старые раны

— Знаешь, Шур, когда ты мне сказал, что тебе пришло время взяться за разумную жизнь и найти серьёзные отношения, я тебя поддержала, но вообще не думала, что ты найдешь их с первым встречным. — Он не первый! Я его через полгода встретил, и вообще, у нас было всё почти как в фильмах.       Мы оба посмеялись: это Вика упрекала меня в нерациональности моих действий, когда мы с ней вдвоём сидели на моей кухне и распивали некрепкий алкоголь в наш выходной день. Ты тогда ушёл куда-то на главную улицу развеяться и пройтись по магазинам: ты, оказывается, любишь это делать. Мы с Викой уже успели этим заняться, пока ты спал: пакеты с рождественскими украшениями лежали в кладовой и ждали, когда мы развесим их в пекарне, погрузим её в атмосферу Рождества. Я сам не праздную его, стремлюсь не причислять себя ни к какой вере, но среди австралийцев достаточно христиан, и мне следовало бы учесть их любовь к этому празднику. Да и если отойти от содержания, брать во внимание одну только форму — само праздничное настроение мне нравилось: эти многочисленные гирлянды, повсеместные благодарности и улыбки. Это ощущение сказки отсылает меня ненароком в детство, которое я и пытаюсь забыть, но те моменты, когда отношения с родителями не были испорчены до того, что мне пришлось улететь от них на край света, — такие моменты и заставляют меня с теплотой проносить атмосферу праздника в свою пекарню. Она для меня словно недостающий мне семейный очаг, а сотрудники — братья и сёстры… Если тебя не считать. Ты для меня — загадка, и я не спешил тебя разгадывать. — Не знаю, Шур, какие ты фильмы смотришь, но я такого не видела, — пожала плечами Вика. — Ну, смотри, он ведь меня даже добивался — пассивно, но добивался же! И, знаешь, Вика, у нас до сих пор не было секса с проникновением. Соотнеси этот факт с моей личностью. Я не знаю, как мне это удаётся. — Фу, Шур, можно без таких подробностей? — она произнесла это с улыбкой.       Да, мы часто поднимали эту тему в наших разговорах, хотя обычно говорил я, а она слушала и либо давала мне советы, либо молча осуждала, не понимая, как можно за неделю сменить восьмерых партнёров. Она в этом деле полностью противостояла мне: практически однолюбка, она была в отношениях лишь несколько раз, до миграции и после, а сейчас разочаровывалась после каждого знакомства, так и не переросшего в отношения, и обижалась, что все крутые парни оказываются либо геями (я), либо мудаками (тоже я). Шутка, вообще… Конечно, мы с ней обсуждаем не только мужчин. Нам есть, о чём поговорить: о музыке, о кино, о политике… Короче, мы лучшие друзья. — И всё-таки, — продолжал я, отвлёкшись от играющей по радио музыке. — Может быть, ты просто стараешься оттянуть тот момент, когда ты узнаешь его полностью и он тебе наскучит? — через небольшую паузу вдруг спросила Вика.       Я помолчал, отпивая какой-то эль из своего стакана. — Ты хоть раз говорил ему, что любишь? Ты вообще любишь его?       Я снова помолчал. Было уже не так задорно, как в начале этого диалога. Я пытался отшутиться, а Вика гнала свою серьёзную линию. Она чем-то напоминала мне мать, хотя была скорее олицетворением совести: для сравнения с моей матерью она слишком любила меня, слишком относилась как к человеку и не просила ничего взамен. Может, так должны вести себя все мамы? Мне это незнакомо. Зато знакомо то состояние, когда тебя отчитывают, а ты боишься поднять взгляд, смотришь в дурацкую прожжёную дырку в скатерти и не можешь ничего ответить, потому что в голове у тебя только и мысли об этой дырке, словно прожгли её в твоём черепе… — Не знаю, — наконец ответил я. — Мне он нравится. Наверное, я даже люблю, просто, блядь, я так давно никого не любил, что не помню, то ли я чувствую? Это оно или не оно? Одно могу сказать: я дохуя чего чувствую… Нет, не говорил.       