старые раны

      Если двадцать пятое число мы провели в кровати и не сделали ничего полезного, то на двадцать шестое у меня были планы продуктивнее. Я разбудил тебя позже полудня; ты подумал, что это раннее утро, поэтому недовольно оттолкнул меня со словами: — Отстань, у нас сегодня выходной, — и отвернулся к стене, зарываясь в одеяло. Вот это дерзость. — Лёва, это не по желанию, — я говорил строго, срывая с тебя одеяло. — Вставай. — Я хочу спать. — Хорошо, я пойду один, — я кинул на тебя одеяло и встал с кровати. — Жди ближе к ночи. Пока.       И оставил попытки тебя разбудить. Я стал собираться, нарочито тихо ведя себя, чтобы не потревожить твой столь важный сон. Только вот сковородка и жарящиеся яйца на ней шипели откровенно громко, так, что тебе было слышно даже из комнаты. Я выложил омлет на тарелку и, повернувшись к столу, обнаружил за ним тебя. — Ты на меня не приготовил?       Твой взгляд был до смеха растерянным, а голос словно провинившимся. — Так ты же спишь? — я пожал плечами и поставил свою тарелку на стол, где стояла одна чашка кофе и лежала одна вилка. — Ну, Шур… — Что «Ну, Шур»? У тебя с такой скоростью планы меняются, я не успеваю отслеживать. А продукты мне не хочется переводить хотя бы дома, знаешь, с каким трудом я выкидываю нереализованную продукцию? — С таким, с которым я сейчас встал с кровати, чтобы узнать, что ты правда собрался оставить меня дома.       Я тебе ничего не ответил и стал молча есть свой завтрак. Ты голодно и обиженно смотрел на меня, сдвинув брови и кусая губы, а потом стал снова рассказывать мне, что ты тоже голодный. — Ну поешь бутерброды, — вновь пожал плечами я. — С одним сыром? — С одним сыром, — повторил я. — Ты жестокий, — ты ноюще протянул эту фразу и подошёл к кухонной тумбе, чтобы взять из неё вилку, а когда вернулся за свой стул, нагло отломил ею кусок моего омлета и отправил его себе в рот.       Я поднял на тебя строгий взгляд, хотя на самом деле был удивлён и даже горд тобой. Теперь ты не просто ребёнок, нытьём выпрашивающий того, что хочешь, теперь ты уже подросток: выбешиваешь, заставляешь злиться и всё равно получаешь своё каким-нибудь самым ужасным и изощрённым способом. Я чувствовал себя отцом.       Когда мы закончили делить омлет на двоих и допили кофе (ты догадался сделать себе отдельно), ты придвинул свой стул ко мне и начал многократно благодарить меня, и благодарности твои закончились глубоким поцелуем, в который ты завлёк меня, притягивая к себе за лацканы халата, и во время которого ты заставил нас подняться на ноги, стал обнимать меня ладонями то за щёки, то за плечи, то за талию. А я отвечал тебе, но лишь до тех пор, пока ты не начал пытаться стянуть с меня ткань на плечи, чтобы оголить мои ключицы и грудь. — Лёва, я напоминаю, что на кухне у нас нет занавесок, а ещё я планировал гулять, а не трахаться. — Почему мы всегда делаем то, что ты хочешь? — Потому что мы уже вчера делали то, что хочешь ты: спали весь день. — И тебе не понравилось? — Понравилось. Моя очередь.       Пока я будил тебя, завтракал и спорил, пока мы одевались, пока ехали в центр города, закончились самые жаркие часы дня. Мы шли по одной из главных улиц, украшенных к рождеству в красно-зелёных цветах, с кипарисами и надувными елями, с иллюминацией и прочим декором, который без снега в плюс двадцать пять смотрелся совсем не к месту. Нам встречались и уличные музыканты, и художники, и даже какие-то актёры, мимы. Они привлекали туристов и вымогали с них деньги, а я всегда мечтал дать пинок под зад какому-нибудь аниматору из их числа. Я не очень-то люблю подобные развлечения, а ещё не люблю, когда мужчины с попугаями на руке предлагают сфотографироваться с ними за пару долларов. Хуже этого — только цирк, в который однажды меня сводили родители, потому что как же: приехал цирк из Минска! Я навсегда запомнил тех замученных слонов. Может, поэтому я вегетарианец. — Сегодня по британским традициям отмечается Boxing Day, то есть день коробок или день подарков, кто как переводит, — начал я, закуривая. — В современных реалиях главной традицией этого дня является массовый шоппинг, вызванный тенденцией продавцов делать скидки именно в этот день. Ну а ещё в этот день проходят самые громкие тусовки, потому что семейные праздники кончились, а все предприятия, кроме магазинов, закрыты. А мы как раз не магазин, поэтому я сделал нам выходной. Так что, если ты хочешь что-то купить, самое время. — Отлично, куплю нам занавески в кухню, — ты довольно улыбнулся. — Там даже нет карниза. — Я повешу сам. — Ага, сначала согласуй это с арендодателем, — я недовольно хмыкнул и закурил.       