Не смотри в её сторону

Последняя стычка с Мехмедом была роковой ошибкой в биографии Лале. Кто же знал, что после этого он не оставит её в покое? Теперь каждый раз, стоило им оказаться в одном месте, она ощущала его взгляд на себе. Насмешливый, придирчивый, обволакивающий. Она даже начала думать, что он следит за ней. Но больше всего Лале ненавидела, когда Мехмед неожиданно появлялся из-за спины так тихо, как не может больше ни одно живое существо, и пугал при этом «вежливой» ерундой вроде: «Добрый день» и «Как поживаете?». Сначала она от неожиданности дергалась, однажды даже чуть не ударила его, а потом просто пыталась игнорировать. Мехмеду же нравилось подшучивать над ней, это всегда быстро и эффективно поднимало ему настроение. С тех пор, как он обосновался во дворце на правах скорого правителя династии, ему, помимо усиленной учёбы, как бы вдовесок, позволили заиметь свой гарем. И он соврёт, если скажет, что половина его стараний над ненавистной учёбой была не ради того, чтобы отлучиться с одной из прекрасных рабынь. А бывали там всякие. Одна из них, Лерея, — пела так же нежно и чувственно, как и танцевала. Мягкая, податливая, услужливая, всегда улыбчивая. Иного поведения ей бы, конечно, не простили, но эго Мехмеда умасливал тот факт, что одно его слово — и её тут же разденут и заставят валяться в грязи, как прокажённую. Или того хуже — казнят. А потому она старалась как полагается. Читала по губам, чего он хочет, заигрывала, но знала своё место. Единственной целью Лереи было ублажить шехзаде, и она делала всё, что могла в свои семнадцать лет. Иной раз, после их встречи в покоях, Мехмед выходил довольный и возбуждённый. Наконец у него были какие-никакие, а власть и почёт. Пусть даже в рамках своей комнаты. И когда ему на глаза попадалась Лале… Как он мог отказать себе в удовольствии немного подтрунить над ней? Да, запретный плод сладок, но не будь она ему роднёй… Лале не смела дерзить ему в открытую, поэтому изворачивалась, как могла, стараясь деликатно отвадить нерадивого шехзаде, и это имело последствия. Увидев как Лале воркует с пленным отребьем, смеётся с ними, переходит все рамки приличия, позволяя им касаться себя… Мехмед неожиданно увидел её в новом свете. Он понял, что она может быть другой, что её можно усмирить, сделаться ей другом. И какую злость он испытывал от того, что эта безрассудная девушка растрачивала себя на подобных ничтожеств. Мехмед вообще слабо понимал, для чего они, эти отщепенцы, здесь? Тем более поражал тот факт, что Султан вообще допустил общение между отребьем и его семьёй. Это не шло ни в какие рамки. Если от одной ошибки (неизвестно какого масштаба) Султан разгневался и сослал мать своего наследника, то чем они заслужили место под солнцем? Чем они отличались от него? Или скорее: чем они были лучше родного сына? Первый же указ Мехмеда, как Султана, был нацелен именно на них. Казалось бы: такая власть, собранная в юных руках! Должно быть, это будет что-то великое, но нет. Он мог приказать доставить себе лучшего жеребца, вышитый кафтан с драгоценными камнями или всё же отдать указ о, допустим, какой реформе. Так разве ж Мехмед что-то в этом смыслит? Ему проще устранить маленькую шайку оборванцев, отправить их восвояси, чтобы служили своими мечами и верностью Султану. Так от них будет хоть какая-то польза. Мехмед знает, что им его никогда не превзойти. Просто по определению. Они были рождены низшими, и даже если сердобольная Лале-хатун дарит свою благосклонность, должен быть кто-то, кто спустит их с небес на землю. Мехмед знал, что её неприязнь к нему показная, дескать: «смотри, падишах, я лучше сделаюсь другом рабу, лишь бы ни минуты не провести в твоих объятиях», и первое время поддавался эмоциям, злился, но затем понял, что если бы он ей действительно не нравился — Лале выражала бы это иначе, он