Мы не произносили ни слова, изучая тарелку сыра, стоящую между нами. Я вспоминал каждый момент с тобой, когда стоило бы произнести эти слова о любви, когда ты сам говорил мне их, но я не отвечал ничего, только мычал или целовал в ответ, улыбаясь твоей наивности. Пытался понять, что мешало мне признаться тебе в любви хоть раз. Да я и сейчас не смог бы сделать это, даже не вслух, а про себя. Что-то мешает… Как объяснить это Вике? Я продолжал молчать; потом, между песнями, когда в комнате воцарилась тишина, мы услышали, как ты шмыгнул носом в проёме между кухней и прихожей. Подняли одновременно на тебя глаза, и никто из нас троих не произнёс ни звука. Я чувствовал, как твой мир сейчас рушится, хотя ты даже не стал плакать, как мне показалось сперва. Ты посмотрел сперва на Вику, потом на меня, а после развернулся и скрылся за арочным проёмом; меньше чем через минуту я услышал, как закрывается дверь. Заиграла музыка — вот почему я не услышал открытия. Я никогда не верил в совпадения.       Мы сидели молча, постукивая пальцами по столу в такт песне, и я был уверен, что только у меня в голове такая пустота, а Вика уже давно придумала, как исправить ситуацию, кто виноват и какой же я дурак. Наконец кто-то из нас спросил: — Как ты думаешь, на кого из нас он обиделся?       Наверное, это была Вика, потому что следующая фраза похожа на мою: — Я думаю о том, как бы он хуйни не натворил в своей обиде.       А последующую, конечно, произнесла Вика: — Всё-таки любишь.       Жаль, ты этого не слышал.       В ту ночь ты так и не вернулся домой, а я ждал до полуночи и ещё дольше, пока наконец не уснул, читая какую-то книгу, найденную в русском отделе библиотеки. В нашем городе есть две такие библиотеки: публичная, прикреплённая к району St. Kilda, а также в Русском доме, с которым я имею тесные дружественные отношения. Так вот — книга… Честно сказать, я не помню оттуда ни слова, потому что чтением мою деятельность назвать было сложно: я скользил взглядом по страницам, перелистывал их, но разум мой занят был другим — тобой. Я пытался понять, что именно из услышанного стало причиной твоей обиды и почему мне так не удаётся уснуть на разложенном диване, который кажется теперь таким пустым. Не получалось уснуть без натиска твоих комплиментов, поцелуев и объятий всего тела. Как бы я ни старался убедить себя, что мне всё равно, что ты взрослый мальчик, а я ещё взрослее и имею право разговаривать о чём угодно в своей квартире, делиться своими переживаниями с лучшими друзьями, так же, как и ты имеешь право уходить куда угодно, я всё равно продолжал размышлять о той сцене на кухне и о твоём уходе. Наверное, это моё собственничество сейчас подводило, подкидывая мысли о том, с кем ты мог провести эту ночь. Ведь ты красивый, очень даже. Но в бой с собственничеством вступал разум, напоминающий, какой ты стеснительный в вопросах знакомств. Да блядь, почему меня так ебёт, где ты шляешься?       Если бы я продолжил рефлексировать, я бы дошел до вопроса — а должен ли я винить себя за свои слова? Очевидно, мой здравый мозг ответил бы — нет конечно: я же говорил правду от чистого сердца. Чья вина в том, что она тебя задела? Не думаю, что моя. Но разве можно скидывать ответственность на обиженного, не контролирующего свои эмоции и действия?       Я уснул раньше, чем начал винить себя. Блядь, да кто вообще сказал, что я бы начал? Никто не виноват, ты просто требуешь от меня того, что я не могу тебе дать. Я ведь ясно выразился в тех словах о том, как и что я чувствую. А я по-прежнему чувствую дохуя! Блядь, Бортник, что ты со мной делаешь, на хуй я об этой всей хуйне думаю перед сном, так ещё и в ожидании тебя.       Проснулся я также один. Один завтракал, один собирался, один ехал в трамвае. Сонный, но спать было не на ком. Не об этом ли я мечтал? Не возвращения ли к холостяцкой жизни я желал? А ты пришёл на работу вовремя, но на твоём лице была выписана та бессонная ночь, которую ты провёл неизвестно где и, очевидно, в компании алкоголя. А ещё ты был непривычно для тебя в рубашке с длинным рукавом, яркой такой, в пальму, — я не видел её ни разу. Опять кольнула меня мысль о том, с кем ты мог провести эту ночь, мой сладкий. Я не стал расспрашивать тебя, где ты ночевал, вообще не говорил ничего, кроме твоих целей на смену и числа дополнительных продаж. Ты не поднимал на меня взгляд и кивал, занимаясь подготовкой к открытию. Если захочешь, расскажешь дома, если не захочешь… Если вообще придёшь. В любом случае рабочее время — это рабочее время, и я не хочу, чтобы наша личная жизнь врезалась в эту работу, как на прошлой неделе.       