С любимыми не расставайтесь

      Берлин тоже встретил их дождём. Крупные капли стекали по большим окнам зала ожидания, пока Юрка с родителями выискивал знакомое лицо дяди Серёжи.              Как только их глаза пересеклись, мужчина, за несколько лет приобретший пару седых волос в тёмной шевелюре, широко улыбнулся и поспешил поприветствовать чету Коневых.              — Наконец-то, — проговорил Сергей с сильным акцентом, и потрепал племянника по голове после крепких объятий, — наконец-то вы дома.              Дядя Серёжа жил на окраине Берлина, в частном секторе, где в основном проживали еврейские семьи. Его дом был большим, даже громадным, как показалось Юрке, — трёхэтажный, ограждённый высоким кустарником, он возвышался среди таких же великанов, населявших этот сектор.              Здесь было достаточно тихо. Шумные огни Берлина остались позади, но Юрка смотрел на всё с открытым ртом.              Даже за стеклом автомобиля ощущалось всё… Иначе. Начиная от стиля одежды европейских жителей до наличия магазинчиков, которых в Советском союзе и в помине не встретишь.              — Адаптация от смены часовых поясов должна пройти быстро, — проговорил Сергей с водительского сиденья.              Юрка даже и не сразу сообразил, что время в Берлине отличалось от Харьковского.              Но это беспокоило его не так, как насыщенная жизнь в ближайшие несколько месяцев, пока он и его семья найдут место в этой стране.              — Тамар, я ездил в Потсдам, как ты и просила, смотрел домики, с вашими запасами вполне хватит на покупку двухэтажного, да и если что я подмогу.              Юрка почти не слушал разговор. Он вдруг почувствовал невероятную усталость после перелёта.              Дом дяди Серёжи изнутри был ещё роскошнее, чем снаружи. В нём царила жизнь. Как только семья Коневых ступила за порог, их тут же встретила немецкая овчарка, очень добродушная, надо сказать. Она кинулась на хозяина, испачкав лапами его светлый пиджак, и даже не залаяла на чужих.              — Берта, фу, — Сергей был не очень доволен тем, что его вещи испачканы, но уже было поздно. Собака с интересом обнюхала каждого гостя их дома, и особенное внимание уделила Юрке, словно чувствовала, что он больше всего нуждается в поддержке.              Шершавый язык облизал ладонь Конева, и Юра присел на корточки перед охотничьей собакой. Её круглые глаза, напоминающие большие чёрные пуговки, смотрели дружелюбно.              Сразу почему-то вспомнился забытый разговор под ивой и тот сон с ретривером.              Интересно, если бы Юра и Володя остались вместе, они бы завели собаку?              Юрка как-то грустно улыбнулся животному и потрепал её по макушке. Отныне все эти диалоги, мечтания неизбежно померкли.              Юра разорвал связь с прошлой жизнью.              Теперь уже окончательно.              У дяди Серёжи было четверо детей. Самый старший из них — Август — являлся ровесником Юры и приходился ему четвероюродным братом — слишком дальним родственником.              Юрка, естественно, никогда его не видел, но Август был первым, кто вышел встречать новоиспечённых эмигрантов.              Он сразу протянул Юрке руку и сказал на ломаном русском:              — Привет, я — Август. Ты Юра, верно?              Юрка крепко пожал руку в ответ.              — Привет, Август, — он даже позволил себе мимолётную улыбку. Август был ниже Юрки, но обладал мускулистым телосложением. Лицо его имело слегка загорелый оттенок, и Юра даже удивился этому факту. На дядю Серёжу Август похож не был. Его глаза были глубоко посажены и отдавали тёмно-коричневым оттенком, а веки — нависшими. У дядя Серёжи же глаза, наоборот, были широко распахнуты, а их оттенок напоминал что-то медовое.              Следующей, с кем имел честь познакомиться Юрка, была жена дяди Серёжи — Яна. Она представляла из себя полноватую женщину с аппетитными формами и с очень красивыми чертами лица, которое светилось радостью от встречи с родственниками мужа.              — Как я рада наконец-то вас видеть воочию.              Юра, как и его родители, тётю Яну никогда не видел. Дядя Серёжа приезжал к ним несколько раз один, потому что ехать в СССР всей семьёй было слишком накладно, да и не всем могли выдать визу.              — Август, сынок, помоги отнести вещи. Я подготовила две спальни на третьем этаже. Чувствуйте себя, как дома.              Пока это утверждение было спорным для Юрки, потому что его домом всё же ещё считался Советский Союз.              Август помог с вещами и показал Юре его комнату. Она была намного меньше той, что осталась в Харькове, но Юрка понимал, что надолго он здесь не задержится. В комнате стояла односпальная кровать, имелся двустворчатый шкаф, кресло и небольшое окно, с которого открывался потрясающий вид на зелёное поле и часть заднего двора, на котором сейчас резвились Берта и две маленькие девочки, по очереди кидающие ей игрушечную палку.              Юрка взялся пальцами за края молочной шторки, потеребил мягкую ткань в руках. Дождь закончился тогда, когда они подъезжали к дому дяди Серёжи, но небо по-прежнему оставалось пасмурным. Его серость давила на Юрку. Мыслей было слишком много, и ни за какую Юрка не мог зацепиться.              Как он сможет жить здесь? Найдёт ли друзей? Сможет ли говорить на немецком? Поступит ли в немецкую консерваторию? Каким будет его новый дом?              Эти волнения отдавали ноющей болью в височной части. Юрка прикрыл глаза и указательными пальцами помассировал виски, но это мало помогло. Он вдруг почувствовал невероятную усталость и опустошённость от последнего напряжённого месяца.              Пришлось спуститься вниз, чтобы попросить таблетку от головной боли. На первом этаже он наткнулся на тех двух девочек, что бегали по двору. Юрка заметил, что их стопы босы, а низ штанов влажный — газон после дождя изрядно вымок.              Девочки оказались близняшками.              — Привет, — хором отозвались они. На них были одинаковые футболки и лосины цвета спелой клубники, а на голове красовались по два длинных хвоста. И обе они очень сильно были похожи на Юриного дядю.              — Привет, — Юрка присел перед совершенно одинаковыми лицами. — Я — Юра, давайте пять, — он протянул им ладонь, и девчонки ловко отбили руку.              — Привет, Юра, — у них акцент был ещё сильнее, чем у Августа, — я — Милана, — сказала одна из них.              — А я Мила, — ответила другая. Юрка мысленно выдохнул, стараясь запомнить, кто из них Милана, а кто Мила. Однако пока отличительных черт найти он не мог.              Четвёртый ребёнок дяди Серёжи ещё был совсем мал — Юрка увидел спящий комочек в коляске, которая стояла на кухне, пока Яна накрывала на стол.              — Можно взглянуть? — спросил Юрка, подойдя чуть ближе к синей коляске. Яна ответила положительно.              Юрка заглянул внутрь малышового транспорта. Детей такого возраста он никогда и не видел так близко. Мамочки в его дворе предпочитали всеми силами скрывать лицо ребёнка, боясь сглаза или порчи, и для Юрки сейчас это зрелище вызвало странные чувства.              Неужели из вот этого комочка когда-то вырастет полноценный человек?              Юрка был далёк от этой темы. Сам он уже точно решил для себя, что никогда не женится и детей в таком случае он иметь тоже не будет.              Если, конечно, на старости лет не решит обзавестись потомками из детдома.              Интересно, что бы сказал Володя, будь он здесь?              Юрка поругал себя. Он не должен ни думать, ни позволять себе хоть каплю воспоминаний о Давыдове.              Он остался там. В СССР.              А туда Юрка не планировал возвращаться.              И даже то обещание, данное под ивой, о встрече в девяносто шестом, будет нарушено.              За его спиной горят мосты.              И Юра ни за что не станет их восстанавливать.              — А это наш Замирчик, — позади раздался голос Сергея, который пришёл на кухню в сопровождении Юриных родителей. Дядя подошёл к коляске и со всей любовью посмотрел на то сокровище, что лежало внутри.              Юра в который раз удивился тому, как можно дарить столько любви такому количеству детей. Неужели это реально?              — Назвали в честь моего дяди, твоего отца, Тамар, — Сергей обернулся на сестру и улыбнулся ей чуть грустно, но тепло.              Юра заметил, что на лице мамы отразилась печаль.              — Жаль, что мама так и не узнала, что с ним случилось на самом деле. Но теперь мы действительно дома, и у нас есть реальные возможности. Как только всё уляжется, займёмся поисками.              Юрка долго за столом сидеть не стал. Поел, чуть выпил и отправился отдыхать.              Кровать казалась неудобной, и Юра долго ворочался, пытаясь привыкнуть к новой обстановке. Так не хватало пианино под боком и разговора местных ребят под окном.              Юрка очень надеялся, что у него получится привыкнуть к своему новому статусу и новой родине.              Следующие несколько месяцев, а это практически заняло всё лето, родители решали вопросы по получению гражданства, покупке жилья и какого-нибудь недорогого автомобиля.              Отец практически сразу нашёл работу — востребованных хирургов в Германии очень приветствовали, даже несмотря на небогатое владение языком. Но он, как и Юра, старательно учил немецкий.              Юра же за это время тоже преуспел в изучении языка. К сожалению, в Берлинскую консерваторию он в этом году поступить не успевал, а поэтому у него выдавался целый год, чтобы усердно подготовиться к этому событию.               В новый дом въехали в сентябре. Там был неплохой ремонт и старые хозяева частично оставили мебель и кухонную гарнитуру.              На кухне вместо газовой плиты стояла электрическая, что поначалу не очень устроило маму Юры, потому что на газу готовить однозначно быстрее, но со временем она приловчилась к ней.              В том районе Потсдама, в котором они купили дом, оказалось немало эмигрантов из разных уголков СССР. Юрка, конечно, ещё не завёл друзей, но старался держаться некоторых ребят-ровесников, которые с радостью приняли его в свою компанию.              С немцами Конев общался реже, хотя понимал, что для практики ему необходимо завести несколько знакомств.              Как только более-менее обжились, Юрка тут же написал письмо Полине. Ему было так страшно потерять связь с единственным оставшимся у него от прошлой жизни другом, что он не находил себе места вплоть до того, как от неё пришел ответ.              И тогда Юрка успокоился.              В графе отправителя стоял город Уфа, а значит Полина по-прежнему жила у тётки и в родной Харьков не вернулась.              Юрка вскрыл конверт, чувствуя душевную связь с отправителем.              «Привет, Юрчик! Слышал бы ты мой визг, когда я увидела, от кого пришло письмо. Честно, уже думала ехать в Германию и искать тебя там. Даже если бы мне дали визу через несколько лет.       Но здорово, что ехать никуда не пришлось — ты сам нашёлся. Рассказывай, как твои дела? Как Германия? Какие там люди? Мне так интересно!       В июле поступила в училище на ту же профессию, что получала и в Харькове. В актёрское не взяли. Наверное, правы были мои родители — нет во мне таланта. Но я стараюсь не переживать, уже как-то втянулась в учёбу.       У нас здесь всё… Не так хорошо, как могло бы казаться. Уже ввели талоны на чай, некоторые крупы и даже соль!       Тётка всё время жалуется на то, что зарплату задерживают. Я нашла себе подработку — работник метлы. После учёбы или до неё выхожу и мету улицы, мою подъезды — денег катастрофически не хватает. Стипендия у меня чуть меньше, чем в Харькове, но я всё равно стараюсь соответствовать последней моде.       Недавно вот купила себе сумочку новую. Хоть какая-то радость.       С погодой здесь всё иначе, чем в Харькове. В Уфе уже в осеннее время года минусовая температура и даже вскоре передают первый снег.       Однако мне нравится. Нет этого контроля, тётка отпускает меня без лишних вопросов и просит только быть аккуратнее, подкидывает денег, когда есть возможность. Я ей помогаю с уборкой, готовкой. У неё тоже есть дочка, моя ровесница, но она уехала учиться в Свердловск и приезжает домой только на каникулы, так что моей тёте только в радость, что дома она не одна.       