старые раны

      Двадцать четвёртого декабря у нас была самая сложная смена из всех, что я помню, и сложности эти начались после твоего ухода. Я планировал задержаться ненадолго, лишь для того, чтобы подготовить пекарню к двум выходным: написать Вике руководство по закрытию, вымыть то, что давно не мылось, написать ещё одно руководство по запуску системы после этих выходных; кроме того — огромное количство мелкой работы, о которой тебе нет смысла знать. Ты предлагал остаться, прямо упрашивал меня разрешить помочь, но я принял решение всё же отпустить тебя. Никаких переработок… Потом пожалел об этом: ближе к вечеру, когда осталось только распечатать лист с инвентаризацией и прикрепить его на видное место в офисе, пекарню стали просто разносить: мне пришлось выпекать дополнительные партии хлеба и булок, размораживать торты в микроволновке, пока Вика помогала Владу на прилавке. Такой наплыв гостей означал, что люди желают видеть нашу продукцию на рождественском столе. Это ли не успех?       Но этот успех принёс мне и неудобства: я задержался до семи часов, до самого закрытия: праздничный день был укорочен, но всё равно не дал мне воплотить планы, о которых я тебе рассказывал. Ты… Я стал названивать тебе из пекарни, но ты не взял трубку. Тогда мне уже не оставалось ничего, кроме как изменить наш вечер полностью, сделать этот праздник больше похожим на традиционно-европейский, нежели на австралийский. Я поспешил домой. Трамваи из-за праздничного графика уже не ходили, а на такси тариф взлетел в два, если не в три раза, но я так боялся не успеть, что без раздумий вызвал машину, хоть и не переношу их. Мне невероятно повезло, что ближайший к нашему дому продуктовый магазин ещё работал: в квартиру я зашёл с двумя большими пакетами: один был из нашей пекарни. Едва ступив на порог, я позвал тебя, ожидал услышать в ответ хотя бы мычание, если не увидеть радостно встречающего тебя, но до меня не донеслось ни звука. Это заставило меня настороженно взглянуть на обувь: нет, кеды твои на месте.       Я отнёс пакеты на кухню и прошёл к тебе, чтобы убедиться: да, ты спал. Ты вообще почти всегда спишь, если меня нет, а если не спишь, то либо пишешь стихи, либо — я не так давно заметил тебя за этим, — изучаешь мои русскоязычные книги. Это ты ещё не добрался до моих дисков с мультфильмами. Я подошёл к тебе, чтобы разбудить, определиться, что мы теперь будем делать. От моих небольших толчков в бок ты не проснулся, только чуть дёрнул губами. Такой у тебя милый ротик, я так люблю его целовать и трахать. Не об этом сейчас. Ты не проснулся, и я, оставив попытки нарушить твой сон, бросил на часы недовольный взгляд, словно это они виноваты, что уже так поздно.       На кухне я включил радио и принялся заниматься любимым делом — готовить. А задумал я приготовить дохуя всего. Я даже фартук надел, который у меня остался с времён, когда я работал в ресторане — я его нагло спиздил. Этот ресторан на одном мне держался, так что они должны были мне не только фартук этот подарить, но и давно сделать меня директором, поклониться в ноги и молиться на меня. Неудивительно, что мне так быстро выписали рекомендацию на гражданство. И неудивительно, что ресторан без меня закрылся.       Я так увлёкся готовкой, что не заметил, как ты проснулся и пришёл ко мне, сел за кухонный стол и начал делать то, что у тебя получается лучше всего — наблюдать за мной, пока я готовлю. Странно, что я не заметил тебя по твоему раздевающему взгляду. — Доброе утро, — я обернулся на тебя с улыбкой, такой нежной, которую тебе, наверное, непривычно было видеть. — Ты чуть праздник не проспал. — А чем это у тебя здесь пахнет? — ты тоже улыбнулся, игриво и заинтересованно.       Да, ты проснулся не от того, что выспался, не от звука радио и не от шума, который я издавал в процессе. Ты проснулся от запаха мяса. — Я решил тебя побаловать, а что? — я ответил так, будто не происходило ничего необычного, но на самом деле я самодовольно ухмылялся.       