А по рабочим моментам я общался с тобой столько же, сколько и обычно: привозил тебе стеллаж булок, делал замечания, когда ты что-то выполнял неправильно, отчитывал за непоменянные таймера и прогонял на перерыв. Сидя в офисе, я всё так же изредка наблюдал за тобой по камерам. Вёл себя обычно. А ты меньше говорил и куда меньше подчёркивал свою сексуальность, хотя обычно делаешь это в открытую. Тяжело было держаться, не акцентировать на этом внимания, не трогать тебя невзначай, не трепать за волосы по дороге в офис с кухни.       Когда наш рабочий день закончился, я проследил по камерам, как ты выходишь, передав смену Владу; мне же пришлось задержаться, чтобы заполнить все необходимые документы на реализацию альтернативного молока, а также дооформить Диану, дописать какие-то связанные с ней бумаги, в очередной раз поругаться с рекламщиками. Потом я остался ещё ненадолго, рассказывал Вике, чем в итоге закончился вчерашний вечер и как мы с тобой сегодня общались. Я передал ей, как есть, не стал даже лукавить, что не думал о тебе. Конечно, моё «ненадолго» превратилось в «долго», и я вернулся домой едва ли не ночью. И, вернувшись, с долей нежности улыбнулся, когда увидел твои кеды в прихожей. Ты всё-таки пришёл домой.       Я вполголоса позвал тебя, но не получил ответа. Тогда, сняв обувь, я прошёл в спальню, боясь увидеть что-то травмирующее. Не увидел. Ты спал на разложенном диване в уличной одежде, словно случайно уснувший, в неудобной позе и с вытянутой над пустотой рукой. Я подошёл ближе и сел перед тобой на колени. Даже измученный, пивший всю ночь и всё утро работающий, ты был неизменно красив, и так не хотелось, чтобы что-то тревожило эту красоту. У тебя были слипшиеся ресницы и искусанные губы. Я нежно убрал прядь волос с твоего лица, которая могла бы щекоткой нарушить твой сон.       Я долго рассматривал твоё спящее лицо, пока мой взгляд не опустился ниже. Рубашка твоя непривычная, она сейчас, кое-где скомканная, обнажала то, что должна была прикрывать. Например, руки твои. Ты ведь для этого её надел? Чтобы не привлекать внимания к тому, что натворил сегодня ночью? Я положил голову на диван. Тебе двадцать четыре, Лёва, а ведёшь себя как брошенный подросток.       Я невесомо коснулся губами твоей руки в месте, которое было раскрашено красными полосами. Не горит, стало быть, ты не повторял этого больше. И корочка кровяная тонкая — неглубокие, значит, порезы, даже шрамов не останется. Эх, Лёва. Ты настоящая drama queen. И я даже не знаю, что наивнее: то, что ты из-за какой-то хуйни ушёл из дома и, напившись, стал себя терзать, или то, что ты вернулся и, как провинившийся ребёнок, стал эту провинность скрывать, пускай и царапины, которые ты оставил себе, были именно царапинами, как от кошачьих когтей, а не глубокими порезами. А может быть, то, что я теперь их целую. И вот не дай бог, что ты уже проснулся и притворяешься, что спишь.       Я обратил внимание, что на полу под твоей рукой лежит тетрадь — наверняка она лежит там, потому что ты её выронил, уснувший. Я взял её в свои руки. Последняя запись датировалась сегодняшней ночью — это было стихотворение, как, собственно, и всё, что наполняло эту тетрадь. Я прочитал его один раз, потом второй, а потом поднялся с пола и, взяв свою гитару, сел на журнальный столик лицом к окну, боком к тебе, но так, чтобы можно было тебя видеть. Подобрать мелодию оказалось очень легко (это, кажется, называется вдохновение? Я так давно уже не занимался подобными вещами), и я начал вполголоса петь твою песню, постоянно глядя то в твою тетрадь, то на гитару. На втором куплете я заметил, что ты проснулся и смотришь на меня удивлённо-восторженно. А припев ты начал петь вместе со мной:

Ещё не вечер, Под самым сердцем — Чужое тело. Ещё не поздно, Осколок — Солнце не догорело.