Ты, взявший с собой камеру, с большой любовью фотографировал эти наряженные улицы, по которым мы с тобой ходили. У одной из самых ярких ёлок ты уговаривал меня попозировать. Я отнекивался: — У тебя мало кадров, потрать их на что-то более фотогеничное.       Но ты всё же поймал кадр со мной, когда я стоял на мосту, расслабленно опирался на перила и затягивался сигаретой, рассматривал течение реки, поверхность которой блестела, отражая приближающееся к закату солнце. Я поздно заметил, что ты меня фотографируешь; решив не портить до конца драгоценное место на плёнке, я стал ворчать лишь когда ты опустил фотоаппарат.       На каждой улице играла музыка, и иногда репертуар музыкантов повторялся, иногда нам попадалось что-то на удивление редкое и даже мне не знакомое. Ты шёл с большим пакетом в одной руке — всё-таки купил занавески, — и с небольшим в другой: это был спрятанный в крафтовый пакетик алкоголь. У меня тоже такой был. Не знаю, из-за алкоголя или нет, но ты стал останавливать меня у этих музыкантов и начинал танцевать, а я держал твой пакет и с удивлением и нежностью рассматривал тебя: такая у тебя пластика, такой ты красивый. И счастливый, несмотря на моё недовольное ворчание, несмотря на наш утренний маленький конфликт. Потом ты возвращался ко мне, довольный, обнимал меня, а я не мог скрыть улыбку, с которой хлопал тебя по спине и возвращал тебе в руки пакет. Твоё веселье дошло до того, что у одного уличного музыканта ты выпросил гитару на пару минут на ужасном английском — я стоял рядом и смеялся с его напуганного лица, представляя, что он думает. И тогда уже я фотографировал тебя, как ты поёшь на улице вечернего Мельбурна, владелец гитары стоит рядом запуганный, а прохожие кидают деньги в шляпу, и всё это освещается закатным солнцем, лучи которого отражаются в новогодних украшениях на столбах, витринах, карнизах зданий. Счастливый, ты на том же своём английском объяснил музыканту, что кинутые тебе центы отдавать не надо, и направился ко мне, сияя улыбкой. — Красиво было? Я молодец? — Молодец, — я закинул руку на тебя, чуть прижимая к себе, и мы шли так совсем не долго, но ты, кажется, растаял от этого жеста.       Мы двигались вверх по городу, удаляясь от нашего дома всё сильнее. Я хотел предложить пойти обратно или даже поехать на трамвае, выйти где-то возле пляжа и продолжить прогулку там, рядом с домом, чтобы потом быстро до него добраться, когда мы совсем устанем; но я не успел озвучить тебе своё предложение, потому что ты сбил все мои мысли, напугав меня, когда воскликнул моё имя и побежал к витрине какого-то магазина. — Я даже не знал, что тут такое есть!       Ты прилипал руками к стеклу, за которыми на изящных полочках были ровно выставлены… игрушечные машинки. Я с видом полного непонимания подошёл к тебе, а ты уже оторвался от рассматривания витринных образцов и изучал часы работы. Я вздохнул. — Блин, он закрыт уже! Надо запомнить это место… — Лёв, может быть, ты мне объяснишь, что такого в магазине с машинками? — Я обожаю машинки…       Ты поднял на меня искрящийся взгляд. — У меня была коллекция, в Беларуси ещё, мне папа привозил из заграницы или из других городов, он часто в командировки ездил. А потом я эту коллекцию продал, когда в Израиль поехал, мне денег на билет не хватало… И я так по ним скучаю… — Так вот что тебе нужно было дарить. А я старался, фотоаппарат выбирал, — я улыбнулся.       