старые раны

      Уже почти декабрь наступил, а мы с тобой всё ещё не украсили квартиру к праздникам; а во всех европейских и англоязычных странах принято это делать в начале ноября. Конечно, Австралия — страна в этом плане необычная, и я собирался познакомить тебя с местными традициями празднования Рождества и всего, что за ним следует. Я уже продумал, где, как и что мы будем отмечать; знал, конечно, что ты такой же как я атеист, поэтому на само Рождество у меня были планы совсем не традиционно-христианские. Но это потом. Тем вечером я, накормив тебя очередным вкуснейшим ужином, по-прежнему вегетарианским, включил в проигрывателе диск с первым альбомом Гэри Ньюмена и попросил тебя помочь мне раскрыть диван. Из него же я достал две коробки: квадратную и прямоугольную, занимающую теперь всё свободное место в комнате. — Ты, наверное, догадался, что ёлок в Австралии не существует, — начал я, открывая большую коробку. — Я тоже в своё время догадался. Когда в первый раз пришло время встречать Рождество, я стал узнавать, как тут вообще ёлки наряжают и как без них живут. Оказалось, что вместо ели тут используют деревце со сложным названием — метросидерос. Мои знакомые австралийцы утверждали, что оно напоминает наряженную ёлку и в целом хорошо её заменяет, но, когда я впервые увидел его, понял, что они просто никогда не видели настоящего Christmas Tree. И тогда я потратил почти все свои свободные деньги на то, чтобы заказать искусственную ёлку из Европы! — Ты такой охуенный, — перебил мой монолог ты. — Да, я знаю. И тебе пиздец как повезло со мной, — я улыбнулся и принялся раскрывать коробку, в которой лежало искусственное дерево. — А можно я? Я в этом Израиле уже забыл, что такое Новый год с ёлкой, гирляндами и всем таким…       Я, улыбнувшись ещё нежнее, не смог тебе отказать. Ты напоминал мне ребёнка: с такими горящими глазами доставал ель из коробки, пытался понять, как её собрать, пока я наблюдал за тобой, неспешно раскладывая игрушки на диване по цветам, чтобы было проще эту ель наряжать. Я сам напоминал себе своего отца. Он делал так же…       Я стал погружаться в детские воспоминания, в те самые, которые пытался забыть. А ты всё же не смог разобраться с тем, как правильно устанавливать ёлку, — мне пришлось выйти из воспоминаний, сесть рядом с тобой на колени, показать, как правильно… И правда, ты как ребёнок. Как ребёнок в кризисе трёх лет: требующий самостоятельности, но ничего не умеющий. Вдвоём мы смогли одолеть несчастное это дерево. — Какого цвета ёлка будет? — я не мог налюбоваться тем, как счастлив ты был от происходившего, как ты заинтересованно рассматривал переливающиеся при свете лампы игрушки. — Давай красный, — ты протянул мне первый шарик выбранного тобой цвета. — Нет, ты первый, — я коснулся твой спины и подвёл тебя к ёлке. Ты поместил на ветку первый шарик, а я уже протянул тебе второй. — Что, всё я буду вешать? — наигранно спросил ты, потому что явно был рад этой перспективе и не переставал улыбаться. Я не мог тебе отказать. — Ну ты пока начинай, а я посмотрю, если что не понравится, переделаю, — я доверил тебе украшение ели полностью, зная, что у тебя отличный вкус. Ты как минимум закончил художку. — Подожди, а… шары вот эти ты тоже из Европы заказал? Они же вряд ли здесь без ёлок продаются? — вдруг опомнился ты, когда повесил последнюю игрушку — странный шар с надписью Одесса — подарок Вики. — Ну да, — невозмутимо ответил я. — Это же сколько денег нужно было потратить… Ты так любишь Новый год?       Я ответил тебе не сразу. — Я просто готовился к тому, чтобы наконец-то отметить этот праздник с кем-то, кого буду любить, кто будет любить меня и празднование не будет выглядеть как дурацкая формальность, — я равнодушно произнёс это и отвернулся: диск закончился, и я отправился ставить новый.       