      Я закончил, поставил гитару на пол и сказал тебе, повернув на тебя голову: — Лёва, ты такой дурак. — Обними меня, пожалуйста. — Я же говорю: дурак, — повторил я, спускаясь со столика и подходя к тебе, поднявшемуся на диване, чтобы сесть рядом и обнять. — Я рад, что ты вернулся. — Ты всё-таки любишь меня?       Я, обняв, взял тебя за руку и поцеловал твои пальцы. — Не сомневайся.       Ты помолчал, но я, не поднимая на тебя глаза, чувствовал, как ты сияешь от радости. — Текст красивый очень, но вот это, — я обхватил твоё израненное запястье и повернул царапинами так, чтобы тебе было видно, — было лишнее. — А без этого стихотворение бы не написалось, — ты виновато отвёл взгляд. Как провинившийся котёнок, ей богу. — Поэтому ты и дурак. — А у тебя музыка красивая. Мы были бы хорошим дуэтом. Не хочешь попробовать?       Я нахмурился. — Нет, не были бы. И я не хочу. В последний раз я серьёзно занимался музыкой в Бобруйске. С тех пор прошло семь лет, у меня свой не связанный с музыкой бизнес, и я беру гитару в руки реже, чем раз в месяц. Какой на хуй дуэт?       После моего риторического вопроса на какое-то время воцарилась тишина. А ты, я смотрю, не оставлял свою мечту стать музыкантом. Познакомить бы тебя с Майклом! Хотя ты же хочешь сам песни писать, а им в англоязычную готическую группу второй поэт не нужен. Но я всё равно познакомлю. Когда-нибудь…       Ты крепко обхватил меня руками и ногами и, перевернув через себя, повалил на диван рядом с собой, долго ещё не отпускал, зарывался носом мне в шею и молчал, пока наконец не спросил: — А ты не хочешь, ну… Закончить меня изучать?       Я рассмеялся и обнял ладонями твоё лицо, поглаживая большими пальцами скулы. — Ты всё ещё обижаешься, что ли? Не бери в голову, всё, что мы с Викой наговорили, это, ну…       Я замялся: неправдой это назвать нельзя, потому что это была во многом правда. Только теперь я мог утвердительно ответить на вопрос подруги: да, я тебя люблю. Ты, усаживаясь на мне сверху и завлекая в поцелуй, нежный такой, но с долей страсти, как ты любишь, спас меня не только от необходимости придумывать оправдание, но и от ситуации, в которой я не мог подобрать слова. — Я не обижаюсь. Просто хотел сказать на понятном тебе языке. — Говори по-русски или по-английски тогда.       Ты сдвинул брови. — Почему ты переводишь тему уже второй раз? Ты меня не хочешь?       Я ухмыльнулся: было бы так смешно сейчас сказать тебе, что я долго оттягиваю этот момент лишь потому, что я нижний. Вот бы увидеть твою реакцию. Но я говорю прямо: — Я не могу тебя не хотеть, Лёва. Просто я хочу ещё понаблюдать за тобой, хрупким и наивным, потому что этот контраст между твоими soft и horny версиями меня очень сильно заводит.       Твои губы расплылись в широкой улыбке, и ты облизнул их со всей похотливостью. Вообще-то я планировал этим вечером украсить квартиру к новогодним праздникам, но, кажется, для этого придётся выбрать другой вечер. Ты с той же похотливой улыбкой вновь поцеловал меня, но уже более дерзко, чем в прошлый раз. Я же говорю, меня это пиздец как заводит. — Раз ты так хочешь, иди давай в ванную, — я оттолкнул тебя от себя. Ты счастливо улыбнулся и, подарив мне ещё один короткий поцелуй, слез с меня и с нескрываемой радостью ушёл.       Отправив тебя в душ, я тоже начал готовиться, стараясь от самого себя скрыть некоторое переживание. Всё-таки ты у меня не на одну ночь — нужно сделать её самой охуенной в твоей жизни, чтобы ты умолял повторить. Я поправил скомканное тобой бельё на кровати, накидал подушек друг на друга, чтобы тебе было удобнее, сходил, конечно, за стаканом холодной воды: пока я ношу этот пирсинг, мне никогда не надоест играть с температурой и наблюдать, как тебе это нравится; в одном из ящиков я нашёл смазку, проверил срок годности — я давно ей не пользовался, — и оттуда же взял презерватив… нам нужно поговорить с тобой на эту тему. Его я спрятал в карман джинсов, а тюбик поставил рядом со стаканом воды — на столик. Блядь, да почему я нервничаю?       