Родители не знают, что я у неё. А она в наш конфликт не лезла, сказала только, что мой отец, её родной брат, самый большой идиот на свете, раз позволил себе ударить родную дочь.       Причины нашей ссоры она также не знает, да и я не хочу ей рассказывать — вдруг столкнусь с тем же презрением? Лучше молчать в тряпочку.       Друзей у меня здесь немного. Недавно созванивалась с Ксюшей и даже Ульяной. Обе они осели в своих городах и в Харьков возвращаться не собираются. Ульяна вроде как скоро выходит замуж за Митю, у Ксюши тоже есть кавалер.       Одна я какая-то неправильная и неприкаянная. Но, может, ещё не пришло моё время?       Очень скучаю по сестрёнке. Иногда прошу через тётку узнать, как у неё дела. Тётка говорит, что она много раз спрашивала про меня и даже плакала, что так давно не видела старшую сестру.       Сердце горечью обливается от этого. Но мне ясно дали понять, чтобы я не появлялась на пороге. А я и спорить не буду. Надеюсь, что потом, в далёком будущем мне удастся увидеть свою Настеньку.       Ладно. Что я о грустном в самом деле. Туда-сюда и Новый год! А казалось, только недавно в твоей компании встречала восемьдесят девятый.       Обзавёлся ли ты друзьями? Как я уже говорила: я особо нет. Так, дружу с парой девочек, но такой сильной дружбы, как с Ксюшей и Ульяной и с тобой так и не нашла.       Со Светой я тоже разорвала связи. Мы знатно поругались ещё до моего отъезда. Она не хотела, чтобы я уезжала, а я не хотела оставаться. Я даже не сказала ей, куда поеду.       И в итоге я выбрала свой комфорт. О чём точно не жалею.       С годами друзей становится меньше? Хотя мы с тобой не такие уж и старые ещё.       Но я всё равно скучаю по тебе, Конев. Бросил меня на произвол судьбы.       Если вдруг соберёшься обратно в Советский Союз — дай знать.       Шучу. Скорее, это я к тебе приеду».              От письма Полины веяло теплом. Юрки тоже не хватало Клубковой под боком. С Полиной он мог обсуждать многое, в том числе и свои предпочтения, и свои чувства…              В ноябре Юрке наконец-то купили пианино. Оно было не новым, но вполне целым на вид и даже не расстроенным.              Юрка настоял на том, чтобы пианино стояло в его комнате, и отец, пыхтя вместе с ним, затаскивал инструмент в Юркину спальню.              Как только пианино заняло место в углу, Юра ощутил, что его комната стала уютнее. Будто не хватало только этого музыкального инструмента.              Дни сменяли друг друга. Ноябрь выдался очень холодным. Юрка периодически ездил в Берлин к дяде, иногда гулял в компании Августа и его друзей, но всё больше находил для себя, что это — не его круг общения. Ребята интересовались спортом, инженерией и никто — искусством. Юрке было сложно найти общий язык и к тому же он очень стеснялся своего акцента, от которого избавиться за столь малое количество времени было просто невозможно.              Отец и мать пропадали на работе, и это, пожалуй, была та черта, которая осталась неизменной: что здесь, что в Советском союзе Юрка своих предков видел в основном по вечерам.              К новой привычке — встречать Рождество двадцать пятого декабря — Юрке ещё нужно было подстроиться. Соседские дома стали украшать за несколько дней до Сочельника, и Юрина семья исключением не стала. С некоторыми соседями мать наладила контакт, но отмечать Рождество всё же решили с родственниками.              Как и новый тысяча девятьсот девяностый.              — Вот и новое десятилетие подъехало, — чуть сетуя, проговорил отец, когда до Нового года оставалось несколько дней. — Куда годы бегут. Казалось, только недавно медицинский закончил.              Юрка вздохнул. За эти месяцы он почти перестал думать о Володе, но иногда мысли о старом друге проскальзывали в голове, словно Юрка ещё не до конца его отпустил.              Хотя стало намного легче. Он заметил, что душа уже практически не ноет, что на том месте в сердце, где жил Володя, появился рубец. Он был свежим, но уже затянулся достаточно, и теперь просто останется шрамом.              Нужно было двигаться дальше.              Теперь Юрка осознавал это в полной мере.              Он старался загрузить себя подготовкой к поступлению в консерваторию, учил усердно немецкий, хотя его уровень уже был достаточно хорошим, чтобы беспрепятственно купить что-то в магазине или пообщаться с немецкими приятелями.              После Нового года, в один из январских дней, когда погода велела оставаться дома, Юрка осмелился достать единственную коробку, которую до сих пор не разобрал.              Там лежали старые консерваторские конспекты, которые Юрка посчитал очень нужной вещью, какие-то мелкие сувениры, некоторые документы и… Фотографии.              Там были и старые фото Юры, и те три снимка, которые Конев привёз с собой.              Он открыл папку, в которой они лежали, и вытащил их на свет.              Чуть склонив голову набок, с интересом разглядывал портретное фото Володи, будто видел его впервые, как тогда, на площади. Позволил себе провести подушечками пальцев по чертам лица. Володя здесь выглядел чуть серьёзнее, чем обычно, однако уголки его губ слегка улыбались.              Юрка выдохнул. Прислушался к ощущениям внутри и… С удивлением понял, что ему спокойно. Что нет той печали от того, что теперь Володя остался воспоминанием.              Да, было отчасти обидно, что всё так произошло, но Юрка понял, что если чувства ничем не подпитывать, рано или поздно они останутся просто призрачным воспоминанием.              Поэтому фотографии больше не вызывали всепоглощающую грусть. Скорее, они несли светлую печаль.              Совместное фото из «Ласточки» Юрка даже решился поставить на стол. Как в старые-добрые времена. Теперь оно просто вызывало ностальгию.              В апреле девяностого Полина написала очередное письмо, содержащее в себе тревогу за положение в стране.              «… страну лихорадит, Юр. По всему Союзу бешеные очереди за продуктами, сигаретами, алкоголем. Жуткие задержки с зарплатой. Даже моя подработка не приносит много денег. Перебиваемся с тёткой, как можем.       