Мой милый Мюнхен

      Сколько лежал и сколько лечился, Рихард не считал. Бесцветные дни, отличавшиеся лишь календарной датой, медленно тянулись друг за другом, сливаясь в один долгий период. Было странно снова проживать тихую жизнь, пропитанную невыносимой скукой, после насыщенных боёв, эмоциональных трясучек. И изменилось всё так внезапно. Затихли разом рёв танков, громкие выстрелы, приевшийся шум. Запах пороха сменился на запах медикаментов, а пыльная униформа на чистую майку.       Подавленный настрой Рихарда ухудшала потеря зрения. Обожжённые глаза напрочь перестали видеть, заставляя медиков напрягаться, а юношу сильнее горевать. Ему не верилось в подбадривающие обещания врачей, вернуть ему виде́ние. Особенно ему сочувствовали, узнав, что молодой солдат хорошо рисует. —Как так? Художник да не видит? —жалостно спрашивали соседи по палате, ребята по старше.       Это внимание к себе Рихарду нравилось, потому иногда, пребывая в лёгком настроении, он с увлечением рассказывал о своей службе, эмоционально, делая недолгие паузы. Жаль, Герман не мог видеть эти удивлённые лица и чужие заинтересованные взгляды. И всегда зная меры, перед толпой не паясничал.       На расспросы, как он единственный избежал гибели в смертельных боях, Рихард отвечал скромное: —Судьба. Господь уберёг.       И сам свято верил, и убеждался о своей исключительности.       За короткий октябрь Герман уже освоился в госпитале. Наизусть и ощупью, хватаясь за края коек, добирался на свежий воздух. Запомнил путь к своей скрипучей койке, а иногда даже оживлённо общался с соседями. И всё же, ему этого было мало. Хотелось раскрыть глаза и увидеть свет, лица вокруг, прохладную улицу, где он часто прогуливался.       Каждый серо прожитый день заставлял Рихарда всё чаще задумываться о своей дальнейшей жизни.       "—После выписки я снова отправлюсь на фронт. —решил он для себя. —Разве ты не устал от ужасов войны? —следом спрашивал себя Рихард. —От грязи, пыльной формы, запекшейся крови и вкуса солёного пота? Предсмертных криков? Едкого запаха ядовитого газа? "       Нет. Рихард устал, и даже под гнётом тоскливых дней в госпитале, он по войне не заскучает. Но и просиживать в госпитале, когда за границей шла бойня было ему невыносимо. Будто за время его отсутствия произойдет что-то непоправимое, роковое. Будто бы без него они проиграют войну.       "—А куда мне после войны? —дальше он затруднялся ответить. Куда? Герман и сам не знал. —Отучиться на архитектора?"       Связать свою жизнь с военным делом ему особенно расхотелось после первой мировой. Но набранного опыта за четыре года службы не сравнятся с годовым обучением. Иногда ему вспоминались их разногласия с отцом насчёт их будущего. "Старик", как отзывался о нём Рихард, распорядившись судьбою младшего сына, отдал его в кадетскую школу. Но какой ценой? Каждый их разговор об архитектурном сопровождался руганью, криком, иногда битой посудой, редко оплеухой и рукоприкладством. Сейчас Рихард жалел о своей упрямости и импульсивности. Хотя многого не изменилось, разве что отношения с отцом наладились.       Не только отцовские укоры удерживали Германа, но и наступившие в стране трудности. Четыре года войны, второй год кризиса, людские потери в два миллиона. Прожив жизнь обычного гражданина, он испытал на себе последствия внутренней политики. Всё больше он знакомился с крестьянской жизнью, сталкиваясь с несправедливостью властей, людскими проблемами, ощущая подавленный настрой народа, понимая их и сближаясь с ними.       На войне Рихард не читал книжек, он просил приносить ему свежую газету. В освободившиеся минуты, доставая из глубокого кармана галифе свёртанную газету, Герман уткнувшись в неё, сверял статьи с действительностью. Писали разное: об успехах германской армии, ругали генералов и высшие чины, о тайном заговоре внутри империи. Последнее Рихард читал особенно внимательно.       Силы идти в бой, заряжать винтовку и целиться, на протяжении четырёх лет, давали ему любовь к родному и хвалебные газетные статьи.       "Седьмое ноября. —задумался Герман, перевернув лист календаря на деревянной тумбе. —Ровно год назад меня могло не стать."       Он помнил и регулярно записывал в маленькую тетрадь памятные даты. В ней хранились дни рождения и кончины близких людей, оставившие след в его жизни. И моменты, когда ледяное дыхание смерти чуть не опалило его. Он бережно хранил крючковато исписанный блокнот в кармане форменных брюк, временами трепетно перечитывая.       Утренний туман тяжёло осел на землю, скрывая даль. Он объял нагие деревья, на чём сиротливо держались последние жёлтые листья. Влажный воздух разгонял остатки липкого сна. Но вместе с тем, прохлада и умиротворённость кругом нагоняла усталость. Глубже вздыхая в обожжённые лёгкие прозрачного воздуха, он наслаждался этой чистотой.       Рихард снова сонливо бродил по больничному двору. Ему не нравилось бесцельно шляться мимо хлопочущих сестёр, но и оставаться в душном лазарете, пропитанный лекарственным запахом и муками больных, тоже не хотелось. Оттого, осторожно ступая по каменной плитке, он забрел далеко за госпиталь, подальше от лишних глаз. После нескольких лет активной жизни в коммуне, он нуждался в одиночестве и замкнутости.       Зрение постепенно восстанавливалось. Рихард уже различал свет, очертания крупных предметов, силуэты людей, но продолжал спотыкаться о камни и мелкие земляные неровности.       Осенняя хандра стабильно накатывала каждый год. Герман тосковал, и не мог ответить почему. "Государственные дела не считаются. —отрезал он себя, не дав докончить мысль. —И на личном фронте всё обыденно. По товарищам что ли тоскую, или по матери? А может по брату?"       Одиночество тяжёлым полотном лежало на душе. Скука порождает смерть. На пустом сердце тяжелело. Он осознавал, что рано или поздно выпишется из госпиталя, возобновит насыщенную жизнь, но сейчас...сырость, холод и отчуждённость угнетали его. И это не про погоду.       Вместо привычного цемента, нога увязла во влажной земле. Выложенная плитка закончилась. И тогда развернувшись, медленно шаркая, Рихард зашагал назад.       Перед глазами промелькнул чей-то тонкий силуэт.       "Медсестра." —догадался Рихард, прищурившись сквозь тонкую ткань марли.       Пустой взгляд холодных глаз устремился вниз. Но она не уходила, терпеливо ожидая юношу у деревянных входных дверей. Наконец догадавшись, что ждут его, Рихард нехотя ускорил шаг, направляясь к ней. —Вам письмо. —сухо сообщила медсестра, суя под нос плотный конверт.