К тебе, спустя две тысячи лет

весна, 846

      — Вот же гаденыш! — проворчал Леви, уткнувшись головой в подушку в попытке заглушить хрипловатый голос Эрвина в ушах и остановить поток воспоминаний о прошлом вечере. И без того сон не шел, так еще и стояк с утра пораньше.       Вот кто просил его лезть с поцелуями к Эрвину, а? Кто просил наниматься нянькой? Ей богу, как будто не хватало своих собственных проблем, так нет же, надо было полезть с этим чертовым подносом к нему в спальню. Вот, Эрвин, покушай, попей винца, используй меня для выплеска своей агрессии и сексуальной энергии. Легче было бы сводить его в бордель. Того глядишь, не было бы столько проблем. Отделались бы легким испугом.       А сейчас что? У Леви едва крыша не поехала в ожидании, пока Эрвин провалится в долгожданный пьяный сон, чтобы сбежать, как последний трус, потому что даже дышать в его присутствии больше не мог. Он заполнял собой все пространство, и даже затхлый воздух спальни, в которой давно никого не было, хранил в себе его запах. Чтобы заглушить свои мысли, Леви, тихонько, чтобы не разбудить Эрвина, закрыв за собой дверь, вернулся в кабинет и принялся лихорадочно убираться. Собрал осколки бутылки, исписанные его кривым почерком и аккуратным, с завитушками, с наклонном вправо — с почерком его командующего. Он никогда не видел, чтобы человек так красиво писал — хотя сам-то научился писать достаточно поздно, только когда Кенни бросил его, как паршивого щенка, за ненадобностью. Понял, что в мире не выжить, будучи слабым, а неграмотность — самая большая слабость для бандита.       Леви аккуратной стопкой сложил каждый лист будущего отчета, который попадет завтра в столицу на стол к Закклаю и от которого будет зависеть, отправятся ли они за стену в следующий раз. Вытер стол салфеткой, сложил приборы и тарелки на поднос и бросил долгий взгляд на закрытую дверь. Сам не знал, чего ждал: то ли того, что она распахнется, и Эрвин снова набросится на него, подобно изголодавшемуся зверю, то ли подтверждения того, что тот крепко спит, в виде громогласного храпа, который слышали все от Троста до столицы. Чувствуя, что лжет сам себе, Леви вышел из кабинета, унося за собой поднос, скребущих на душе кошек и тайное желание когда-нибудь — пожалуйста, Господь, хоть когда-нибудь — снова ощутить его губы на своих.       Он вернется утром, ему нужно лишь немного времени прийти в себя.       Петух. Его разбудил гребаный петух, стучащий отбойным молотком по его голове.       Эрвин вскочил с кровати с неконтролируемым желанием запустить будильником, тетрадью, стулом, хоть чем-нибудь в сраного петуха. Рука потянулась к тумбе, но ничего не обнаружила. Он распахнул глаза, потирая виски и сдерживая стон, и быстро осмотрелся. Комната. Спальня. Не его. Чужая, что было логично, поскольку она не была завалена макулатурой, бесчисленными томами книг и плакатами с планами.       Его нейроны, видимо, совсем отмерли у него в мозгу, информация с пугающей медлительностью доходила до него. Эрвин встал на ноги и наконец осознал, что петух орал за окном с соседнего двора, занимаясь своими делами и не имея цели мучить его. Голова действительно напоминала наковальню, по которой после каждого ора, его собственного движения и даже вдоха со всей дури били молотком.       Он закрыл скрипучее окно, пока память потихоньку возвращалась к нему. Миссия, тысячи погибших, вызов в столицу с отчетом, душ. Леви.       Рука, потянувшаяся к двери, зависла в воздухе. Леви.       Святое дерьмо.       Леви Аккерман, чтоб его титаны сожрали.       Эрвин застыл, парализованный постыдным воспоминаниями. Он его поцеловал. Святого дерьмо, он поцеловал Леви в душе, а затем в кабинете.       Не веря в то, что это действительно могло произойти с ними, в то, что он допустил это, Эрвин сглотнул, чувствуя, как сглатывает камень, и открыл дверь. Он помнил беспорядок, разбитое вино, осколки и бумаги, которым должен был заниматься. И два тела, что сплелись прямо там, где он стоял. Как он тянулся к нему, словно утопающий к спасательному кругу. Словно задыхался, тонул, а Леви был глотком воздуха. Он как сейчас чувствовал охватившее его вчера бездонное, безумное отчаяние, как тряслись руки, ноги да и все тело, когда он только вернулся сюда с мыслью, что придется заполнять списки погибших и пропавших, а их была чертова тысяча. И как Леви пришел к нему с ужином. Как согнал его, чтобы тот смог поесть.       