Не знаю, чем была вызвана моя улыбка. Наверное, твоим милым видом, потому что уже через несколько секунд я смотрел не на тебя, а в глубину улицы и в мыслях прокручивал, как вообще так вышло, что у меня дома сначала оказался взрослый ребёнок, потом мясо, а сейчас ещё и появятся игрушечные машинки, и всё это привёл в квартиру я. А ты — ничего, так себе, довольный шёл, закручивал на ручках пакет этот с шторами и продолжал рассказывать о своей белорусской коллекции.       На трамвае мы доехали до пляжа St. Kilda. Вот, где проходили все тусовки того праздничного дня! Уже почти стемнело, и пляж освещался огнём грилей, мангалов, чьих-то бенгальских огней, светящихся шариков и, конечно, уличных фонарей. Музыка играла на всём пляже и в воде тоже — на личных катерах и судах побольше. Да, в Австралии принято отмечать любой праздник шумно настолько, что голова начинает болеть не хуже, чем у игемона.       Я предложил тебе подойти ближе к воде и помочить ноги. Мы сняли обувь, как тогда, ночью, и стали наслаждаться касанием обнажённых ступней ещё не остывшего песка, а потом — прохладной воды. Так мы неспешно прогуливались по пляжу, по линии воды, вдыхая дым от многочисленных грилей, и я от прекрасного настроения не придавал излишнего значения тому, что во время всей прогулки держал тебя за талию. Я был уверен, что все на пляже заняты своим торжеством, и им нет дела, где там я тебя трогаю, пока я сам не убрал от тебя руку, чтобы показать ей на компанию из четырёх парней. — Смотри, это друзья мои. Я не видел их сотню лет, давай подойдем? Познакомлю, — я, не дожидаясь твоего ответа, направился к старым друзьям. Потом, конечно, обернулся, удостовериться, что ты идёшь за мной. Какой же я эгоистичный, да, Лёва?       Они не видели меня издалека, поэтому мне пришлось голосом обратить на себя внимание, когда я до них дошёл: — Hey there, still remember me? — я произнёс приветствие громко, вставая между двумя парнями. — Look who's there! — один из них, ближайший ко мне, блондин, поднялся с песка и приветственно обнял меня. Я крепко обнял его в ответ. Как же я по ним скучал. — I see you're not alone?       Он кивнул на тебя, а я расплылся в широкой улыбке. — It`s Leva. Лёва, это Майкл, Дино, Генри и Клифф.       Ты, несколько смущённый, пожал протянутые тебе руки. — Are you dating? — сразу же спросил меня Майкл. — Yes, — без замедления гордо ответил я. — Hey, Leva, blink twice if he's holding you hostage, — он обратился к тебе, и я, глянув в твою сторону, заметил, что ты не понял этих слов. Хотя ты улыбался и всё сильнее смущался. — He doesn't understand you. Лёва, он попросил тебя моргнуть два раза, если я держу тебя в заложниках. Тут ещё кто кого держит, скажи?       Ты с улыбкой сдвинул брови и посмеялся, положительно отвечая и пряча взгляд. Я так люблю, когда ты смущённо поджимаешь плечи — как тогда. Мои англоязычные друзья смотрели на нас с интересом — конечно, из-за чего можно так смеяться после слов о заложниках? — Stop joking in russian, — Майкл, севший обратно на песок, толкнул меня в бедро. — I said that it's unknown who's being held hostage by whom.       Мы ещё немного посмеялись, и они пригласили нас присоединиться. Я объяснил, что мы, вообще, гуляем и встретили их случайно. Они были настойчивы, поэтому через несколько минут мы уже сидели непозволительно близко друг к другу и пили некрепкий алкоголь, которым с нами поделились ребята. — And what do you actually do, Leva? Have you some hobbies?       Майкл не давал тебе покоя, старался разговорить, чтобы получше познакомиться и вписать тебя в нашу компанию. Я с улыбкой и даже какой-то гордостью стал на тебя смотреть. Ты сминал салфетку и неуверенно отвечал, но эта неуверенность заменялась твоей пиздецки обаятельной улыбкой. — Of course, I`m interested in music…I had a… dream? Шура, помоги, я боюсь наговорить хуйни. — Нет уж, говори сам. Ты так никогда язык не выучишь!       