Ты не знал, что ответить, поэтому просто подошёл ко мне и, улыбаясь, крепко обнял за талию, пока я вываливал ягодный соус на индейку. — Спасибо.       Ты прошептал ещё какие-то слова о том, что я у тебя самый лучший, но я посоветовал тебе не мешать и вернуться обратно за стол, а ещё лучше — помочь мне, хотя бы начать готовить овощи для моего салата. И ты правда захотел помочь: начал спрашивать, что откуда достать, как мыть, как резать; пока я настраивал духовку, чтобы запечь твою индейку, ты уже раскладывал промытые листья ромэн на полотенце. — Ты знал, что салат Цезарь изначально был вегетарианский? Автор салата не добавлял туда курицу, — рассказал тебе я, пока замешивал соус.       Так в процессе приготовления ещё двух блюд — моего салата и рождественского рулета в форме полена по французским традициям — я рассказывал тебе их истории, тонкости приготовления и то, как я вообще научился их готовить. Если с салатом всё просто, то бюш де Ноэль — любимая сладость Вики, которую она просила меня приготовить не только каждое Рождество, но и на её день рождения; она каждый раз интересуется, когда мы введём в меню пекарни этот рулет. Я думаю, что никогда, хотя можно было и попробовать в этом году в качестве рождественского ивента. Я каждый раз об этом забываю.       Наш праздничный ужин почти был готов: осталось только подождать, пока подмёрзнет торт. А в ожидании я заставил тебя принести тёмную скатерть из глубин шкафа, пока сам доставал свечи и выбирал радиостанцию. По радио и произнесли напоминание о том, что вот-вот наступит полночь. Подло она подкралась, пока я готовил. Никогда не замечаю, сколько проходит времени, пока занимаюсь этим. Я, расставив на украшенный стол тарелки, поджёг свечи, открыл алкоголь, разлил его по стаканам и потушил верхний свет. Твоё лицо в этом тёплом свечении казалось особенно детским, а может, мне это казалось из-за общей сказочной атмосферы, которую я ощущал в последний раз, будучи совсем маленьким. — Я хотел отпраздновать Рождество с тобой по всем австралийским традициям, но сегодня было так много гостей, что у меня нихуя не получилось, — начал я, когда мы наконец сели за стол. До полуночи оставались считанные минуты. Ты, предвкушая мою долгую речь, взял в руки стакан с алкоголем и начал крутить в нём лёд. — А знаешь, какая одна из самых популярных традиций сейчас? Те люди, которые живут одни, или, например, не причисляют себя к католикам, или по другим причинам, не знаю, — для таких людей в парке недалеко от нашего дома проходит концерт Carols by Candlelight. Я ходил на него пару раз, но, если честно, уходил раньше конца с каким-нибудь красивым мальчиком. Там очень много людей, выступают очень известные люди, в целом — здорово, но ещё раз я бы пошёл туда лишь с целью показать концерт тебе. Так что, я думаю, мы не многое потеряли. Ну, правда, половина Мельбурна там, это даже больше, чем было на концерте Стинга. — Ты был на концерте Стинга?       Я поджал губы. Проговорился. Блядь. А ты ещё смотрел на меня так недоверчиво. Как будто понял всё. Ну, бля, конечно, понял: не каждый же год Стинг в Австралию приезжает! — Был, — честно и с наигранным равнодушием ответил я. — Когда сделал пирсинг и месяц тебя игнорировал. Двадцать пятого октября. Ты через день не выдержал и ко мне завалился. Если бы я знал, что ты припрёшься, я бы и тебя на концерт взял. Но я хотел протянуть ещё несколько дней.       Ты ничего не ответил, но я в твоем взгляде прочитал такую глубокую обиду, которую мне, кажется, не утешить никогда. Ну и похуй. Я взрослый мальчик, куда хочу, туда и хожу, и ты тоже взрослый мальчик, мог бы сходить и сам. А, точно, я ведь тогда тебе смены на вечер поставил. Ну не судьба. Извиняться не буду. — Раз уж нам не удалось попасть на концерт, — я перевёл тему, стараясь вернуть нас в сказку, которую мне удалось создать в нашей кухне, — а в Австралии принято отмечать любой праздник очень громко, мы будем делать это дома. Поэтому прошу, — я поднял свой стакан и протянул тебе, чтобы ты ударил об него свой. Звон заглушил музыку: таким он был громким. — Вот так!       