Происходят ужасные забастовки, люди словно посходили с ума: громят магазины, устраивают митинги, в некоторых городах поговаривают о грабежах и даже убийствах.       Знаешь, как стала величать нашу страну молодёжь? Не поверишь: «Совок». Представляешь, какие у людей ассоциации?»              Юрка поджал губы, читая письмо подруги. В Германии всё было лучше: дядя поговаривал, что в скором времени произойдёт объединение ФРГ и ГДР и они станут жить в одной стране.              Юрке, в общем-то, до политики не было никакого дела, но иногда он смотрел телевизор и даже старался не пропускать новости, касаемые СССР. Будто переживал за ту страну, в которой вырос и которую так спешно покинул.              Но, скорее, Юрка переживал не за саму страну, а за людей, которые там жили.              За Полину. За Ваню. За Володю, в конце концов. Ведь всё, что происходит в стране, так или иначе, касается каждого её жителя.              Иногда Юра разговаривал с мамой об этом. Она говорила, что когда-нибудь это должно было случиться.              Двадцатилетие Юрка встретил в одиночестве. Родители в этот день работали, а больше он никому о своём празднике не сообщал.              Так некстати вспомнилась дата Володиного дня рождения. Юрка вдруг подумал, что все его маленькие подарки другу были от чистого сердца, что Юрка всегда стремился поддержать Давыдова, и, наверное, это была неплохая черта для будущих отношений?              Если Юрка когда-нибудь ещё влюбится.              Пока он ни к чему такому не стремился. Он даже не узнавал ничего о секс-меньшинствах. Сейчас его целью являлось поступление в консерваторию и улучшение знания немецкого.              В конце июня Юрка сдавал экзамены в консерваторию. Теперь за его спиной никого не было, и он пробовал поступить только своими силами, но та учёба, которую он получил в Харькове, даром тоже не прошла: у Юрки были отличные данные, и ему сразу сказали, что место в консерватории он получит.              Этой радостной новостью он поделился с Полиной, когда писал ей письмо. Тут же в голове всплыли воспоминания, с каким восторгом Юрка писал Володе о своём поступлении.              Теперь это казалось таким далёким. А ведь прошло всего-навсего три года.              А со второй смены «Ласточки» всего четыре.              Разум вдруг подкинул воспоминания последней ночи. И опять напомнил о том обещании.              Девяносто шестой через шесть лет. Но Юрка точно знал, что вряд ли сдержит данное слово.              В сентябре ему предстояло знакомство с новыми людьми. Юрка, как и тогда, в восемьдесят седьмом, очень сильно волновался, но в целом знакомство с одногруппниками прошло успешно.              И потом Юрку затянула студенческая жизнь.              Он активно участвовал в мероприятиях, старался учиться прилежно, позволял себе ходить на местные вечеринки.              И на одной из них он неожиданно познакомился с открытым геем. Это для Юрки стало открытием: что кто-то так смело заявляет о своей ориентации, выглядит так… Необычно и ничего не стесняется, что Конев даже на секунду подумал, что он в другом мире.              Хотя по сути оно так и было. Жизнь в Германии кардинально отличалась от жизни в СССР. Здесь всё было ярче и красочнее, немного современнее, а люди не были зажаты в тиски собственной властью. Да и, как оказалось, к геям, лесбиянкам (Юрка впервые услышал, как называют девушек, которые контактируют со своим полом) и бисексуалам относятся терпимо. Нет, конечно, гомофобы встречались и здесь, но Юрка видел, что тот парень не вызывает ни у кого отвращения и даже имеет друзей среди обычных гетеросексуальных личностей.              И Юрка решил познакомиться с ним ближе. Но не потому, что он ему понравился, а потому, что он хотел узнать чуть больше о жизни таких, как он, в ГДР.              От Андреаса, гея со стажем, как обозвал его в своей голове Юрка, Конев узнал о наличии целого квартала в Берлине под названием Ноллендорфплац, где собираются чуть ли не все секс-меньшинства столицы и близлежащих городов.              Сначала Юрка не был уверен в том, что ему стоит туда ехать, потому что боялся почувствовать себя там, среди других, белой вороной, но потом Андреас уговорил его посетить квартал хотя бы раз.              — За уши потом не оттянешь, — говорил он на чистом немецком, пока они шли в сторону квартала. Юрка на это предположение только лишь хмыкнул, особо не веря в него.              Однако стоило ему только ступить на территорию, по факту принадлежавшую гомосексуалистам, Юрка понял, что Андреас был прав.              Всё здесь казалось Юрке чем-то запредельным, нереальным, далёким, словно космос. Неужели такое может существовать на планете? Неужели его суждения, что такому как он и как Володя, и их отношениям нет места в этом мире, оказались ошибочны?              Видение того, как однополые парочки прогуливаются по улице спокойно и не озираются в страхе по сторонам, стало ошеломлением для Конева, приехавшего из страны, в которой даже и мысли не допускали о таком виде любви.              И Юрка погряз во всём этом. Он стал приезжать сюда чаще, однако очень долго держался стороной и почти ни с кем не знакомился.              В какой-то степени он боялся влюбиться, боялся окунуться в отношения серьёзнее, чем плотские утехи.              Но пока на его пути не встретился ни один человек, который смог бы зацепиться в ней надолго.              Юрка ходил на свидания, предусмотрительно сдавал анализы и просил об этом партнёров, чтобы не подцепить такую страшную болезнь, как ВИЧ, и просто жил в своё удовольствие.              Мысли о Володе постепенно стирались из его памяти. Другая жизнь затопила Юрку с головой, и он не хотел выныривать из неё наружу.              Он действительно пошёл дальше.              Так промчался и девяностый год. Начался девяносто первый.              Юрка по-прежнему общался с Полиной, которая говорила, что стало ещё хуже, чем было. И что вскоре Советского союза не станет совсем.              