Recambio. Обратный счёт. Книга вторая

Пианист вскинул голову на звук и застыл так же, впрочем, как и Ник. Пауза длилась недолго, и первым пришёл в себя Оскар. — Ну… что-то в этом роде я и подозревал, — с расстановкой произнёс он, разглядывая Ника пристально, словно тот был экспонатом кунсткамеры. — Малыш стал подозрительно счастливым в последнее время — мне следовало задуматься. Ник сжал кулаки. — Ты, мразь, или съебёшься на хуй отсюда… — Или что? — с любопытством отозвался Оскар. Он аккуратно закрыл крышку клавиатуры и опёрся на неё локтями, устроив подбородок на кисти рук. — Или я тебе пальцы переломаю. И шею. — А не много ты на себя берёшь, щеночек? Хочешь сесть лет на восемь? Вламываешься в чужую квартиру, плюс нападение на хозяев, плюс порча имущества… Мда, давненько я тебя не наблюдал. Подрос, конечно, подрос, жаль вот умишка не прибавилось. — Ты не хозяин! — задохнулся Ник. — Это ты вломился! Как ты… — Ошибаешься, дружок. Хозяин. Квартира оформлена на двоих, при желании я даже мог бы сдать вторую половину сотне гастарбайтеров. Не благодари. Ник растерялся. К такому повороту он был не готов. Да что там повороты! Когда при виде Оскара вся его вселенная в принципе дала сбой, едва он только его увидел! Он, конечно, понимал, что эта тварь не сдохла, продолжает своё существование и чувствует себя неплохо. Но Женька ни разу о нём не упоминал, да они, в общем-то, осознанно этой темы и не касались по понятной причине. И сейчас обнаружить эту гадюку рядом с собой, в своём доме — а Ник уже привык считать Женькино жилище домом — это было запредельно. — Откуда у тебя ключ? Кто его тебе дал? — сквозь зубы произнёс он. Оскар расхохотался. — Малыш тебе ничего не сказал, верно? Ник не ответил. Возразить на это было нечего. — Есть постановление суда об обеспечении доступа в квартиру, — скучно сказал Оскар. — С собой не захватил, уж прости. Но ключ — вот он. Впрочем, малыш и не особо упирался. Ник подавленно молчал. Идея вышвырнуть Оскара из квартиры уже не казалась ему удачной и единственной. Он решил успокоиться и привести мысли и чувства в порядок. В относительный порядок, если выразиться точнее. А хозяин тем временем словно издевался. Хотя почему словно? — Дай угадаю, — задумчиво рассуждал между тем Оскар. — Вы с Женей… здесь так и просится некрасивое слово «снюхались», ну да ладно, мы же воспитанные люди. Скажем так — пересеклись где-то с месяц назад. От силы полтора. Я прав? Не отвечай, это вовсе не обязательно. Полтора… это срок. И за этот период вы в основном трахались, так что времени на поговорить особо не оставалось. Времени, да… Или… желания? Никита… тебя ведь Никита зовут, верно? Я ничего не путаю? Так вот, Никита. Два года прошло с того времени, как… впрочем, неважно. Два года в вашем возрасте — это целая жизнь. Причём прожитая вами порознь. И у каждого своя. О твоей я ничего не знаю, не интересовался. А Женя… Ты же догадываешься, что наш малыш жил её так, как хотел? Рассказать? — Нет. — И это правильный ответ. Ты умный мальчик. Но всё же вкратце расскажу. Ты же понимаешь, что здесь только ленивый не побывал. И в хате, и вообще. — Тебя, видимо, не звали. — Это неважно, — отмахнулся Оскар. — Важно другое. В общем, наш мальчик отрывался по полной программе, пустился, так сказать, во все тяжкие, повезло дураку, что ещё жив остался. И здоров, тьфу-тьфу. Но я не о том. Неужели тебе не приходила в голову простая мысль, что нет больше тех двух мальчиков, которые случайно встретились в далёком Альбионе и от безнадёги, хронической нехватки секса, ну и, хм, за неимением рядом лучшего варианта сблизились. И неплохо, между прочим, провели время. Их нет, понимаешь? Есть два других человека, причём абсолютно разных. И почти взрослых. Со своими тараканами. Со своим пусть небольшим, но багажом. Скажи мне, Никита, только честно — вряд ли ты жил монахом эти два года. Наверняка у тебя тоже есть причины не всё рассказывать нашему мальчику. Я прав? О-о, как ты в в лице-то поменялся — значит, прав. Сейчас вы оба в радужных облаках, но, поверь мне, они вас долго на своей спине не удержат. Груз прошлого тянет вниз, на землю, тянет. И