здоровье, настроение. Весь он. Когда не приходилось оставлять на кухне прикрытую порцию ужина, потому что Эрвину обязательно захочется перекусить перед сном глубокой ночью, закончив наконец со своими чертовыми бумажками. Когда Леви не устраивал уборку в библиотеке в день возвращения Эрвина из столицы после очередного доклада, потому что только из ее окна можно было наблюдать за парадным двором. Завидев в окне, он всегда улыбался и махал ему, поднимался наверх и делал вид, будто не понимал, почему Леви приспичило прибраться именно в библиотеке и именно в этот день. Когда он не прокручивал в голове слова «Я бы не хотел, чтобы люди и на тебя смотрели, как на монстра», воспринимая это как своего рода заботу и защиту.       До чего было легко смотреть на Эрвина Смита и видеть врага. Теперь у него замирало сердце по другой причине.       Стрелки часов отбили второй час ночи. Ужин без возражений съеден, бутылка вина с удовольствием выпита одним только Эрвином, молча и в тишине, нарушаемой только скрипом ручки по бумаге. То и дело бросая на Командующего взгляды, Леви продолжал заполнять отчет, хотя мыслями был далеко от фамилий и цифр. Боль в груди притупилась, хотя не исчезла вовсе.       Она никогда не исчезнет, но сейчас стало хотя бы легче дышать.       Эрвину, казалось, становилось хуже, несмотря на бодрый пьяный внешний вид. Взъерошил волосы, полностью расстегнул рубашку ремни свисали тут и там.       Никогда еще молчание не было таким громким.       Достаточно. Он не мог больше находиться здесь.       — Я и так оказал тебе большую честь, — демонстративно вытянулся Леви, откладывая работу. — Остальное сделай сам завтра, будь добр. Это была разовая акция.       Он встал и, забыв даже про поднос, собрался на выход. Тело налилось свинцом и, казалось, он мог проспать всю неделю без задних ног, да и находиться в обществе Эрвина было почти кощунством. Пришел, видите ли, из благих намерений, просидел несколько часов, пока он напивался, молчал в тряпочку, а на языке вертелись слова и просьбы перестать убивать себя в этом горе. Может, тот и не послушал бы его, простого капитана, куда уж ему до Командующего, но Леви почему-то было важно показать — ему небезразлична жизнь Эрвина, что бы он там про себя не думал, каким бы страшным человеком не воображал. Для Леви он из цели стал союзником, товарищем. Другом. И хотел быть кем-то больше.       Разве не это хотел показать Эрвин, поцеловав его?       Леви видел в нем не просто героя, всеобщего любимчика — в лучшие времена. Вслух он никогда бы не признался в этом ни одной живой душе, не рискнул бы даже шептать в пустой комнате наедине с собой, но он без колебаний отдал бы за Эрвина жизнь не как капитан за Командующего. Его мечты, его принципы, идеалы, то, как он ступал по грязи, опускал колено перед убийцей и преступником из сточной канавы, Подземного города, дало Леви то, в чем он нуждался. Смысл сражаться за свою жизнь.       Только он не понял, когда этим смыслом стал сам Эрвин. Досадное недоразумение.       Рука Леви уже потянулась к дверной ручке, когда позади что-то зашуршало и разбилось. Он обернулся, увидев у стола осколки от уже опустевшей бутылки вина, а с другой стороны — разбросанные бумаги; Эрвин сверлил их взглядом, будто мог только силой мысли заставить их собраться снова, затем уселся перед своими отчетами, все еще слегка пошатываясь и невнятно ругаясь под нос.       — Растяпа, — выдохнул Леви и, оставив свои намерения доползти до кровати и забыть этот день как страшный сон, уселся рядом с пьяным в стельку начальником на корточки.       Командующий силами Разведкорпуса, один из самых уважаемых и одновременно презираемых ни за что людей в пределах стен, пьяный в стельку вместе со своим трезвым, но абсолютно поехавшим на голову (это вне всякого сомнения) капитаном сидел в груде хлама и капель вина, пытаясь собрать вместе разбросанные части отчета и себя самого, используя позаимствованный у него метод полного игнорирования. Особенно в глаза не смотрел. Вот только получалось плохо.       Иной раз им обоим казалось, что они прокляты богами за то, что верили не в невидимую божественную силу каких-то всевдовсемогущих существ, живущих на облаках, а в своих солдат и себя. И тут получалось плохо. Из раза в раз, после каждой экспедиции собирать себя по кускам, как осколки от треклятой бутылки. Не иначе, как проклятье.       — Надо было в монахи идти, — покачал головой Эрвин. Сюрреализм, да и только.       Леви уселся на пол, наплевав на не самый чистый паркет и капли вина тут и там, схватил дрожащую руку Эрвина, чувствуя, как у самого воспламенился каждый нерв в теле.       — Посмотри на меня.       Молчание. В конце концов, когда-нибудь игнорировать его станет невозможно, и он был готов просидеть на этом полу столько, сколько было необходимо Эрвину, чтобы понять — никто его не винит, и в мире есть как минимум один человек, для которого он значит больше, чем может себе представить.       — Эрвин. — Леви провел пальцами выше, к локтю, сам не понял, зачем, но касаться его так казалось чем-то чертовски правильным. — Жаль, что ты не видишь себя так, как вижу я, Смит.       И, коснувшись теплой щеки, притянул к себе. Не церемонился, не пытался быть мягче, с напором, с тем же болезненным отчаянием, что тянуло их обоих на дно, вцепился в губы, и весь мир перестал для него существовать.       Теперь Леви понимал, что чувствовал к Эрвину все это время. Почему сидел в том лесу, не в силах сомкнуть глаз, смотря только на него. Почему не мог выдерживать его взгляда, неосознанно тянулся к нему, держался на расстоянии, находясь непозволительно близко.       Эрвин распахнул глаза, и его святого терпения в этот раз хватило едва ли на несколько секунд. Он сдавленно простонал, и этот звук сорвал их обоих с цепи, на которую они сами себя добровольно посадили. Приблизился к нему, повалил на пол, сжимая в объятиях, умирая и возрождаясь с каждым поцелуем, полыхая там, где кожа касалась кожи, даже сквозь ткань одежды. Леви запустил пальцы в волосы, прижатый сильным телом, и уже было плевать, насколько грязный этот пол, насколько непристойным было то, чем они занимались.        Это лучшее, что Леви чувствовал за всю гребаную неделю. Всю гребаную жизнь.       — Ты пахнешь мятой. Это странно, — пробормотал Эрвин между поцелуями и вдохами. Из него словно выкачали весь воздух.       Леви не сразу понял, о чем шла речь. Шершавые пальцы пробрались под нещадно смятую рубашку, и он для себя отметил, насколько чувствительная его кожа к прикосновениям.       — Ты не женщина.       Леви уставился на Эрвина, в миг замерев, тупо моргая и силясь найти в голубых глазах смысл. Но кроме пламени в перемешку с пьяным блеском и собственным отражением не видел ничего.       — В каком смысле? Тебе было бы лучше, будь я женщиной?       Тогда бы у них стало на одну проблему меньше, определенно.       — Нет, — покачала головой Эрвин, и опьянение сквозило в каждом его движении и произнесенной букве. — В том-то и дело, что не лучше. Не лучше женщины. То есть…       Леви понял, что пора затыкать его, ибо он сам плохо соображал, о чем говорил, но сердце от чего в груди забилось сильнее, как у подростка. Холодные тонкие губы накрыли теплые полные, пустота в груди, от которой он все это время пытался убежать, как будто бы затягивалась. Или ее вытесняло то тепло, что исходило от Эрвина. Голод и желание, наполнявшие комнату.       Но когда его губы оказались на ключице, а пальцы — непозволительно нагло на оголенной невесть в какой момент груди, Леви открыл глаза, будто только что получил кулаком по голове.       Эрвин ведь прав. Странно чувствовать совершенно не дружеские и ни капли не профессиональные чувства к мужчине. Непривычно. Кто-то даже сказал бы, стыдно. Но он чувствовал. И что еще хуже, да помогут ему небеса, никакая женщина не могла вызывать у него таких чувств, какие вызывал Эрвин Смит.       — Стой.       Он ухватился за руки, почти вдавливавшие его в пол, и, честно говоря, он был бы не против, но ситуация сейчас была не самая подходящая.       — Эрвин, погоди, — прохрипел Левм и, коснувшись его щеки, встретился с ним взглядом. — Только не так.       Теперь настала очередь Эрвина моргать и пытаться анализировать его слова, но в последнее такого количества выпитого алкоголя это было практически невозможно.       — Ты не хоч…       Опираясь на локти, Леви приподнялся и оставил очередной поцелуй на воспаленных губах, чувствуя, как горит с головы до пят.       — Ты не в состоянии даже штаны снять, — фыркнул он, — не говоря уже о том, что я ни за какие шиши не позволю взять себя на этом полу.       Глупость, конечно, просто отговорка. Но едва ли он мог позволить туману алкоголя и похоти затмить здравый смысл Эрвина. С утра все равно ничего вспомнит, так в чем тогда смысл?       Леви помог ему встать, сам чувствуя себя как деревянный, и, шатаясь вместе с ним, держа эту груду мышц на плечах, доплелся до спальни. Простая солдатская комната, минимум мебели, запыленная. Будто Эрвин сто лет не спал в ней, что впрочем, было недалеко от правды. Он посещал свою спальню реже, чем Ханджи — душевую.       — У меня дежавю, — невнятно промямлил Эрвин, когда его тяжелая голова коснулась подушки.       — Хах, — прыснул Леви невесело, укрывая командующего одеялом, — у меня тоже. Ты тот еще любитель выпить.       — Только и в этот раз не уходи, ладно?       Он застыл как вкопанный, только рука едва дрожала, повиснув в воздухе. Конечно, он никуда не делся бы, даже если бы он его об этом не просил, но почему-то от этих слов в груди стремительно расползались тепло. «Черт знает что происходит», — подумал он, но вслух лишь откашлялся:       — Спи, горе луковое. — И растрепал светлые волосы, в душе страстно желая поцеловать его в лоб.