Ты, выставив нижнюю губу вперёд, кинул на меня самый обиженный взгляд, но продолжил: — So, I had a dream to be musician, I had some small and large concerts in Belarus and Israel… — Why do you say «had» about your dream? — спросил тебя Дино, мягкотелый парень в очках. — Because our band… — ты запнулся о полное незнание, как объяснить, и поднял на меня взгляд, полный беспомощности и умоляющий подсказать. — A guy he was playing with decided to continue music career without him. It was a dark story that turned out to be hard to accept. It`s the cause why he can't play music again. But he's a really good songwriter, it`s better to say «poet», I really like his poems. — I remember that you're in turn really good guitarist. Have you thought about teaming up? От слов друга у меня сдвинулись брови и я посмотрел на него не то обиженно, не то разочарованно. — Michael, I thought that you understood me. When I said «I'm not musician anymore», it meant that I would never go on stage and record songs. Never. I'm baker. I have my own bakery, — я произносил слова чётко, громко, как будто бы от этого зависело, доходит ли суть до моих друзей. — Why do you all want me to go back to music? — Because our friendship started with music, remember? — Дино взглянул на меня с ностальгической улыбкой. — And it continues, despite the fact that I am changing. Or you aren't changing?       Он пожал плечами, я закурил, и ребята продолжили диалог на другую тему. Кажется, они обсуждали Рождество, спрашивали тебя, католик ли ты. Я надеялся, что весь этот диалог about music ты не понимал, хотя он был не таким сложным к пониманию даже с твоим уровнем, а я говорил громко и уверенно. Похуй. С тобой мы тоже уже обсуждали эту тему, и ты должен был понять даже лучше, чем мои друзья. А они угощали тебя барбекю (ты не сразу понял, что значит «You want some barbie»), копчёной колбасой (тебе пришлось объяснять слово «Snag») и поджаренным на том же гриле хлебом, а я скользил взглядом по пикниковой скатерти в поисках того, что мог бы съесть. Мне попался последний кусок сыра, который я долго и жадно сверлил взглядом, пока наконец не спросил: — Can I take it?       Спросил, наверное, потому, что это был последний кусок. Конечно, мне разрешили его доесть, но перед этим пошутили над моим вегетарианством и пожалели тебя, поспешили отдать весь приготовленный стейк: ты ведь, бедный, со мной мяса совсем не ешь! Вот же мрази. Как я их люблю. — Guys, — я обратился к друзьям, когда ты начал посылать мне однозначные взгляды, уже давно доевший свой стейк, и алкоголь, данный нам на двоих, тоже закончился. — We want to continue our walk, or date if you want. We'll go, okay?       Прощались мы долго: каждый из них планировал задушить нас на прощание, похлопать по спине, пожелать всего наилучшего, а Майкл стал опять нашёптывать тебе какие-то намёки, мол, если я тебя совсем замучаю, его телефон есть у меня в книжке и ты всегда сможешь ему позвонить, чтобы попросить помощи. Я послал Майкла на хуй, рассказал ему, что тоже его люблю, и вот мы уже шли, по-прежнему босиком, как зачастую принято в Австралии, в сторону дома. Людей на улице заметно поубавилось — завтра рабочий день, а австралийцы любят хорошо выспаться перед тем, как встать в пять утра. Нас с тобой ожидал такой же ранний подъём. Я курил, а ты старался воровать у меня сигарету, на что я раздражённо отвечал, мол, у тебя есть своя, а тебе было всё равно, пока я не разозлился на тебя и строгим голосом не запретил брать мою сигарету. Домой мы вернулись поздно, и я практически сразу отправился в душ. Закутавшись после него в любимый махровый халат, я освободил помещение для тебя, а сам поспешил лечь спать; у меня это почти удалось, но не до конца. Ты вернулся как-то слишком рано и сел на край дивана, поджав под себя ноги, стал сверлить меня взглядом, будто что-то хотел. — Шура, мне нужно с тобой поговорить. — О чём? Ты прислушался к Майклу и теперь уходишь к нему?       Я не поднял голову на тебя, проговорив свои вопросы в подушку. — Нет, Шур, меня кое-что волнует. — Ты не можешь проволноваться до завтра и мы обсудим за завтраком? Нам рано вставать, — я продолжал недовольно ворчать, и сцена эта походила на утреннюю, когда я тебя будил. — Не могу. Утром я буду менее уверенным и не смогу сказать. А сейчас я немного пьяный и уверенный после такого насыщенного дня.       