В этот раз выбор пал на последний, пятый альбом моей любимой группы The Police — Synchronicity. Я поставил его, довольно повернулся и наткнулся сразу же на тебя, так близко стоявшего, что мы столкнулись носами. Ты стал меня целовать, а я сперва удивлённо, а потом увлечённо начал тебе отвечать. — Лёв, мы ещё не закончили, — произнёс я, отстраняясь от тебя и вытирая рукавом мокрые губы. Ты кивнул и всё с тем же хорошим настроением, едва не вприпрыжку вернулся к коробке с украшениями и достал из неё гирлянду — не просто верёвочку, на которую нанизаны игрушки, а настоящую, с лампочками. Ты засиял, и я поспешил помочь тебе повесить её.       Я стоял за подоконнике, когда раздался звонок на домашний телефон. Он заставил меня оставить тебя наедине с этой не до конца повешенной гирляндой, подойти к так настойчиво звонящему аппарату и, подняв трубку, привычно произнести «Hello?» Ответили мне на чистом русском: — Александр Николаевич Уман!       Блядь. Блядь-блядь-блядь. Нет, блядь, не может быть. Я не мог подобрать слова, чтобы что-то ответить, я испуганно смотрел в пустоту и прикрывал дергающиеся губы ладонью, я едва ли не начал плакать. Я услышал голос своей матери, голос, который я не слышал уже два года. И перед моими глазами пролетели все травмирующие воспоминания. Как она таскает меня за волосы, как она эти волосы ночью отрезает. Как рвёт мои стихи и мои плакаты. Блядь. Я начал кусать ногти. На какой хуй она звонит мне сейчас, когда у нас с тобой такой тёплый вечер, звонит и высказывает мне свои претензии? — Инна Александровна, — начал я, когда женский голос в трубке стих. Я, признаться, не слушал, что именно она мне предъявляла. — Мне кажется, что своим отъездом на другой континент, а также нашим последним телефонным разговором, который произошёл пару лет назад, я ясно дал понять, что не хочу общаться ни с вами, ни с каким-либо другим членом семьи, кроме Михаила Карасёва. И даже он мне почему-то не названивает.       Закончив этот спокойный на слух ответ, я продолжил нервно кусать ногти. Ты, кажется, понял, что к чему, — потому что ты стоял сейчас рядом со мной, испуганно глядя на меня и успокаивающе поглаживая по руке. Я тоже смотрел на тебя, и ты почему-то был единственным, что удерживало меня от слёз. Она в трубку спросила меня, как долго я ещё продолжу скитаться неясно где и неясно с кем и когда вернусь в Израиль. Наивная. Я задал ей свой любимый вопрос: «А вас ебёт?» Она в ответ прокричала: — Не матерись в разговорах с матерью!       Я продрог. — У меня нет матери, и мне двадцать семь лет, я имею право говорить так, как я захочу. — Саша, не выводи меня.       Почему она выводит меня и считает это нормальным, а мне нельзя? Я готов был начать кричать, но ты взял меня за руку, и я вздохнул. И правда, мне не стоит опускаться до её уровня. Я покажу ей, что она хуй выведет меня на эмоции. Похуй, что после нашего разговора я, скорее всего, разревусь, как сучка, и долго ещё буду перед тобой стыдиться. Она вновь станет причиной моего срыва… — В паспорте у меня другое имя, и ни один человек в моем окружении не называет меня иначе. Попрошу соблюдать это требование. Почему сейчас вы вдруг мне звоните и отвлекаете меня от подготовки к Рождеству? — К какому ещё Рождеству! — я запустил атомную бомбу, так мне казалось. — Ты еврей! У иудеев нет такого праздника! Не смей нарушать семейные традиции! — Это в паспорте я еврей, и, знаете, Инна Александровна, это отличная мотивация работать усерднее, накопить денег, чтобы приехать в Израиль и навсегда попрощаться с еврейским паспортом. Как в Минске нам разорвали паспорта, помните? Я был бы рад это повторить. Я живу в Австралии, я гражданин Австралии, у меня здесь квартира, бизнес и любимый человек. Мужского пола, — добавил я. — Вопреки вашим предсказаниям, я не изменился. А что до семейных традиций — я сам решаю, кто моя семья и какие у нас традиции. И вы мне мешаете сейчас соблюдать одну из них.       