Эрвин нетвердым шагом, ожидая, что в любой момент свалится без чувств, подошел к столу. Идеальный порядок. Он почти видел, как рука Леви педантично складывает ручку к ручке, листок к листку, избавляясь от хаоса, что был неотъемлемой частью жизни Эрвина. Он взял в руки первый попавшийся лист, и слабая улыбка такой редкий гость, впервые за последние несколько месяцев, упущенные на подготовку к миссии, осветила его лицо. Буквы скакали по строке вверх-вниз, одни то больше, то меньше других, наклон влево. Леви был человеком, сортировавшим полотенца в ванной по цветам и выстраивал их пирамидкой, был дотошен не только в порядке, но и в работе, и это качество Эрвин ценил в нем больше всего. Сразу после сострадания. Тот никогда в этом не признается, но у него до абсурда доброе сердце, полное любви к проклятой жизни, жестокому миру и людям, которые рано или поздно покинут их, и Эрвин учился заново жить после экспедиций благодаря тому, что Леви продолжает смотреть на мир, прожевавший и выплюнувший их, как на самое бесценное, что у него было. И вчера. Каждый капитан потерял десятки людей, которых тренировал лично. Эмоциональное дно засасывало их после каждой миссии, и лишь неведомая сила удерживала от того, чтобы засунуть голову в петлю и наконец покончить с этим адом.       А Леви нашел силы и время навестить его.       Эрвину казалось, что он задохнется от стыда. Леви пришел к нему как друг, как лучший — он смел предположить — друг, ибо сам Смит не считал, что за все годы службы у него был кто-то ближе, чем сейчас был Леви, а он набросился на него, как выпущенный из клетки зверь. Безмозглый и бесчувственный. Как он мог позволить себе такое? Как только…       Эрвин выронил листок, чувствуя, как удавка на шее затягивается сильнее. Схватился за горло, но рубашка была расстегнула, помята, будто весь извалялся в грязи и не вылезал из нее неделю. Может, так оно и было. Может, его тело впало в кому или он наконец умер, и все это — лишь наказание в аду за все его грехи. Эрвин не был святым. Убивал титанов своими руками, людей — последствиями своих решений, подводил тех, кто рискнул довериться ему, лгал начальству. Пил, курил, трахался в борделе, потакал своим прихотям, прикрываясь оправданием, что все равно ему мало жить, как щитом.       Так ему и надо, если он умер. Наверняка, титан переломил ему скелет, проживал его кости и выплюнул. Но если случившееся вчера: Леви, его дыхание, губы на его губах, руки на спине, в волосах, на талии — это ад, то Эрвин боялся представить, как выглядит рай. Впрочем, он никогда не узнает.       Едва дыша, он дополз до ванной комнаты и, не глядя в зеркало — все равно ничего хорошего не увидит, открыл воду и подставил лицо под струю ледяной воды. Глаза горели, он хватал ртом воздух, то и дело заглатывая воду, но никак не мог надышаться. Грудь давило как в тисках, сердце кололо. «Не могу же я умереть от сердечного приступа?» — подумал он. Вода не помогала, и Эрвин оперся отяжелевшими руками о хлипкую раковину, опустив голову и дыша. Просто дыша как мог, но сколько бы не старался, легкие не насыщались кислородом.       Он думал, что сейчас умрет. Надеялся, что умрет и вместе с ним уйдет эта пронзающая при каждом вдохе сердце боль, словно в него разом воткнули сотни игл.       Кое-как, держась за стены, Эрвин добрался к плавающему окну, распахнул его со всей силы, впуская радостные вопли детей и животных в комнату, и направился к такому же плавающему шкафу с одеждой. Он может хоть весь день потратить на самобичевание, только это ничего не изменит, впереди слишком много работы, чтобы позволять себе отсиживаться за стенами кабинета, как трус. Дописать отчет, выкупить места на кладбищах Троста и ближайших к нему городов, отдать распоряжения о похоронах, передать списки погибших и пропавших без вести солдат, чтобы их вывесили перед штабом — в конце концов, многие семьи ждали возвращения своих близких. А дальше — поездка в Митру станет глотком свежего воздуха, даже если его приговорят к трибуналу за провальную миссию, хотя каждая дворовая собака знала, что из нее ничего не выйдет. Все лучше, чем сидеть в штаб-квартире, видеть повсюду, слышать, чувствовать запах человека, к которому тянется твое сердце и от которого отчаянно бежит разум.       