Мы немного отпили, я прибавил громкость радиоприёмника — лишь тогда мы приступили к еде. Этот витающий в воздухе аромат ягодного соуса, которым я залил твою индейку, создавал настоящее ощущение Рождества, и оно подкреплялось рождественскими песнями про кенгуру по радио и гирляндами. А как же я охуенно готовлю, бог ты мой. На твоём месте я бы тоже обожал себя, обожал настолько, что тоже не мог бы долго обижаться, что смотрел бы постоянно этим блядским взглядом, что трогал бы при любой возможности, что всем своим видом говорил бы другим людям — да, это меня он выбрал. А хуй знает, почему я тебя выбрал, поэтому тебе особо нечем хвастаться. — Шур, а ты не думал открыть не пекарню, а ресторан? Ты так вкусно готовишь…       Ты закончил со своей индейкой и теперь жадно смотрел на то, как я доедаю салат. — Не задавай глупых вопросов хотя бы сегодня, ладно?       Я поднялся, чтобы грязные тарелки заменить на чистые, поставить охлаждённый рулет и долить алкоголь в стаканы. А закончив с поздним ужином, мы переместились в спальню, куда я перенёс свечи и также включил музыку. — В Австралии свечи зажигают не просто для атмосферы, но чтобы взять их вот так, — я положил тебе свечу в руку, и ты обхватил её обеими ладонями, а после я накрыл их своими, — и запеть. Знаешь эту песню? Take me out tonight, — я начал подпевать голосу Моррисси, звучащему из колонок. Ты подхватил, и мы вполголоса пели мою любимую песню The Smiths. И то, что ты плохо знал текст, нам никак не помешало. — А можешь перевести, о чём она? — смущённо попросил меня ты, когда песня закончилась. Я улыбнулся. — Я смутно понимаю, но мне она нравится… — И мне очень нравится. В частности, из-за текста… Что-то вроде «вытащи меня из дома вечером, отведи туда, где музыка и люди», — я переводил тебе, не задумываясь, потому что в совершенстве знал её. Ты восторженно смотрел на меня, а я говорил с лёгкой ностальгической улыбкой. — Мы едем в твоей машине, и мне никогда не захочется домой, потому что его у меня больше нет.       Я взял тебя за руку и прижал твою ладонь к своей щеке, перед этим лишь ненадолго остановив свою речь — чтобы поцеловать твою нежную ладонь. Ты прижался ко мне всем телом, освобождая руку из моего плена, чтобы переместить её мне на спину; я же с некоторой усталостью положил голову тебе на плечо. Мы стояли так, пока доигрывала последняя песня в альбоме The Queen Is Dead — я поставил его с конца. Потом я на пару мгновений отпустил тебя, чтобы сменить диск, и вот я уже подхватил тебя за талию, взял за руку, чтобы завлечь в медленный танец. Это была песня, которую мы тогда не дослушали — когда мне позвонила мать, когда заиграла песня про мать с того же альбома, и я в полуистерике забросил диск подальше. Я хотел так же подхватить тебя в тот день, я поэтому тогда и включил этот альбом — это последняя песня в нём, но моя мать любит портить мне жизнь. Нет, этот момент не испортить никому: казалось, весь мир тогда был сосредоточен на нашей небольшой спальне, где в свете единственной свечи и гирлянды, свисающей с карниза, танцевали мы с тобой, в праздник, который к нам не относится, в стране, где мы не рождались, но нашли друг друга и стали родными людьми, с судьбой, о которой не мечтали, которых притягивала друг к другу сила, имя которой я так не решался произнести. — Ты знаешь, я очень люблю Мандельштама. И в его самом известном стихотворении такие строки: «И море, и Гомер — всё движется любовью»…       Я произнёс это для тебя неожиданно, но в моём сознании это был ответ на так волнующий меня вопрос. Это фраза так и осталась обрывком потока моих мыслей, я не продолжил её и не объяснил, к чему произнёс её. Только прижал тебя к себе поближе и тогда услышал: — И тяжким грохотом подходит к изголовью…       А в колонках Стинг уже давно в последний раз пропел «Tea in the Sahara with you».