Несмотря на то, что я крикнул тебе о том, что одеваться необязательно, ты вышел в пижаме из футболки и шорт: тебе нравится, когда я тебя раздеваю. Я улыбнулся, когда ты подошёл ко мне со слегка опущенной головой, и взял тебя за руку, другой рукой прижал к себе за талию — будто хотел танцевать медленный танец, но нет: я с необычной нежностью стал тебя целовать. Мы опустились на диван, и я принялся делать, что хорошо умею: гулять горячим языком по твоей шее, вырисовывая металлическим шариком никому непонятные узоры и спускаться ниже.       Я снял с тебя футболку и открыл мою любимую часть тела у тебя — грудь, такую тёплую и мягкую, усыпанную родинками, которую так и хочется целовать, целовать, целовать. У тебя уже было достаточно красноватых пятен, когда ты стал отзываться на мои движения с особым трепетом, прогибая спину и тяжело выдыхая — всё это в ответ на касание охлаждённого металла в моём языке твоих затвердевших сосков. Ты, пытаясь найти край моего поло и ухватиться за него, слегка поцарапал мою спину, но всё же смог вытащить его из джинсов и уже гулял ладонью по моему телу под ним. Я приподнялся, чтобы избавиться от этого явно лишнего элемента одежды, хоть и не без труда. Слишком жарко, чтобы стесняться сейчас своего тела.       Я вновь склонился над тобой, несильно, позволив кончикам моих волос пощекотать твою кожу; добившись этого и улыбнувшись, я наконец продолжил прогулку по твоему телу, стал спускаться дорожкой из поцелуев ниже и, дойдя до края джинсов, очертил его языком. Ты наблюдал за мной — это я заметил, когда ухватился руками за твой ремень и поднял взгляд на твои глаза. Мы замерли так ненадолго, рассматривая друг друга в полумраке, пока я не возобновил раздевание тебя. У тебя тонкие ноги, которые мне нравится гладить. И, конечно, целовать. А гладил я твои бёдра долго, пытался скрыть дрожь в руках; оставался в твоих ногах, чтобы ты не услышал, как быстро у меня бьётся сердце. И я не мог совладать ни с дрожащими руками, ни с сердцем. Я сам себя таким не помню, Лёва, ты это понимаешь?       Я посадил тебя, взял за руку и поцеловал твою мягкую ладонь. Как же, блядь, тяжело. Что за хуйня. Ты потянулся к моим джинсам, но я прошептал: — Подожди…       Я сам к ним потянулся, хоть и с другой целью, к заднему карману. Слабо, но заметно дрожащей рукой вложил в твою ладонь презерватив, после чего накрыл её своей. Как бы ещё начать говорить уверенно. — Лёв, я понимаю, что для тебя это может ощущаться иначе, чем прошлые разы, когда мы делали это… без защиты. Всё-таки, это немного другое. Но… Я уверен в тебе так же, как должен быть уверен во мне ты, ведь я тебе показывал. Блядь, не могу больше тянуть. Пожалуйста, позволь мне ощутить тебя полностью.       Если бы я совсем потерял гордость, я бы начал умолять, но я старался держаться, поэтому мольба была замена лишь в глазах. Ты, улыбаясь как-то особенно уверенно, словно и не имел никакого другого ответа, кивнул, а я с самой большой нежностью, на которую способен, поцеловал тебя. Я даже не помню, когда в последний раз до тебя у меня был секс без презерватива, наверное, когда-то в Беларуси; сейчас, ощущая всё твоё доверие, проникаясь царящей вокруг нас любовью, я понимаю, как сильно я потерялся в своём многолетнем блуде, и ты один вывел меня, показал настоящие чувства. Фу, как смазливо. Даже не верится, что я говорю такую хуйню.       Неважно, что я там говорю, важно: мои джинсы отправились на пол — к твоим, и где-то рядом с ними упал ненужный теперь презерватив, а я начал вновь благодарно тебя целовать. Потом снял с нас последнюю одежду и прошёлся ладонями по твоей мягкой заднице. Хотелось спросить, не первый ли у тебя это раз, и вообще-то надо бы, но я почему-то не сделал этого, но спросил о том, удобно ли тебе, пока тянулся к столику за смазкой и стаканом воды — допивал не потому, что хотел ещё что-то сделать на контрасте, а потому, что одолевала жажда: жажда и пить, и взять уже наконец тебя. Вылил половину того, что осталось в тюбике, на свои пальцы — гель холодный, и от его холода я почему-то усмехнулся. Тебе же нравится контраст температур, да?       