Эрвин едва нашел в себе силы поднять взгляд на свое отражение. Выглядел жалко, волосы растрепаны, мешки под глазами титанических размеров даже по его меркам, несколько ссадин на шее все еще заживали. Долго не выдержал, поправил куртку, нагрудный платок, проверил крепления ремней и захлопнул дверцу шкафа. Смотреть на себя тошно. Выходя из кабинета, он молился, чтобы Господь уберег его от встречи не только с Леви, но и со всем родом человеческим. Но особенно с Леви — он не был уверен, что сможет смотреть ему в глаза, после всего, что натворил, а влип он в это дерьмо знатно. Сами его чувства были неправильны. Как можно чувствовать влечение к мужчине? Разве это не противоречило религии, нормам общества, вообще всему, что руководило их жизнями? Разве Леви мог чувствовать нечто похожее к нему? Эрвин спал с женщинами, но в последний год посещение борделей лишь ухудшило его… болезнь.       Это определенно болезнь. Трахать женщину с закрытыми глазами, представляя на ее месте другого. Смотреть на объект своих желаний, ревновать к каждой прохожей, которая строила ему глазки. Молиться накануне миссий, чтобы бог сохранил ему жизнь, не отбирал его так рано хотя бы в этот раз. Не это ли одержимость?       Эрвин не хотел этого, но хотел Леви, и порой это желание, похоть, эта болезнь затуманивали ему разум, который сужался до одного-единственного человека, чья жизнь внезапно стала ему небезразлична.       Он решил, что доделает отчет буквально на коленях, пока доедет в Митру, а иначе просто свихнется от бесконечного потока мыслей, терзавших его, словно рой диких ос. Похмелье терзало его не хуже, выливаясь в пульсирующую во лбу и затылке головную боль и обещания больше не подходить к бутылке спиртного на пушечный выстрел — это никогда ничем хорошим не заканчивалось. Напился до миссии, напился после — и все на глазах у капитана своего корпуса, будь оно не ладно. И если бы он не был уверен в том, что Леви будет молчать в тряпочку перед остальными офицерами и командирами — из него и в лучшие дни ни буковки не вытянешь, — то прижал бы его к стене с угрозами отрезать язык, если тот не будет держать за зубами всю оставшуюся жизнь. От образов о прижатых к стене двух тел он старательно отмахивался, как от назойливых мух, руками, хмурясь.       Угораздило же.       Людей в стареньком штабе попадалось мало, в основном — выжившие командиры в гражданском, перебинтованные тут и там, с пугающе пустыми глазами. Многие из них видели титанов впервые, потому что были назначены Правительством специально для операции, и Эрвин был готов поставить свою жизнь на то, что почти все они уйдут и больше не взглянут в сторону Разведкорпуса. Будут сторониться его солдатов как прокаженных, ибо самое страшное воспоминание в их жизни будет связано с крыльями свободы, вышитыми на зеленом плаще.       Некоторые здоровались — невысокая девушка с короткой стрижкой, суровый солдат со торчащей во все стороны светлой челкой, коротко состриженный малец, совсем мальчишка на лицо, но высокий, широкоплечий и с таким же пустым взглядом. Остальные либо смотрели на идущего по коридору командира, еще пару дней назад с яростью отдававший им приказы, как на жнеца смерти, либо старательно избегали взгляда или пряталась в первой попавшейся комнате. Эрвин их не винил, сам бы с удовольствием спрятался в какой-нибудь собачьей конуре до конца веков. Хватит с него геройствования, все равно ничего путного из этого не вышло. Всего пара успешных миссий с момента падения Марии, в то время как весь смысл его существования сводится к тому, чтобы сделать хоть что-нибудь, чтобы избежать кровопролития. А теперь самую кровавую миссию, гребаную «Кампанию по возвращению стены Мария», будут вспоминать в один ряд с его именем.       Разве этого хотел мальчик, с восторгом слушавший рассказы отца об отважных героях, сражавшихся с титанами? Разве этого добивался юноша с горящими глазами, тренируясь на полигонах Кадетского училища? К этому стремился командир Смит, придумавший новую стратегию не борьбы, а избегания столкновения с титанами на разведывательных миссиях?       