Юрка не мог поверить её словам. Как такая огромная страна могла развалиться за такой короткий срок? Он даже спросил об этом у мамы.              — А развал СССР начался не сегодня, сынок, — задумчиво ответила мама, переворачивая на сковороде румяный блинчик. Сегодня был выходной день, и Юрка наконец-то застал обоих родителей дома. Отец, как обычно, был молчалив. — Это дело не одного дня. Всё копилось годами. Не знаю даже, удастся ли им удержать это всё на плаву. Одно радует: мы успели уехать до полной разрухи.              Летнюю сессию Юра закончил на отлично. Он настолько проникся учёбой, что только и делал, что усердно занимался музыкой. И даже пробовал что-то сочинить.              В августе девяносто первого, когда Юрка утром работал за пианино, просто очищая голову от посторонних мыслей, его с первого этажа позвал очень встревоженный материнский возглас:              — Юра!!! Юра, скорее иди сюда. Тут танки. Танки в Москве.              Юрины пальцы, которые почему-то всегда напоминали его покойной бабке пальцы деда, замерли над белыми клавишами. Последующая Ля Диез сорвалась.              Сердце забилось гулко, а к горлу подкатило непонятное волнение.              Москва у него ассоциировалась отнюдь не со столицей СССР. Москва вызывала воспоминания только о… Нём.              На ватных ногах Юрка понёсся вниз. Мама, стоящая в гостиной и прикрывавшая рот рукой, смотрела на трансляцию новостей, где действительно показывали Белый дом и танки на площади.              Лихорадка достигла пика. Как и в организме вирус постепенно подобрался к жизненно важному — к самому центу.              И остался только вопрос времени, когда СССР окончательно перестанет существовать.              Юрка опустился на диван — их недавнее приобретение — и чувствовал, как у него затряслись руки.              Разом нахлынули чувства, словно прорвало плотину.              «Володя… Там. Или не там. Или уехал в Америку, как хотел. Я… Я же ведь ничего о нём не знаю. А что если он среди людей? Что, если он сейчас действительно там?» — мысли тоже лихорадило. Юрка таращился на сменяющиеся картинки на экране телевизора и не мог поверить, что всё это творится в стране, в которой он когда-то родился и рос.              Диктор что-то вещала на немецком, но Юра её не слушал. Он зачем-то всматривался в быстро мельтешащие лица людей, пытаясь отыскать (или нет) одно-единственное, которое что-то до сих пор значило.              Но, конечно, все попытки оказались тщетны.              К обеду ситуация не прояснилась, и Юрка сидел, словно на иголках. Он старался не пялиться в телевизор, но очень плохо получалось, учитывая, что мама только и делала, что охала и вздыхала.              Вечером вернулся отец. Он тоже с некоторой встревоженностью наблюдал за происходящим в его родной стране. И потом случилось самое страшное для Юрки: начался штурм Белого дома и кадры камеры зацепили чьё-то убийство.              Его затрясло. Он не мог больше выносить этого и вышел во двор. Там его ждали летние качели, которые невероятным образом успокаивали. Как та карусель в «Ласточке».              Юрка опустился на мягкий матрас, упёрся локтями в согнутые коленки и уронил голову, зарываясь пальцами в волосы.              Больше всего он боялся, что с Володей может случиться что-то… Непоправимое.              И первая мысль была о том, что нужно позвонить. Неважно, что он женился — всё это теперь померкло на фоне страшных событий, Юрке лишь бы услышать голос.              Такой родной и неповторимый.              Но он тут же вспомнил, что письма с номером Давыдова у него-то и не осталось.              Потому что он всё беспощадно сжёг. А цифры в подкорке сознания, увы, не отпечатались.              В итоге страсти улеглись. Юрка с напряжением следил за ситуацией все эти месяцы, пока в декабре девяносто первого СССР не перестал существовать.              Теперь уже окончательно и бесповоротно.              Юрка долго смотрел на кадры того, как Советский флаг — красное знамя, что отпечаталось в его душе, преследовавшее его всё детство, отрочество и немного юности — сменилось триколором. Теперь Москва стала столицей Российской Федерации. А его родной Харьков уже считался городом не УССР, а новой страны — Украины.              «… Представляешь, каково это? Проснуться ранним утром и понять, что отныне ты — гражданин другой страны. Теперь по документам я русская», — писала Полина в конце девяносто первого. «До сих пор не верится, что нашего Союза, нашей огромной страны более не существует. Не знаю, я словно потеряла часть себя. Словно… Что-то безвозвратно ушло, когда сменился флаг».              Юрка в тот же день написал, что тоже ощутил это странное чувство потери.              Девяносто второй ворвался в жизнь так же стремительно, как и предыдущие годы.              Юрка продолжал делать успехи в музыке, начал интересоваться джазовым направлением и даже немного дирижёрским. Подумывал о том, чтобы поступить на эту специализацию, как закончит с направлением «Фортепиано». Отчасти это было из-за Вани, который виртуозно умел управлять оркестром.              Юрка однажды даже подумал о том, удалось ли Новикову пойти по стопам своей профессии. Но мысль была мимолётна.              Порой Юрка наигрывал «Колыбельную», но это случалось очень редко, потому что в эти моменты он опять вспоминал Давыдова.              Конечно, эмоции улеглись. И чувства затихли, но какие-то отдельные воспоминания не покидали Юру. К тому же именно Володя приложил руку к Юркиному возвращению в музыку.              Однажды Юра пробовал наиграть ту мелодию, которую написал Давыдов, но, увы, у него ничего не вышло.              «А Володя так и не поделился нотами», — подумал Юрка, записывая в нотную тетрадь какую-то свою композицию.              Она была очень сырой, но напоминала Юре о… Летних ночах. А ещё о прекрасном.              В течение всего девяносто второго года Полина посредством писем рассказывала ему о положении дел теперь уже в России.              «Времена очень трудные, Юр. Повсюду какие-то разборки, группировки, бандиты. С работой туго…»              В середине года Юрка осмелился предложить Полине приехать в Германию погостить.              «Шутишь, Конев? У меня сейчас таких денег нет. Не знаю, куда податься. Только что с очередной работы уволилась — задерживали плату. Сейчас в поисках. Но за предложение спасибо. Буду иметь в виду».              У Юрки всё шло своим чередом. Он так же ездил в гейский квартал, скрывал от родителей свою ориентацию, учился прилежно и старательно. Отношений длительных не заводил, как и не позволял себе влюбляться. Да и не в кого было на самом деле. Нашёл одного парня для таких же отношений, как с Ваней, и это его вполне устраивало.              Открыть свою душу и вверить кому-то своё сердце Юрка очень сильно опасался. Однажды он уже попытался. И получил слишком много противоречивых эмоций.              Так прошёл и девяносто второй. В девяносто третьем Юрка заметил некоторый холодок между своими родителями. Это бросилось не сразу, но Юрка отчего-то начал подмечать детали.              Мама перестала часто улыбаться, а отец уходил ночевать в кабинет. Они больше не прикасались друг к другу и старались не сидеть за одним столом.              Юрка всё порывался спросить у матери, что происходит, но так и не решился.              Своё двадцатитрёхлетие Юрка отмечал в местном баре Потсдама поздним вечером. Родители умудрились разругаться вдрызг прямо на его праздник, и Юре стало обидно и невыносимо слышать беспочвенные взаимные обвинения, в которых он не понимал ровным счётом ничего.              Всё же было хорошо. Да, мама и папа ссорились периодически, но до такого не доходило. Так что изменилось? Неужели это было, как с Советским союзом? Их разлад начался уже давно и сейчас достиг пика?              От таких мыслей Юре было тяжело. И даже не с кем поделиться. Он только и делал, что писал Клубковой, которая всё равно в письме не могла оказать всю ту поддержку, в которой Юрка нуждался.              Близких друзей у него не было, как и любимого человека.              Поэтому свои двадцать три года он встречал в баре в одиночестве.              Сегодня бар практически пустовал, потому что на календаре числился понедельник, и кроме Юры в заведении сидело только несколько парочек. Бармен протирал стаканы, на фоне играл джазовый коллектив, состоящий из трёх человек, и Юрка слышал откровенную фальшь у клавишника. Остальные двое — бас-гитарист и ударник — справлялись куда лучше.              Кто-то в этом коллективе явно был лишний.              Юрка попросил бармена плеснуть ему ещё рома. В последнее время он полюбил пить только этот алкоголь, но никогда не злоупотреблял, в отличие от отца.              С отцом вообще происходили непонятные изменения. Он стал холоден не только к матери, но и к сыну тоже. Хотя Юра старался не отдаляться ни от одного из родителей, потому что роднее этих двух здесь, в Германии, у него всё равно никого нет.              — Стакан воды, — рядом с ним раздался чуть грубый голос ударника, обращавшегося к бармену на немецком.              Юрка усмехнулся в свой стакан и зачем-то пробормотал по-русски:              — Клавишник у этого коллектива ни о чём, — он выпил остатки рома и внезапно столкнулся с недоумением во взгляде не то медовых, не то ореховых глаз.              — И что это значит? — выразительная бровь ударника выгнулась дугой, а изо рта вырвалась русская речь.              Юрка сделал губы буквой «о» и почувствовал неловкость. Он и подумать не мог, что где-то здесь находится его соотечественник. Хотя подумать об этом стоило: после развала СССР поток мигрантов увеличился в разы.              Юрка почесал чуть вспотевший затылок и скованно пожал плечами. Он совсем не хотел никого обидеть, тем более что в целом звучание у группы было потрясающее.              — Мне показалось, что в некоторых моментах он очень лажает и не слышит музыку, — ответил Юрка как на духу.              Ударник — молодой парень — склонил голову набок с интересом разглядывая Юрку.              — Соображаешь в музыке?              Юрка хмыкнул, вертя стакан в руках.              — Можно сказать: живу ей. Учусь в Берлинской консерватории по направлению «Фортепиано».              — Вот как, — протянул ударник, выпил залпом воды, поставил пустой стакан на стойку, — а как насчёт джаза? Что-нибудь смыслишь в нём?              — Ну джаз, как направление, мне очень импонирует. Даже иногда тренируюсь на пианино дома.              — Отлично, — ударник неожиданно хлопнул Юрку по спине, и это прикосновение до такой степени было тяжёлым, что Юркина спина прогнулась, — приходи завтра в это же время. Что-нибудь сыграем.              Юрка с удивлением посмотрел на молодого человека.              — А как же ваш клавишник? — недоумённо спросил Конев. Ударник неожиданно широко улыбнулся и, подмигнув, ответил:              — А он нам не подходит.              На следующий вечер Юрка, после долгих раздумий, всё же решился прийти в тот бар. Он не был уверен, что подойдёт этой маленькой джазовой группе, но захотелось попытать свои силы в чём-то новом.              Ребята только настраивали инструменты, когда Юрка робко остановился у мини-сцены. Его заметил бас-гитарист и хлопнул по плечу ударника.              Тот поднял голову и тут же улыбнулся.              — Привет, — он отложил в сторону барабаные руты и подошёл ближе, чтобы пожать Юре руку.              — Привет, — Юрка ответил на очень крепкое рукопожатие и теперь детально рассматривал внешность музыканта. Его левый бицепс, который сейчас был приоткрыт из-за майки, опоясывала татуировка в виде дракона, хвост которого начинался чуть ниже локтя и спиралью поднимался до предплечья, где так удачно расположилась голова сказочного чудища.              Сам ударник был темноволосым парнем, с густыми бровями такого же оттенка, что и волосы, с острым, как орлиный клюв, носом и ямочками на щеках при широкой улыбке.              — Мы ведь так и не познакомились. Я — Илья, а это, — он кивнул на лысого бас-гитариста, который, впрочем, был таким же молодым, как Юрка и как Илья, — Олаф. Он коренной немец, поэтому на русском не говорит.              — Hallo, Olaf. Ich bin Yura, — произнёс Юра на немецком, чем очень сильно удивил Илью.              Олаф поприветствовал его в ответ. Юрка мельком оглядел бас-гитариста: тот был очень худым, а его лицо отдавало смертельной бледностью ещё и за счёт отсутствия на ней волосяного покрова, но улыбался Олаф приветливо.              — Неплохое произношение, — присвистнул ударник, — давно в Потсдаме?              — С восемьдесят девятого. А ты?              — А мы недавно. В конце девяносто первого переехали. Сразу после развала Союза. Я, кстати, из Омска. Это в России, а ваша семья откуда?              — Из Харькова, — отозвался Юрка, замечая, что у Ильи было проколото правое ухо. Из мочки торчала серёжка в виде звезды.              «Смело», — подумал про себя Юра. Он, вообще, заметил, что здесь молодёжь очень приветствует пирсинг во всяких местах, но сам Юрка пока не думал о том, чтобы проколоть себе какую-нибудь часть тела.              Илья кивнул, а потом пригласил Юру за клавиши.              — Там ноты, — сказал ударник, — мы никуда не спешим, подстроимся под твой темп. Наиграй что-нибудь, а мы послушаем.              Юрка посмотрел на ноты и принялся исполнять партию. Чуть позже ребята подхватили его чуть неровный ритм, и помещение бара заполнила весёлая музыка.              Юре даже понравилось. До этого он никогда не участвовал в коллективном исполнении, но сейчас вдруг почувствовал себя частью чего-то интересного и манящего.              — Ну что ж, Юрка, — когда они закончили играть, ближе к закрытию бара, Илья похлопал Конева по плечу с удовлетворительным выражением лица, — ты принят. Кажется, мы нашли того, кого искали, — он обернулся через плечо на Олафа, — верно, Олаф?              — Ja.              Юрка приоткрыл рот от удивления, но чувствовал, как глаза его светятся от радости. Мало того, что он будет играть джаз, который так сильно ему нравился, так ещё и попал к неплохим музыкантам.              — Мы подрабатываем здесь почти каждый вечер, но иногда у Олафа смена на заводе, а я тружусь техническим менеджером. Музыка больше для души.              — Я ещё учусь. Иногда пары выпадают в вечернюю смену.              — Хорошо, — кивнул Илья, — думаю, мы составим примерный график нашей работы. Деньги всегда делим пополам, так что не переживай — без гроша не останешься.              Юрка особо и не переживал. Даже если бы ему не заплатили, для него это был бы колоссальный опыт, а тут вроде как и двойной бонус получится.              И после этого джаз его затянул. Юрка так увлёкся выступлениями, что чуть позже они действительно стали сплоченным музыкальным коллективом и уже могли выступить не только на сцене в баре. Иногда их приглашали в другие кафе или на уличные мероприятия.              Юрка продолжал учиться в консерватории, сочинял музыку, но пока откладывал её в ящик, всё ещё неуверенный в своих силах.              Ближе к концу лета Юрка проколол себе ухо. Ему так нравилось смотреть на серёжку Ильи, что в конечном итоге и сам Юрка захотел чем-нибудь выделиться.              Только дома его ждал скандал.              Когда Юра явился с дыркой в ухе, в которой поблёскивал обычный медицинский гвоздик на первое время, отец пришёл в ярость.              — Ты, что, гомосек? — он спросил это в лоб, сидя за столом на кухне. Мать в это время чистила картошку к ужину.              — Илья! Что ты такое говоришь?! Сейчас половина молодёжи так ходит… — воскликнула она негодующе, и тут Юрка понял: он больше не мог скрывать от родителей свою сущность. Мать и так порывалась уже несколько раз познакомить его с дочерями соседей, и Юре пора было прекращать все эти поползновения.              — Вообще-то, — немного приглушённо ответил Юрка, потупив взгляд, — да.              Это «да» было таким громким в тишине кухни. Юрка услышал, как у матери из рук выпал нож, и заметил, что на лице отца заходили желваки. Руки мужчины сжались в кулаки.              — Повтори, — очень грубо отозвался он. Юрка прислонился плечом к дверному косяку.              — Да, папа, я — гомосексуалист. И уже очень давно.              Ох, лучше бы Юра этого не говорил. Глаза отца налились кровью и гневом, словно он превратился в разъярённого быка на родео. Стул с грохотом отъехал и Юрин отец встал, тут же нависая над сыном, будто грозовая туча над городом.              Юра сглотнул, но не испытывал страха. Он тот, кто он есть, и он не изменит себя. И даже не будет пытаться, как пытался в своё время Володя. Потому что ни к чему хорошему это не привело. А здесь, в Германии, такому, как Юрка, было самое место.              Юрка до последнего думал, что отец осмелится ударить его. Однако тот только презрительно выплюнул:              — Ты отвратителен, — он обернулся на маму, — это всё твоё влияние. Вот, полюбуйся, во что превратился твой сын.              «Твой сын», — эти слова сказали Юрке о многом.              — Он и твой сын тоже, — слабо возразила Тамар. Отец махнул рукой.              — Нет у меня больше сына.              Он прошёл мимо Юрки, больно задевая его плечо своим, и в этот миг Юрка ощутил горечь от слов родного для него человека, но вместе с тем к нему пришло… Облегчение. Облегчение оттого, что больше не нужно придумывать, куда он уезжает, где ночует. Теперь его личная жизнь не была секретом.              Мама молчала. В её глазах застыли слёзы. В тот день они больше не разговаривали, а отец ушёл из дома.              Юра чувствовал себя чуть более одиноко, чем раньше, и заглушал это одиночество встречами с Михаилом — его последним партнёром, с ребятами из их маленькой группы, игрой за пианино.              Мама пыталась с ним поговорить на эту тему и направить на путь истинный, но Юра жёстко дал ей понять, что его не изменить. И ему всё равно примет она его или нет.              Мама плакала несколько дней, потом успокоилась. Тему личной жизни они не затрагивали, но когда пошла третья неделя отсутствия отца дома, Юрка не на шутку забеспокоился:              — Где он может ночевать? Может, с ним что-то случилось?              Это был сентябрьский выходной, и они с матерью завтракали вдвоём.              