постепенно, не сразу, вы узнаете друг о друге много нового. Сможете с этим жить? И снова — не отвечай. А знаешь, я даже мешать вам не стану. Попкорна у меня хватит. Сами разбежитесь. Это вопрос пары недель, ну, может, месяцев. А вообще, мой тебе совет как старшего. Оставь прошлое прошлому. Смотри вперёд. Иначе… — Иначе что? — вырвалось у Никиты. — Пожалеешь, — прищурился Оскар. Его лицо мгновенно приобрело хищное выражение. Он цепким взглядом сканировал Ника, словно препарировал его скальпелем. Ник сосчитал до пяти, прежде чем ответить. И да, нужно ещё было постараться, чтобы голос не дрожал от гнева. — А теперь послушай меня ты. Ты тогда всё спецом подстроил! Ты… подсунул ему траву. — Был такой грех, не отрицаю, — натянуто улыбнулся Оскар. — Ты заставил его взять кокс. — Нет. Ошибаешься. Я его не заставлял. Он совершеннолетний мальчик, сам себе хозяин. Мог взять, мог и отказаться. В конце концов, это всего лишь кокс. Почитай хронику голливудских скандалов. — Ты подложил его под этого… гандона и снял на видео. Нику было трудно говорить, и каждое слово давалось ему нелегко, к тому же слайды прошлого так и стояли перед глазами во всех своих отвратительных деталях, но он пересиливал себя. Оскар устало зажмурился и взялся пальцами — длинными, красивыми — за переносицу. — Послушай. Я этим не горжусь. Если хочешь знать, это было непросто. И даже больно. Но, видишь ли. Лекарство редко бывает приятным на вкус. Чаще всего это горькая и мерзкая пилюля. Или отвратительный отвар. Да и прививки тоже иногда дают побочный эффект. — А ещё люди от них, бывает, умирают. — В нашем случае никто не умер, — оборвал его Оскар. — А даже наоборот, выздоровел. — Слушай, ты, — вскинулся Ник. — Доктор-самоучка. А сам на зону не хочешь дорожку протоптать? Так-то ты, выходит, совратил своего на минуточку племянника. Ник прекрасно осознавал, что его слова и угрозы почти ничего не весят. Кто его посадит? Кто докажет? Не Женька ведь напишет заяву? Бред же. Но и невысказанное оставлять в себе оказалось невозможным. Слишком уж яркими были эти картинки. Слишком больными. Женька, совсем ещё малой, с доверчивой мордахой. С чистым взглядом прозрачных своих глаз. И этот хер… взрослый и мразотный. Липкие взгляды. Липкие ладони. Ник, конечно, не мог быть уверен, что всё происходило именно так. Но вряд ли этот хрен терпеливо ждал, пока Женьке исполнится восемнадцать. Не в его духе такое благородство. И то, что Оскар никак не отбивался и не оправдывался, а наоборот, мрачнел с каждым словом, говорило само за себя довольно красноречиво. Ник не успокаивался. Добить Оскара хотелось до боли в зубах. — И сколько ему было? Когда ты к нему полез? Семнадцать? Шестнадцать? Четырнадцать? — Заткнись! — рявкнул Оскар. — Ты в уме не ебёшь такое лепить! Он рубанул сжатым кулаком по закрытой крышке рояля, и тот отозвался едва слышным утробным стоном. Ник осёкся. Оскар, который всегда имел вид расслабленный и уверенный, был в эту минуту непохож на себя. Сжатые губы, каменное лицо. Казалось, достаточно лёгкой искры, чтобы произошёл взрыв. В этот момент Ник вдруг понял, как Женька похож на своего родственника — не внешностью, хотя и здесь были общие черты, ну кроме цвета волос, разумеется, а вот этим ощущением взрывоопасности в критических ситуациях. Однако Оскар тут же взял себя в руки, что в случае с Женькой бывало редко. То, что Оскар был в бешенстве, ясно становилось лишь по скулам — они обозначились резче. Ну и губы его побелели. Он сделал медленный вдох и высокомерно поднял брови. — И что тебя заклинило на этом? Совратил — не совратил. А кто кого — уточнить не судьба? Хочешь знать, как это на самом деле было? — Нет, — сквозь зубы процедил Ник. — А придётся, — усмехнулся Покровский. Он потянулся, не вставая с крутящегося стула, вскинул руки в кистевом замке вверх и хрустнул суставами. Потом расслабился и вновь опёрся локтями на многострадальную крышку. — Ему было около семи лет, когда мы оказались одни. Я и он. И знаешь что? Оказывается, никому не интересно, как нам дальше жить. Не было никого во всём мире, кому бы была не безразлична наша судьба. Что мы жрём, во