бы это видел, чувствовал, а так… То было лишь игрой, причудой детской, лепетом. Наконец, когда Лале проснулась в чужих покоях, то аккуратно прошлась рукой по простыням и, вздохнув, слегка принюхалась. Алый свет в крашенном стекле окутал комнату, от её одежд исходил лёгких запах ароматного масла. «Масла?!» Лале вскочила, больно ударившись о подголовник, чем вызвала смех Мехмеда. — Лале-хатун, вы такая соня, я уж думал, мне придётся всю ночь просидеть здесь, — насмешливо начал он, как только Лале, как обожжённая, выхватила свою руку из его объятий. — Что я тут делаю?! — грубо бросила она, но заметив во что одета, быстро прикрылась, попятилась назад. — Лежите, Лале-хатун, — издевался Мехмед и всё же сел ближе к ней. — Не трогайте меня! Не можете! Лале заверещала, преградила путь ногами, пыталась пинать, но Мехмед, хоть и был худ, а всё же сильнее. Она вся скорчилась, испугавшись. То, как он с ней разговаривал, куда привёл и во что одел — всё кричало о том, что её чести и достоинству грозит опасность. Нужно было бежать! Да было бы куда… Окна высоко, за дверью охрана, да и он не выпустит. Стоило послушать Влада, когда он предлагал ей пузырёк с ядом… Мехмеду нравилось представление. Нравилось то, как малейшее его действие находило в ней отклик, нравился её страх, нравилось её очаровательно-встревоженное выражение лица. Он заставлял её что-то чувствовать так сильно, что Лале едва соображала. Беззащитна и прекрасна, зажатая у изголовья кровати, Лале почти не дышала, прикрывая голову одеялом. — Ла-але, — мягко протянул тот, — Чего ж упрямитесь, дайте разглядеть вас? Его рука аккуратно скользнула к её обнаженному худому плечу, от чего та поёжилась, затем рука скользнула ниже. Лале пискнула, вскочила, запутавшись в одеяле, больно ударилась о тумбу, отпихнула Мехмеда локтями. — Шехзаде Мехмед! — прикрикнула Лале, кубарем слетевшая с кровати, — Вы, может, думаете это весело: обманом выкрадывать меня, наряжать, как куклу, а потом запереть у себя, но знайте — ещё шаг, и я буду кричать! Мехмед истинно по-султански лёг и улыбался, пока слушал. — Кричите, кричите, — махнул он ладонью в довесок к своим словам, — Устройте бунт, позовите своих мальчиков-зайчиков, пусть спасут вас! — он рассмеялся, — Всех повешу. Она суетливо поправляла причёску, потому как уродливо взлохмаченные пряди накрывали горячее лицо. Прижалась вся к окну, накрытая одеялом. — Не повесите, я это знаю, — блефовала она, пытаясь выиграть время, — Кто вам позволит? — А мне больше не нужно ничьё позволение, Лале-хатун. — упивался Мехмед, — Как думаете, ваш дражайший дядечка знает, что вы здесь? Одеяло сползало с её бёдер из-за шёлковой ткани короткой юбки, в которую её кто-то нарядил, и поэтому она пыталась посильнее укутаться. Мехмед задумчиво разглядывал её. — Давайте, Лале-хатун, наигрались и хватит. Ведёте себя так, будто я плохого чего хочу с вами сделать. Лале от возмущения подавилась воздухом. «А то ж ничего плохого?! Вырядил меня, как блудную женщину, полюбоваться, наверное! Гарема ж нет!» — Вам, как родне, не положено меня в ночной рубахе видеть, дайте мне одежду. Чай? Яства какие приготовили? — дурной язык Лале всё перечислял претензии, она сама дивилась своей наглости, — И за ширму выйдите, а лучше… «Если за дверь пошлю, — думает она, — За такое меня точно упекут в темницу.» — …в общем, тогда я подумаю — играем мы с вами или хватит. Лицо Мехмеда передавало неоднозначные эмоции, она уже готовилась к тому, что сейчас он вспыхнет, схватит её за горло или прикажет сослать, но тот лишь хмыкнул, удивившись. — Вот уж видно, кто во дворце жизнь прожил… Нахальства вам не занимать, Лале-хатун, — он почесал затылок, а затем неприятно засмеялся, — Может, вам ещё куропаток печёных подать? Сливового варенья с пастилой? И музыкантов, хаха! Лале вдруг почувствовала себя пристыжённой…