***

— Ещё одна традиция, конечно, тебе известна, она остаётся неизменной в любой стране, — сказал вдруг я, когда мы достаточно наобнимались в этой практически темноте. Я подвёл тебя к ёлке. — Подарки дарить друг другу… В Австралии, например, принято более ценные подарки дарить именно на Рождество.       Я кивнул головой вниз, под ёлку, и стал выжидающе наблюдать за тобой. Только потом заметил, что, кроме моей коробки, которую я оставил для тебя, там стояла и другая. Ты, наверное, положил её, когда я готовил…       Ты с улыбкой сел на пол, взял в руки коробку, над упаковкой которой я с присущей мне раздражённостью в подобных вещах мучился с матами, и принялся результат этих мучений разрывать. Я тоже сел рядом, но пока не взял свой подарок — мне так прочесть все эмоции на твоём лице, когда ты увидишь, что внутри. А ты, едва сорвав упаковочную бумагу, обратил на меня удивлённо-неверящий взгляд, открыл рот, чтобы что-то сказать, но ничего дельного так и не смог произнести. — Я помню, как вы с Вадимом обсуждали фотографию, и ты тогда так восторженно его слушал, — я пожал плечами на твой немой вопрос. Ты держал в руках коробку с фотоаппаратом Minolta Maximum 7000 и ещё одну, поменьше, с плёнкой для него. — Шура, ты с ума сошёл? — Может быть…       Может быть, я и сошёл с ума, но я уже взрослый мальчик и могу себе позволить подарить мальчику, с которым знаком три месяца, дорогой фотоаппарат — хороший подарок от человека, который на себя за последний год потратился три раза: на пластинку, пирсинг и билет на концерт. — У меня, кстати, есть один знакомый, street photographer. Он мне и посоветовал эту модель, рассказал, какую пленку нужно и так далее. У него можно фотки проявлять. Я вас познакомлю, он тебя научит правильно пользоваться камерой и поможет делать крутые фотки, — увлёкся я. — Шура, я тебя люблю.       Ты, перебив мой рассказ, набросился на меня с объятиями и стал выцеловывать мои щёки до тех пор, пока мне не стало противно от этой излишней нежности и я сам не оттащил тебя от себя. — Не хочешь испытать его сейчас же? — спросил я тебя, когда ты сел рядом со мной, так близко, что наши плечи касались друг друга. — Хочу, но сначала ты откроешь свой подарок, — ты смотрел на меня по-детски наивно. Мне стоило уже давно привыкнуть к этому взгляду так же, как и к пошлому, раздевающему. — Ну хорошо, — ты заинтриговал меня, и я потянулся к небольшой, но аккуратной коробочке: ты правда очень хорошо делаешь что-то своими руками. На бирке было написано: «Любимому, невероятному, ненаглядному директору». Я усмехнулся. — А я думал, я для тебя больше, чем просто директор. — Не просто директор, а любимый директор. — Не просто любимый директор, а… — Давай, открывай уже!       Я повиновался и принялся увлечённо распаковывать твой подарок, и, когда мне это удалось, я удивился не меньше твоего: ты подарил мне VHS кассеты с последними сезонами Симпсонов — как раз с теми, которых у меня ещё не было. — Лёвка, ты откуда, блин, знаешь? — не верил я. — Мне было скучно, и я решил посмотреть, что у тебя есть… Думал, найду порножурналы, а нашёл мультики. — Хорошо, что не порномультики, да? Хотя, говорят, в Японии такие есть… — Как найдёшь, покажешь? — ты толкнул меня в плечо. — А тебе лишь бы поглазеть, — я приобнял тебя за щёку и притянул к себе, поцеловал с долей кокетства и проступающей благодарностью. С каждой такой выходкой ты кажешься мне всё лучше и лучше, и я перестаю жалеть о том, что три месяца назад взял твой номер, позвал на свидание, устроил на работу и так далее. — Ну я визуал. — Ты-то? — я приподнял бровь. А потом вспомнил твой пристальный раздевающий взгляд. Ну да. — А что, не похоже? Думаешь, всё-таки аудиал? Да?       