Я приподнялся, повернулся к тебе и после глубокого вздоха произнёс: — Ну, что ты хочешь сказать? — Много чего хочу сказать… Прежде всего, сказать спасибо за эти праздничные дни. Да, ты устроил нам прекрасные, насыщенные выходные, за которые я тебе благодарен, и я верю, что ты бы не стал такое устраивать для какого-то чужого парня. Но… Блин, я сейчас понял, как это глупо всё звучит. Просто мне кажется, что ты стал холоднее ко мне относиться, ты стал более грубым… Не так холоднее, когда ты намеренно меня избегал, не в том смысле грубым, когда ты страстно хватаешь меня за волосы, а таким холодным, что готов равнодушно оставить нас без прогулки и уйти отмечать праздник один лишь из-за того, что я хочу ещё поспать, и в таком смысле грубым, что ты разговариваешь со мной матом, который стал звучать тяжелее, чем просто постоянная фигура твоей речи… И злишься из-за мелочей, из-за того, что я беру твою сигарету, — мы же всегда курили одну на двоих, нет? Ты всегда так пошло вставлял мне её в губы… Да, ты переступил через свои принципы и приготовил мне мясо, но ты тут же равнодушно стал рассказывать, как не позвал меня на Стинга, ты потратил кучу денег мне на подарок и зацеловал, когда мне было очень больно, но ты со скрипом согласился этот подарок испробовать и с тем же скрипом выносил мою болезненность под конец дня… Понимаешь, Шур, мне кажется, ты становишься ещё более равнодушным, чем до нашего сближения. Тебе как будто стало внезапно так же похуй, как в первый раз, когда я у тебя заночевал и ты просто лёг спать, оставив в своей квартире какого-то непонятного сталкера, то есть меня. — То есть ты перестаёшь чувствовать себя особенным?       Ты поднял на меня испуганный взгляд, на который я старался отвечать своим равнодушным. Ну не мог же я тебе прямо сказать, что я стараюсь нивелировать своё проявление слабости в тот день, когда мне позвонила мать. — Я думал, я… Ты сам говорил… — Я много чего говорил. Ложись спать, а, — я понял, что, в общем-то, поднимался зря, поэтому поспешил лечь обратно. — И поменьше думай о всякой ерунде.       Пытающийся заснуть, я стал слышать твои всхлипы, но распознал их как тревожные не сразу. Только когда я почувствовал, как ты вздрагиваешь, я вновь поднялся и застал тебя плачущим. Только я стал думать, что недопонимания, вызвавшие твой уход на ночь из дома, закончились и ты не будешь расстраиваться из-за того, что я тебя люблю чуть меньше, чем тебе хочется, так ты решаешь обидеться на мой несколько издевательский ответ. Ты слишком нежный для меня, тебе с трудом даётся мой грубый характер — я понимаю это уже в который раз. Я думал, ты привыкнешь, и даже думал, ты привык после той рождественской ночи, но, кажется, нет… Я взял тебя за руку, чтобы отвести ладонь от лица. Поцеловать его ты мне не дал, поэтому я прижал твою ладонь к своим губам. — Ты думаешь, я тебя разлюбил?       Ты положительно промычал сквозь слёзы и сбивчивое дыхание. И этим мы занимаемся вместо того, чтобы спать. Лучше б трахались. — Просто… Мне некуда… будет идти, если ты меня бросишь, — ты с трудом произносил слова после долгого молчания. — Я знаю, и я не собираюсь тебя бросать. Мне казалось, мы с тобой это обсудили, — я с каждым словом старался приблизиться к тебе, как-то успокоить, погладить по голове, по щеке, по руке, поцеловать руку, в конце концов. — Мне тоже казалось, что всё хорошо, а потом ты начал вести себя так, — ты открыл глаза и направил на меня вопросительный взгляд красных от слёз глаз. — Почему? — Потому что, если бы я постоянно был добрым, коим не являюсь, ты бы ещё сложнее реагировал на меня не доброго, — я усмехнулся и прижал тебя к себе. — Понимаешь, глупый мой? — Понимаю… Мне нравится, когда ты злишься, но иногда это пугает и я… — Ну всё, хватит, — я повалил тебя на диван, не выпуская из своей хватки. — Давай успокаивайся и спать. Завтра рано вставать.       Ты прошептал, что любишь меня, и я ещё долго слушал твои всхлипы, мешающие заснуть. Не представлялось мне, как на следующий день не выспавшимся составлять отчёты, а тебе опухшему стоять за прилавком, и всё это из-за какой-то хуйни…