Теперь он командующий — дальше только должность заместителя Главнокомандующего, но плевать со стены Роза он хотел на повышение. Он там, где должен. Где ему самое место. Разведка стала больше, чем смыслом жизни, но кто ж знал, что будет так тяжело быть монстром в глазах всего человечества. С другой стороны, а чего он ожидал? Знал ведь…       Эрвин чувствовал себя подростком, тайно сбегавшим из дома во время комендантского часа, с бегающими глазами выискивая вдали копну черных волос или вслушиваясь в разговоры за каждым углом, боясь — или ожидая — услышать знакомую грубую, но спокойную речь. И пускай никаких признаков Леви не наблюдалось, он смог вздохнуть спокойной, только когда дверь за ним в карету захлопнулась. Ему предстояла долгая поездка в Митру постановками в Эрмихе и Стохесе, достаточно времени, чтобы покончить с отчетом и даже написать завещание, если его вдруг приговорят к трибуналу или, того лучше, к смерти. Мало кому в Правительстве нравились растущие расходы Разведкорпуса, а гибель тысячи невинных стала лишним, долгожданным, поводом перекрыть кислород им всем разом.       Все солдаты знали нрав Леви. Непоколебимый, серьезный, хладнокровный в любой ситуации, мыслящий радикально, когда дело касалось спасения жизни людей и слишком мягко. Все всегда видели лишь его гордо поднятую голову, прямую, как стрела, спину, идеально выглаженную белоснежную форму, нестертые ремни и высеченное из камня лицо, чаще всего выражавшее одну эмоцию — скуку. Как будто все вокруг него непроходимые тупицы, хотя по большей части так и было — действительно умных людей на свете было мало. К одному из них он дрожащей рукой стучался уже минуту.       Такое незнакомое для него чувство. Волнение. Дрожь. Когда он в последний раз так переживал? Да он с первым титаном не вел себя как изнеженная девчонка на первом свидании, как сейчас, с замиранием сердца, ожидал ответа, прислушиваясь к любому шороху за дверью, но никто не спешил ее открывать.       Он нахмурился. Не мог же Эрвин раствориться в воздухе? Та девчонка, Петра, кажется, сказала, что видела его на этаже всего пятнадцать минут назад, а Леви уже весь штаб оббежал в его поисках. Никто больше его не видел или просто не хотел ему говорить. Вообще-то, Леви стоило бы не лезть не свое дело, но такова была его натура, да и нехорошо получилось. Обещал остаться, а сам сбежал при первой же возможности, еще и трясется здесь как осиновый лист.       Проклятье. Ему стоило прийти раньше. Нет, не стоило уходить вообще. Да и не хотел он этого. Просто…       Вспомнив, как руки Эрвина блуждали по его телу, ему стало дурно. Сердце забилось как бешеное, запертой в клетке собственного тела, а зрение туманилось, пока мозг прокручивал перед его взором события минувшей ночи. Он даже дышать спокойно не мог, находясь и вдали от него, и рядом. Не может же быть такого, чтобы с человеком было и так плохо, и так, блять, чертовски хорошо?       Леви никогда не колебался, всегда действовал уверенно, бил точно в цель. Но сейчас его рука застыла в считанных дюймах от двери, пальцы подрагивали. Внутри все замерло.       А… Пошло оно к дьяволу все.       — Эрвин, я поговорить приш… — начал он, бесцеремонно врываясь в кабинет, из которого час назад так трусливо сбежал.       Его встретили лишь шуршание бумаг, колеблющихся на ветру у открытого окна, и журчание воды. И никого Эрвина. Он открыл и закрыл рот, не зная, что ему думать, говорить и делать.       Куда этот ублюдок белобрысый исчез? Неужто в город ушел?       Леви направился в ванную комнату. Кран оставлен открытым, тюбик зубной пасты открыт, зубной щетки на месте нет, как и бритвенных принадлежностей, и полотенец. Странно. Потирая шею, что ныла с самого утра, он вернулся в кабинет, тщательно осмотрел разбросанные по рабочему столу чистые листы — никакого отчета, который они писали вместе прошлой ночью, и направился в спальню. Тоже нихрена нет. Ни малочисленных вещей, ни формы, ни кулона.       Выходит, он уехал в столицу? Не предупредив его? Даже не задержавших на десять минут, чтобы поговорить с ним? Вот так просто, черт возьми?       Предвкушение и волнение перед несостоявшимся разговором сменились мимолетным разочарованием, как туча, нависнувшей над ним, а затем и гневом. Спрашивается, какого хрена он стоит тут, распинается про себя как и что говорить, искренне хочет поговорить с Эрвином, а он сливается как мальчишка со свидания. Леви чувствовал себя почти преданным. Ну, или были преданы его чувства. Когда приходишь с распахнутой душой в знак капитуляции перед всем, что между вами было, а тебя встречает пустота, никакие чувства уже не имеют значения. Каким бы черствым и чопорным Леви не был в глазах своих разведчиков, его сердце также билось в груди и также разбивалось.       