Твои глаза загорелись. — Я думаю, что глупо делить людей на такие группы, учитывая, что человек не может объективно оценить способности своего организма, — я пожал плечами и потянулся к сигаретам. Ты поник. — А учитывая твою любовь к фотографии, коллекционированию и к рассматриванию моего тела, я всё же думаю, что ты немного больше визуал, чем аудиал. Ты ещё и рисуешь хорошо. Вместе это весомее твоего музыкального таланта.       Может быть, это звучало слишком грубо, но я говорил, что думал. — А зажги свечу ещё раз, пожалуйста? Я придумал, я хочу сделать одну фотографию… Пока я докуривал, ты вставлял плёнку в фотоаппарат и разбирался, как этой машиной пользоваться. Удивительно, но научился ты быстро, быстрее, чем нашёл общий язык с кассой. Так ты притворялся передо мной или у тебя сейчас больше мотивации? Так или иначе, ты издевательски дразнящая сволочь. И мне это нравится.       Ты в инструкции вычитал, конечно, не без моей помощи, о том, как на этой камере поставить таймер или же автоспуск, заставил меня потушить свет, зажечь свечу и встать перед камерой — то есть сделать то, что мне не нравится больше всего в жизни. Когда ты уже перестанешь вытаскивать меня из зоны комфорта?       Ты установил камеру на какую-то не очень устойчивую конструкцию и прильнул ко мне; у тебя было десять секунд, чтобы поставить мои руки так, как тебе казалось, было бы красиво, и у меня было десять секунд, чтобы выдержать позирование. А потом мы повторили это несколько раз, то меняя положения, то не меняя, и ты был очень доволен своей новой игрушкой. Я же был почти уверен, что не останусь довольным, когда увижу проявленные фотографии. Мне редко нравятся мои фотографии. А ты слишком много знаешь обо мне, я заметил… И слишком много себе позволяешь, например, раздевать меня по своему желанию или трогать мои уши. Ты же знаешь, что до тебя это было разрешено лишь одному человеку, и то — спустя несколько лет построения доверия?       Наконец ты осчастливил меня восклицанием о том, что плёнка закончилась. Мне больше не придётся терпеть это мучение. Я включил обратно верхний свет, убрал лишний мусор, затушил свечу, и через какое-то время мы уже сидели с тобой на диване и о чём-то увлечённо говорили, ты продолжал благодарить меня за подарок, а я, в свою очередь, рассказывал, какие люблю мультфильмы и на что ходил в кино. Именно тогда из соседней квартиры начала доноситься музыка взамен закончившейся нашей. — А они громче нас, — я усмехнулся, указывая пальцем в потолок. — Негоже. — Шур, я что-то не хочу громкой музыки… — ты не поднимал голову, занятый поглаживанием моей ноги. — А кто тебе сказал, что я про музыку? — я провёл ладонью по твоей шее, поднялся выше и провёл большим пальцем по щеке. — Ну ты только про музыку и говоришь, — промямлил ты, поднимая на меня взгляд. — Неправда, не вводи нас в заблуждение, — произнёс я уже тише, глядя тебе в глаза.       Ты понял мой намёк, и вот мы уже вели себя не тише, чем соседи; по крайней мере, мне таким громким казался твой крик, на который ты срывался, издавая болезненные стоны от того, с какой силой я в тебя входил, как тянул на себя за волосы и как царапал спину. И я совсем не шёпотом спрашивал тебя, точно ли ты готов к такому, не пожалеешь ли потом о том, что в эту сказочную ночь решил побыть моей сучкой из числа тех, с кем я спал все эти годы. А ты был создан для этой роли, ты, с твоим мягким телом, удивительной пластикой и лицом порноактёра. Такой весь ты — и полностью мой. Мои собственнические наклонности просто ликовали от происходящего. Жаль, ты не будешь в таком же восторге завтра, когда проснёшься и попробуешь пошевелиться… А сейчас — ничего, так себе, довольный, доведённый до оргазма даже без касания плоти, ты нашёптывал восторженные слова, вроде бы о том, что это твоё лучшее Рождество. Конечно, лучшее, ты ведь его до этого не праздновал, придурок.