Ты смотрел на меня в изумлении: видимо, так на тебя повлияли мои слова о том, что ты мой «любимый человек», «моя семья» и «мы сейчас соблюдаем семейную традицию». Я хотел бы сказать, что это лишь слова, которыми я выбешиваю свою мать, но в них была правда. И правда в том, что я не изменился. Я так считал. — Ты не можешь вот так взять и отказаться от семьи в пользу какого-то, прости господи, педика из Австралии!       На этих её противных словах я сжал твою руку. — Я уже это сделал. Четыре года назад, когда приехал сюда. И не ради одного, Инна Александровна, — я вдруг усмехнулся, и взгляд мой стал похож на взгляд безумца. — Вы бы знали, сколько у меня их было! Если я назову число, у вас случится инфаркт. — Неблагодарная содомитская сволочь! — мне пришлось отвести трубу от уха, чтобы не оглохнуть. — Ну почему неблагодарная? Я был благодарен Дмитрию, ну брат мой троюродный, помните, который здесь, в Мельбурне, живёт? Это к нему я приехал четыре года назад, он мне помог. И я уверен, что это он дал вам мой номер. Больше некому! Я рад был быть ему братом, но теперь, кажется, у него нет брата. А у вас нет сына. Вы сами мне это сказали, вы сами меня вычеркнули из семьи, а сейчас называете меня неблагодарным, потому что я повторяю ваши слова! — Нет, ты не можешь! Мы столько лет на тебя потратили, столько сил, работали, чтобы наш единственный Сашенька и книжки хорошие читал, и в музыкальную школу хорошую ходил, и в училище в столице поступил, и чтобы не нуждался ни в чём, пока учился — и что мы получили! Ты всё такая же эгоистичная тварь! А у всех дети нормальные! — Я вам сразу сказал: рожайте нормального, пока не поздно. Или усыновляйте. Мне всё равно. Меня с вами ничего, кроме генов, не связывает, а они — ещё не повод, чтобы стремиться стать для вас идеальным сынком. Я надеюсь, разговор окончен?       Я услышал заветные гудки. Сука. Пока я говорил с матерью, закончились первые три песни альбома и началась четвёртая, пиздецки подходящая под ситуацию: это была песня «Mother». Я поспешил выключить её, по пути выражаясь матом. Её только не хватало, я и так под неё часто пил. Даже не пил. Бухал.       Я достал диск и вернул его на полку, выбрал какой-то случайный альбом — это оказался самый известный альбом Blondie — но то, что будет играть на фоне ближайшие сорок минут, меня, честно признаться, уже мало волновало. Я был вне себя от этого разговора с матерью. Как это возможно, за пять минут уничтожить во мне всё, что я строил столько лет…       Я присел на диван и схватился за голову. Правда хотелось разрыдаться, впервые за столько времени. Ты сел рядом со мной и обнял меня, и стало немного легче, теплее, но ебучие слезы всё равно предательски потекли из глаз. Ты отстранился, взял меня за руку и осторожно спросил: — Может быть, пришло время всё-таки рассказать мне?       Я помолчал. Нет, я не хотел рассказывать тебе это никогда, потому что я другой человек и не имею ничего общего с тем Шурой, который был главным героем всего этого кошмара — но теперь один из антагонистов мультсериала напомнил о себе, и, похоже, намечается сиквел. Не дай бог, я этого не допущу, я оборву телефонный провод, я уеду в Аделаиду, но продолжать эти разборки с семьёй я не буду ни за что.       Я не хотел тебе это рассказывать, но и проявлять слабину перед тобой не хотел, а сейчас ты видишь мои слёзы. Хуй с ним. Я попросил тебя подать мне сигареты, вытер ебучие слёзы и, закуривая, неловко обращаясь с зажигалкой, начал: — Помнишь, я говорил тебе, что ходил в театральный кружок? Вот там я познакомился с мальчиком, который тоже был младше меня на два года. Кроме того, что мы ставили самые абсурдные постановки, слушали нью вейв и обсуждали книги, нас связывала крепкая, страстная первая любовь. Я часто ночевал у него дома, а летом он приезжал ко мне в Бобруйск, и… Я тогда ходил в музыкальное училище. Он решил поступать туда же. И если первый год нашего совместного всё было хорошо, то на втором мы осмелели и позволяли себе целоваться прямо в здании училища, в пустых кабинетах, в мужских туалетах