Ты завороженно наблюдал за этим, прикусив губу и слегка сдвинув ноги, так, чтобы они слегка касались друг друга. Я положил вторую руку на твоё колено, огладил и спустился ниже по внутренней стороне бедра, чтобы раздвинуть твои ноги; второе колено мне хотелось покрывать небольшими поцелуями. Но пора было уже прекращать тянуть. Я спросил, готов ли ты, и ты промычал в ответ утвердительно, и по этому твоему скомканному ответу я понял, как сильно ты устал ждать. Я ввёл в тебя один палец, медленно, не спуская взгляда с твоего лица. Я, кажется, не умею быть нежным: ты сам стал насаживаться на мои пальцы, когда я растянул тебя достаточно, чтобы ввести ещё один, но, видимо, слишком осторожничал. Прости, Лёва, я умею только входить сразу тремя или вообще без растяжки. А ты, судя по дрожащим вздохам, так не можешь, пока не можешь.       Когда ты немного обмяк, а твоё дыхание стало ровнее, я вынул пальцы и получил в ответ на это твой неудовлетворённый стон. Я на него улыбнулся и поспешил заполнить пустоту, которая тебе так не нравилась, собой. То, что осталось в тюбике, я выдавил на руку и смазал остатками геля свой член, а потом обвёл головкой колечко твоих мышц, совсем немного поддразнивая тебя и слыша в ответ твой шёпот, умоляющий перестать издеваться и наконец войти. Я повиновался, и твой шёпот сменился стоном, каким-то чересчур громким; я взял тебя за руку, до красноты сжимающей простынь, чтобы тебе было легче перенести боль, и шептал советы расслабиться. Когда ты немного привык и я смог продвинуться дальше, войти почти на всю длину, ты снова простонал от боли, но уже тише; я, всё ещё шепча непристойные нежности, несколько раз провёл ладонью по твоему члену, чтобы успокоить хотя бы так. Ты от таких двойных ощущений прикусил губу, вновь подавая голос, уже менее болезненный. А потом я начал двигаться в тебе, придерживая чуть ниже талии, не переставая наблюдать за тем, как меняется твоё выражение лица, и не отпуская твою руку, хотя ты усиливал хватку с каждым толчком. Твои болезненные стоны сменились стонами удовольствия, и я отпустил твою руку, пуская свою ладонь в прогулку по твоему дрожащему тёплому телу. Как же оно мне нравится, худое, но мягкое и гладкое. Так мне нравишься ты, ты, который обнимал мою спину ногами, выстанывая моё имя и просьбы сильнее и глубже, а я на них отвечал, выходя из тебя почти полностью и обратно входя на всю длину. Так мне нравилось наблюдать, как ты положил ладонь на свой член и начал помогать себе, стараясь поймать ритм, как ты двигался, постоянно сбиваясь, неспособный управлять своим телом в такой момент. Так сильно нравилось, что я стал ощущать близость развязки с каждой секундой всё ярче, перестал сдерживать свои собственные хриплые стоны, и в какой-то момент я вышел из тебя, склонился к тебе и уткнулся носом в шею, обнимая за плечи и изливаясь тебе на живот, туда же, куда излился ты незадолго до этого. Ты, тяжело дышащий, хотел прижать меня к себе, но я прошептал тебе очередное «подожди» и приподнялся, потянулся к салфеткам на столе и стакану воды — блядь, нахуя я допил его ранее? Пить хотелось ужасно, но сил не хватало не то что на поход за водой — я едва держался, чтобы не упасть на тебя, пока вытирал твой живот от нашей спермы. А потом ты наконец прижал меня к себе крепкими объятиями. Я спросил тебе прямо на ухо: — Понравилось? — Шутишь? Это стоило того, чтобы так долго ждать…       Я улыбнулся и спустился ладонью по твоей руке, задержался на предплечье, большим пальцем мягко поглаживая твои царапины. В этот раз я чётко сказал, что люблю тебя.