***

      На следующий день — не могу назвать это время утром, — едва ты проснулся и, неподвижно лёжа на боку, почти на животе, болезненно позвал меня, я сразу же подал тебе таблетки и стакан воды — я сидел рядом с тобой, рассматривая твою исполосованную спину и ждал, пока ты проснешься. Ты, чуть приподнявшись, закинул в рот таблетку и выпил всю воду из кружки, что я тебе дал, а после обессиленно рухнул обратно. Я придвинулся ближе, коснулся твоего плеча и стал утешительно гладить в местах, где я не оставил царапин. — Давай я тебе спину намажу? У меня есть мазь классная, поможет, — я поднялся рукой наверх, запустил ладонь в твои спутанные кудри и стал массировать кожу головы. — У меня не спина болит, Шур, — недовольно пробурчал ты. — Я понимаю, я не глупый. Таблетку я тебе уже дал, — я убрал руку с твоей головы и стал снова гладить твою чистую кожу, а ты тихо хныкал, как ребёнок. — Ну, Лёва… Крови нет, значит, всё хорошо, поболит и пройдёт, а спину я намажу, — я поцеловал тебя между лопаток, и ты от этого слегка прогнулся. — Ты меня не любишь больше? Жалеешь, что согласился? — Люблю… Просто больно-о-о, — продолжал стонать ты.       Я всё же взял мазь и стал покрывать ей каждый след от своих ногтей, оставшийся на твоей спине. Ты тихонько шипел, жмурился, пока не стал снова засыпать. Закончив, я провёл дорожку из поцелуев от самых твоих ягодиц до загривка и, целуя щёку, заметил твой сонный взгляд. — А теперь давай спать. Поспишь и всё пройдёт, давай, — я перелез через тебя, чтобы лечь лицом к лицу, положить ладонь на твою щёку, заботливо её погладить и поцеловать твой лоб. Ты прижался ко мне, к своему обидчику и доктору в одном лице.       Мы проспали так до вечера, потому что могли себе это позволить: нечасто в нашем графике выпадают целых два выходных дня. И то разбудил меня ты, трогая где попало, разбудил, чтобы, как ребёнок, оповестить: — Я кушать хочу.       Ты всё такой же беспомощный, как и несколько месяцев назад. Я с трудом открыл глаза, сквозь ресницы рассмотрел твоё наивное лицо и задал вопрос: — Как себя чувствуешь? Лучше?       Ты положительно промычал. — Сесть можешь?       Ты отрицательно помычал. — Что, лёжа кушать будешь?       Ты положительно промычал. — Тебе язык отрезали?       Ты отрицательно помычал. Это начало мне надоедать. — Стоя будешь есть. Я тебе в кровать ничего носить не буду.       Я поднялся и с трудом перелез через тебя, чтобы накинуть халат, пойти на кухню и посмотреть, что вообще есть из еды. Тогда я и наткнулся на пакет из пекарни. Точно: я забирал оттуда тортики, которые списываются сегодня ночью. Ими и будем питаться. Я заварил чай и позвал тебя, и ты, громко топая, приплёлся на кухню. — Блядь, ну ты хоть оденься.       Ты стоял, оперевшись о дверной косяк, растрёпанный и абсолютно голый. Этим своим беззащитным видом ты ещё сильнее вызывал у меня чувство вины, хотя пошло оно на хуй. — Лёва, завернись хоть в одеяло, тебя весь Мельбурн видит, — на окне у нас не было занавесок, а квартира размещалась на втором этаже. — Вчера слышал, сегодня видит. Я не стесняюсь, — ты поджал плечи и улыбнулся. — Делай, что я сказал, иначе я тебя не покормлю. — У меня нет такого халата, как у тебя. — Твои проблемы, мог бы и купить. Лёв, ты думаешь, что только из-за того, что у тебя после меня сильно болит жопа, я буду дохуя ласковым и добрым?       Я проговорил это, не поднимая на тебя взгляд, занимаясь чаем и выкладыванием тортов на тарелки. Ты поджал губы и ушёл, а вернулся замотанный в одеяло. Другое дело. Я протянул тебе тарелку, а ты подошёл к столу, но не сел, взял в одну руку кружку, а другой держал одеяло, смотря на меня так обиженно-беспомощно, что я всё понял. — Нет, я не буду тебя с ложечки кормить, — я строго посмотрел на тебя. — Это вилочка, — произнёс ты, сделав глоток. — Ты совсем сесть не можешь? — я-то благополучно сидел на стуле, отчего мне приходилось смотреть на тебя снизу вверх. — Не могу.       Мне кажется, ты уже врал. Я глубоко выдохнул и, на секунду выдав улыбку, поднялся, взял в руку тарелку, в другую — вилку, ей отделил кусочек клубничного чизкейка и протянул тебе. Ты улыбнулся невинно и съел его. — Ну что, приятно, когда двадцатисемилетний мужчина кормит тебя с вилочки?       Я с усмешкой прикусил губу. — Приятно, что это делаешь ты.       И как тебе удаётся каждую мою пошлую насмешку над тобой парировать нежностью? Я ещё протянул тебе так несколько раз отломленный чизкейк на вилке, а потом ты сел мне на колени, и я стал кормить тебя действительно как ребёнка. И удивительно, тебе уже было не больно. С чего бы это?