Может, не стоило придавать этому такого большого значения? В конце концов, он что, в первый раз целовался, что ли? Или весь мир клином на Смите сошелся? До него он не знал, что может чувствовать влечение к мужчинам, но теперь-то знает. Почему бы тогда не пойти и не потрахаться с каким-то педиком в борделе? Какая теперь ему разница?       Леви покачал головой. В глубине души знал, что ничего не выйдет, но все же волновался страшно. А вот оно, как все обернулось. Эрвин уехал в столицу, не сказал ни слова ни ему, ни Ханджи, ни даже охране. И пускай Леви не был склонен к поспешным выводам, сейчас ему не хотелось копаться в причинно-следственных связях говняного поступка своего босса. Меньше головной боли будет.       Теперь его руки дрожали от сдерживаемой злости. Со всей дури захлопнув дверь кабинета, он спустился на второй этаж, где должны были собраться все выжившие для проведения итогов. А раз командующий-засранец съебался в столицу, или он, или чудачка Ханджи сделают за него работу.       — Капитан Леви?       Он остановился, пыхтя как разъяренный бык перед нападением, и обернулся. Та самая русая девчонка. Как же там ее?       — Меня зовут Петра Рал, — затараторила она, быстро отдав честь. — Простите, что беспокою, но я хотела попросить вас о просьбе.       Что-то новенькое. Обычно к нему за просьбами не обращаются. Солдаты предпочитают прятаться, когда он в поле зрения появляется.       — Да? — как можно спокойнее спросил Леви. Она же не виновата, что личные проблемы мешают ему здраво мыслить.       Петра сглотнула, заметно нервничая.       — Я… Капитан, меня назначили командиром Сто пятнадцатого, сэр. Я была лучшей в кадетском в своем классе, но служила три года в Военной полиции и…       Леви сжал челюсть, чтобы не гавкнуть на нее.       — Если меня командируют обратно, я же могу…       — Так ты хочешь вернуться?       Ее зеленые глаза в страхе расширились, и девчонка энергично замахала руками.       — Нет! Вы не так поняли!.. Не хочу, в том-то и дело. Просто я прежде не слышала, чтобы кто-то из Полиции переходил в Разведкорпус. Разрешат ли мне остаться?.. Сэр…       Теперь его голубые глаза в удивлении расширились. Еще одна неожиданность. За два года собственной службы он не встречался с человеком, который бы так искренне желал перевестись из другого подразделения в Разведку. Петра Рал стала первой. Она выжидающе, испытывающе смотрела, пока шестеренки в его голове крутились и скрипели.       — Ты… — Леви пожал плечами, не меньше удивленный своими словами, нежели поступку Петры. — Оставайся сколько хочешь. Здесь никто насильно никого не держит, как видишь.       Мимо них с безразличием на лице и с пустотой в глазах проходили солдаты в гражданском, и только Петра была в полном обмундировании — ниточка к ниточке.       Капитан усмехнулся:       — Никто тебя не прогонит, можешь быть спокойна.       На ее миловидном лице медленно расцвела улыбка, которая сейчас казалась ему лучом солнца в пасмурный день.       Когда Петра чуть ли не летящей походкой скрылась за дверью зала, Леви невольно подумал: ну почему он не мог втюриться в нее или в кого-то похожего? Женщину, то есть. Кто осудит тебя за то, что ты встречаешься с противоположным полом? Жил бы себе счастливо, лет в тридцать пять ушел бы в отставку, женился бы на ней, растил троих-четверых детей — ему всегда хотелось иметь большую семью. Чего еще, спрашивается, надо.       Леви покачал головой, отгоняя непрошенный образ небесно-голубых глаз и копны светлых волос. Воспоминания о тихом смехе Эрвина преследовали его, пока он не занял свое место по правую сторону от Ханджи, уже сидящей во главе стола.       — О, привет, Леви, — слабо улыбнулась она. Сегодня без очков, растрепанная и сонная.       — Хреново выглядишь, — проворчал Леви себе под нос. Кто-то из новобранцев разливал желающим чай, и он, благодарно кивнув, принял свою чашку.       — Да не, я как огурчик, — прыснула Ханджи. — Вчера всем плохо было.       — Ага.       Он поспешил скрыть поджатые в недовольстве губы за чашкой. Некоторые вчера даже кукухой поехали.       — Эрвин отбыл в столицу? — небрежно спросил он.       — Да. Я видела в окно, как он садился в карету. Кричала ему, а он не слышал. Представляю, как тяжело ему сейчас.       Спустя пару минут она захлопала в ладони, обращая внимания разболтавшихся солдат и начала собрание. Леви слышал ее голос, но не понимал слов, сверля глазами отколовшийся край деревянного стола.