что одеваемся. Есть ли у нас деньги на оплату счетов. Ему — семь, мне — двадцать два. Примерно как тебе сейчас, ну чуть больше. Мы ели из одной плошки, спали в одной постели, потому что он после смерти матери первое время боялся спать в одиночестве. Потом смог, конечно. И он рос у меня на глазах — вытягивался в рост, взрослел. Он в рот мне смотрел — я для него и отец, и брат! И единственный друг. Я его учил всему, я! И то, что он стал пианистом — херовым, правда, пианистом, — это моя заслуга. Только моя. Да, я пользовался тем, что он на меня разве что не молился. Но с его ленью и безалаберностью это был единственный рычаг. Тут ведь в любом обучении элемент насилия — обязательный приём. Не объяснишь ребёнку в семь лет необходимость просиживать за скучными гаммами часами. Это потом оценивается, много позже, когда есть результат, когда мастерство отработано до автоматизма, до рефлекса. Когда пальцы сами схватывают ноты на грани невозможного. Ты ведь слышал, как я играл сейчас? — внезапно спросил Оскар. Ник вынужден был кивнуть. Он испытывал двоякое чувство: с одной стороны, злость на Оскара зашкаливала, и рассказ его бесил каждой своей деталью. С другой стороны, всё, что касалось Женьки, он готов был слушать бесконечно и с жадностью это впитывал — каждую мелочь, каждый штрих. Маленький Покровский так и стоял перед глазами. Вот ему семь, и он рыдает на маминой могиле. Вот он сидит за роялем — кроха с золотыми кудрями, и стул приходится для него развинчивать и приподнимать до самого высокого уровня, а маленькие ноги не достают до педалей. Вот он устаёт и капризничает. Вот боится спать один. — Так вот, — хмыкнул Оскар. — Если я скажу, что сегодня видел эту партитуру впервые, поверишь? Я даже не просмотрел её толком, просто читал с листа. Ник не знал что на это сказать. На грани невозможного, да… Тем временем Оскар продолжил. — Потом малыш внезапно из костлявого ребёнка стал эдаким ангелом-подростком. Внешне, ага. Внутри он поумнел в разы быстрее и стал прекрасно осознавать чего хочет. Потом началось вот это вот всё. У меня никогда в жизни не было недотраха, уж поверь. Я не припомню и десятой части тех женщин, что у меня были. Я не жалуюсь и не хвалюсь, просто констатирую. Так уж выходило. Ни к одной из них я не привязывался. А Женьку я люблю. Он для меня единственный и никого больше не будет. — Не обязательно было его трахать, — ядовито заметил Ник. — Любовь бывает и просто… любовь. — Всё верно, кэп. Не поспоришь. Но когда тебе ещё и проходу не дают… поверь, это испытание не для слабонервных. Он сперва перестал закрывать дверь в ванную, когда мылся — жарко ему, видите ли. Потом принялся расхаживать голышом после душа. «А чё такого? Чего ты там не видел?» Потом… да что там вспоминать. Закончилось тем, что он забрался ко мне в постель. — Но ты, конечно, сопротивлялся до последнего вздоха, — вставил Ник. — Хватит, — отрезал Оскар. — Что я перед тобой тут распрягаюсь. — Он собрал ноты в тоненькую пачку и сложил их ровно, по кромке. И встал. — В общем, встреча была коротка, но… неприятна. — Стой, — почти крикнул Ник. — Что такое? — холодно осведомился Оскар. Вид у него был уверенный и спокойный, и партитуру он по-прежнему держал в руке, свернув её в трубочку. — Ноты положил на место. Это не твоё! — Мальчик. Это моя квартира, и всё, что ты видишь, — Оскар широким жестом обвёл всё вокруг, — тоже моё. — Это Женькина вещь! Он её написал! Ник подскочил к Покровскому и вцепился в ноты, стараясь выдернуть, однако силы в пальцах Оскара оказалось несоизмеримо больше. Несколько секунд они не выпускали из рук каждый свою половину, до тех пор пока бумага угрожающе не затрещала. — Похер, — Оскар выпустил из рук свою часть, и от этого Ник едва удержался на ногах — такой сильной оказалась отдача. — Ещё я со щенками не дрался. Тем более, — он тонко ухмыльнулся и отряхнул руки, смахивая невидимую пыль, — тем более что я запомнил и смогу в любой момент воспроизвести её по памяти. — Ты… тварь! — Ник отбросил ноты в сторону и кинулся на Оскара. Он успел схватить его за грудки, причём Оскар по-прежнему ухмылялся и даже не думал сопротивляться.