Тамар горько вздохнула, и Юрке показалось, что она что-то знала, потому что прятала взгляд в тарелке с яичницей-болтуньей.              — Юр… — её нижняя губа задрожала, а карие глаза на секунду прикрылись. Затем она открыла их, и Юрка увидел очень сильную печаль вкупе с усталостью в материнском взгляде. — Твой папа, он… Не вернётся. Мы подали на развод. Уже давно. Теперь ждём суд.              Юрка опешил от этой новости.              — Как… Когда… Почему… Это… Из-за меня?              От последнего предположения даже заныло в груди.              Мама судорожно выдохнула.              — Нет, Юрочка, ты тут совсем ни при чём. У него другая семья. Дочке скоро год.              Первое, что почувствовал Юра — жгучую ненависть к отцу за его лицемерие и предательство. Следом он ощутил грусть и переживания за маму, потому что видел, как тяжело ей далось знание о том, что её некогда горячо любимый муж имеет любовницу и дочку на стороне.              — Это его коллега. Молоденькая медсестра. Они… Уже давно вместе. Я всё пыталась сохранить нашу семью, — мама периодически всхлипывала, — но так и не получилось. А потом твоё признание… В общем, всё рухнуло окончательно. Он оставит нам дом, но заберёт машину. Думаю, это неплохая сделка, — и тут она вдруг разрыдалась. Так сильно, как ещё никогда не рыдала.              Юрка вскочил со своего места, опустился перед матерью на колени и крепко-крепко обнял.              — Мама… — в его носу тоже стало неприятно покалывать. Юрка уже давно не плакал. Даже не помнил, когда такое было в последний раз. Наверное, ещё тогда, когда сжигал письма Володи. Или раньше.              В душе смешались разные эмоции. Ему было жаль и себя, и маму, и их рухнувшую семью. Он ненавидел отца за то, что тот отказался от самой лучшей женщины в мире, и ненавидел себя за то, что не смог спасти брак родителей. Хотя, вероятнее всего, от Юрки в этом случае мало что зависело. И всё равно он чувствовал себя в некоторой степени виноватым.              — Мы справимся, мам. Я тебя никогда не брошу, — он обнимал её крепко и позволял ей, разбитой женщине, убитой от предательства, плакать в его объятьях.              Вдруг вспомнились и свои чувства, когда держал пресловутую открытку в руках.              Бессилие, злость, отчаяние.              Наверное, мама испытывала сейчас то же самое.              Юрка помог себе сам. Маму он ни в коем случае не оставит. Мама теперь единственный родной человек, который у него остался.              Осень прошла в какой-то меланхолии. Юрка старался помогать маме по дому, выпроваживал её на прогулку, даже как-то одолжил автомобиль у Ильи (немецкие права он получил ещё в девяностом) и отвёз её на выходные к дяде Серёже, чтобы она могла посплетничать с тётей Яной.              В эти месяцы он переписывался с Полиной и рассказал ей, что теперь состоит в джазовом коллективе, о разводе родителей, а ещё о том, что он признался им в своей ориентации.              Клубкова в свою очередь выказала сожаление и радость за Юркины успехи, однако все её письма веяли… Обречённостью. Дела в России складывались не лучшим образом, по новостям часто упоминали о революции в Чечне и сдерживанию этой революции армией Российской Федерации.              — Какое-то сумасшествие происходит после развала страны, — как-то раз прокомментировала мама очередные новости.              Юрка с ней согласился. Опять невольно вспомнился Володя. Теперь у него точно другая жизнь. Даже если он по-прежнему в России, то там всё завертелось и закружилось после поднятия триколора.              Юрка старался думать, что у Давыдова всё хорошо. И что он непременно счастлив.              К концу года пришло письмо от Полины и постановление суда о том, что Конев Илья Викторович и Конева Тамар Замировна официально разведены.              Полина поздравляла с наступающим Новым годом и даже обмолвилась, что рассматривает вариант с приездом в гости в Германию. Нужно было только заморочиться с визой.              — Мам, — Юрка пришёл на кухню, где мама ставила в духовку курицу, — тут Полина пишет, что хотела бы приехать к нам после Нового года. Ты ведь не против?              — Нет, конечно, нет, — она слабо улыбнулась. Юрка порадовался этой эмоции, потому что сейчас видел её редко. Но в последние дни мама снова стала похожа на себя прежнюю, правда за эти месяцы она слишком осунулась. Об отце Юрка предпочитал не думать вообще. — Я уже давно говорила тебе пригласить её к нам. И тебе лучше будет, всё же близкая подруга.              Юрка написал Полине, что после Нового года они будут совместно решать вопрос с получением визы. Он обязательно сходит в Посольство и узнает все тонкости.              Новый год Юрка встречал в компании мамы. Она отказалась куда-либо ехать, и Юра просто не мог бросить её в такой день: помогал ей с парочкой салатов, почистил картошку для пюре, замариновал гуся.              Когда сели за стол проводить старый год, мама вдруг робко поинтересовалась:              — Сынок, ну, а… У тебя… Есть кто-нибудь… Как у вас это называется… Парень, партнёр?              Юрка залился краской от столь щепетильных вопросов, потому что по сей день не знал, как мама относится к его ориентации. Однако она ни разу ни кинула в его сторону презрительного или ненавистного взгляда.              — Нет, мам, — Юрка покачал головой. — У меня никого нет. Да и не до любви мне сейчас, — махнул рукой. О Володе вспоминать совсем не хотелось.              — Я, конечно, ещё не привыкла к… Этому, но… Я постараюсь понять тебя… — она говорила неуверенно, сдавлено, и Юрка понимал, что ей тяжело принять это, но он был благодарен за то, что она хотя бы пытается.              Накрыв её руку своей, Юрка тепло ответил:              — Всё в порядке, мам. Я тебя не тороплю.              Когда в Германию пришёл Новый год, Юра и Тамар подняли бокалы над столом.              — За новый тысяча девятьсот девяносто четвёртый.              Юрка дёрнул уголками губ.              И почему-то в этот момент в голове пронеслась такая странная и неуместная мысль:              До условной встречи с Володей оставалось чуть больше двух лет.