и ещё чёрт знает где… Об этом как-то узнал ректор. После этого всё перевернулось. Если ты помнишь… наверное, ты должен помнить, что была такая неприятная 121 статья в уголовном кодексе блядского союза… Сейчас её уже вроде нет, но меня это уже не касается… Помню, мы сидим вдвоём в кабинете ректора, за нами — наши мамы, моя в бешенстве, его — смотрит в пол и молчит, а ректор угрожает нам этой статьёй… А мне всё, что хочется, — взять его за руку и съебаться куда подальше. Конечно, сейчас я понимаю точно, да и тогда догадывался, нас бы никто не осудил, потому что это бы пиздец как подпортило репутацию училищу! Но было пиздецки страшно. Моя мама начинала умолять, предлагала любые деньги, пыталась какими-то семейными связями воспользоваться: у нас семья огромная, там нашлись бы нужные люди. Но закончилось всё тем, что нас просто исключили. И я уехал в Бобруйск. Работать устроился на тот завод, где ты работал — удивительно, что мы тогда не пересеклись, да? Потом я на другую работу ушёл. Он ко мне приезжал… Я врал матери, что у меня работа в две смены, а сам прятался с ним на крыше, или в лесу, или ещё где-нибудь… А потом, когда мы всей семьёй поднакопили денег, пришло время репатриироваться. Это было мамино решение. Она знала, что я пиздец как продолжал его любить и если бы остался в Беларуси на этой работе, я бы накопил денег и сам бы уехал от них, забрав его и оборвав все связи. Не скажу, что она победила, ведь я один хуй уехал и оборвал все связи, но я тоже не выиграл, потому что он со мной не поехал. А я звал, и его мать не держала… Она, кажется, вообще всё знала, едва ли не с самого начала. Потому что… мы вели себя очень громко по ночам, Лёв, ты понимаешь… Поэтому она и не кричала тогда в кабинете у ректора, поэтому и отпускала его кататься в Бобруйск, хотя это было так рискованно… Но это он решил не ехать… Не знаю почему. Я не удивлюсь, если моя мать ему названивала и угрожала. Она могла. Так вот… Я писал ему письма из Израиля, я часами стоял на улице у городского телефона и звонил, надеясь, что мне ответят… Мне не отвечали. И я хранил верность первый год — да и не сложно это было, потому что мать моя следила за мной. А потом я понял, что он точно никогда не приедет, и начал много пить и много работать, лишь бы накопить денег. Накопил и в свой же день рождения улетел на хуй на край света, поменяв перед этим имя и фамилию в паспорте. И, приехав, пустился в… не знаю, как это назвать. Было много алкоголя и первых встречных. Ты знаешь. А потом, когда меня начали узнавать парни на улицах, когда я заметил, какая огромная часть моей зарплаты уходит на алкоголь, презервативы, смазку и клубы… Я понял, что пора что-то менять. Тем более я хотел открывать бизнес. И на Новый год я пообещал Вике, но на самом деле себе, что завяжу с этим и что у меня либо вообще не будет никаких отношений, либо это будут серьёзные. Поэтому я так долго не мог определить, что же у нас такое: на очередную бесперспективную связь это не походило, а принять, что я наконец-то снова влюбился и это надолго я тоже не мог… Поэтому я вёл себя так. А, фамилия… Ты про неё когда-то спрашивал… Я говорил, что это название постановки. «Берег истины, часть 2» — это был последний спектакль, который мы хотели поставить, уже в стенах училища, мы там организовали свой театр, когда студию разогнали. За тем, как мы страстно готовили декорации, нас и застукали.       Больше я не произнёс ни слова, зато выкурил, наверное, половину пачки сигарет. Кажется, за сегодня я сказал больше, чем говорил с тобой за все наши три месяца… Ты обнял меня с удивительной чуткостью и тоже не смог найти никаких слов. Зато я смог сказать напоследок: — Я рад, что ты у меня есть.       Мы не скоро, но вернулись к брошенной гирлянде, и я даже старался тебе улыбаться, хотя видел, что ты теперь смотришь на меня совсем по-другому. Вот этого я и боялся. Я хотел, чтобы ты всегда знал меня таким, каким я стал в Австралии.