С любимыми не расставайтесь

      Как добрался до гостиницы, Юра практически не помнил. В его голове словно щёлкнули переключатель — и все последующие действия совсем не отложились в памяти.              Он вымок до нитки, потому что дождь, спешивший пролиться на Царицыно, настиг его на кладбище, с которого Юра долго не мог заставить себя уйти, потому что понимал, что это — первый и последний раз, когда он здесь.              Он понимал, что не сможет приезжать сюда, потому что его жизнь была в другой стране, и уж тем более не сможет навещать Володю в этом отдельном мире, предназначенном для духов.              Юре здесь не было места. Потому что Юра пока был жив.              Хотя понятие «жив» едва можно было применить к его душевной стороне. Потому что душа останется здесь. Возле мраморного надгробья любимого человека.              Дождь поливал не как из ведра, а так, словно чувствовал себя Ниагарским водопадом.              Всё лицо застилало каплями, и Юре казалось, что вода с небес смешалась с его собственными слезами.              Нос покраснел. Тело продрогло. Футболка и штаны неприятно прилипли к телу, но Юра не шевелился.              Его будто затянули в кандалы, а на ноги повесили гири, и теперь он не мог двигаться ни в одну из сторон.              Но и стоять здесь дольше было невыносимо. Невыносимо было смотреть на фотографию, на чёрточку, что определяла годы жизни, на промокшие гвоздики.              Володи больше нет.              Но как можно было поверить в это?              Конечно, его не было рядом с Юрой в течение этих десяти лет, и Юра вроде как смирился с этим, но одно дело знать, что Володя жив и просто их разлучили обстоятельства, а другое — видеть доказательство обратного.              Не. Ус-пел.              Кого теперь винить во всём этом?              Казалось бы, особо некого.              А Юра очень хотел найти виноватого. Или стать таковым сам.              Не встреть он Анечку под Новый год — не уехал бы в Германию, и они бы пересеклись с Володей в Харькове и объяснились бы.              Неужели где-то свыше предначертано иначе?              Но почему? Зачем тогда судьба столкнула его с Володей в восемьдесят пятом? Зачем позволила Давыдову приехать в «Ласточку» вожатым именно на ту смену, на которую попал и Юра?              Всегда так много вопросов. И практически никогда — ответов.              Гром постепенно стихал, как и дождь, но непогода всё ещё властвовала над этим районом Москвы.              Юра, кинув в последний раз взгляд на могилу, медленно отвернулся от неё.              Он больше сюда не придёт.              Он это знал.              Поднял голову к летнему, дождливому небу, будто хотел увидеть там что-то.              Или следы кого-то.              — Прости меня, — прошептал одними губами и тяжелой поступью направился на выход из кладбища.              В спину ему смотрели фотографии таких же, теперь уже зарытых под землёй, людей, что стали чьей-то памятью.       Когда кладбище осталось позади, Юра словно не знал, что делать дальше. Будто заблудившийся щенок, потерявший путь к дому, Юра брёл вдоль дороги, пока один из водителей не сжалился над ним.              — Эй, парень, — тот подъехал на жигули, на крыше которого стояли шашечки, указывающие на службу такси. Юра затормозил. Он даже не подумал о том, что нужно было поймать машину.              Он теперь вообще ни о чём не думал.              Повернув голову в сторону остановившейся у обочины машины, Юра вопросительно посмотрел на мужчину средних лет, в кепочке, с довольно добродушным лицом и мелкими морщинками около рта.              — Тебе такси не нужно? Садись, подвезу, куда скажешь. Погода отвратная.              Юрка направился к пассажирскому сидению больше по наитию. В голове образовалась звенящая пустота.              — Тебе куда? — учтиво спросил таксист, не спеша двигаться с места.              — «Интурист», — пробормотал Юрка, прислонился лбом к прохладному стеклу и прикрыл глаза.              Голова тут же разболелась. Нещадно заныла, и Юра даже поморщился от этой резкой боли, что пронзила его от затылочной части до висков.              Машина тронулась с места, Юра не открывал глаза. На секунду подумалось, что, если рядом с ним сидит грабитель — ему всё равно. Инстинкты самосохранения полностью отключились в этот миг.              Перед закрытыми глазами стояла не могила Володи, а он сам, живой и манящий, с улыбкой, от которой дрожь проходила по телу.              А Юра вдруг почувствовал себя тем шестнадцатилетним хулиганом, что только и делал, что вёл себя безрассудно и до безумия любил.              И сейчас любит.              — Случилось чего? — спросил таксист. — Может, помочь чем?              Юра вздрогнул. И, не открывая глаза, ответил:              — Мне уже ничего не поможет.              Таксист тактично промолчал и просто продолжил движение. Из радио доносилась приглушённая мелодия, но Юра даже не старался её разобрать.              Посторонние звуки вообще перестали для него существовать.              Внутри появилась новая эмоция. Нехорошая. Бурлящая. Пока она только формировалась, но Юра уже чувствовал её приближение.              Он также сидел с закрытыми глазами и просто ощущал, что таксист то свернет влево, то вправо, то остановится на светофоре.              Юре было всё равно, куда его везут. Даже если убивать в лес. А может, так будет и лучше. Может, так он перестанет чувствовать щемящее чувство навсегда потерянного.              Но через какое-то время такси остановилось.              — Приехали, парень, — подал знак водитель. Юра разлепил глаза. И правда, такси остановилось прямо у входа в гостиницу.               Он оторвал голову от стекла и, повернув её в сторону водителя, отрешённо спросил:              — Сколько с меня?              Мужчина смерил его взглядом и махнул рукой.              — На тебя смотреть жалко. Иди уже. Считай, что подарок. Вижу же, что неместный.              Юра хотел бы вскинуть брови в удивлении, да не способен был на эту эмоцию сейчас.              — Спасибо, — равнодушно проговорил он и вышел из тёплого салона на прохладную улицу. Здесь тоже прошёл дождь, оставив после себя громадные лужи, в которых даже не было отражения, потому что небо покрылось непроглядной чернотой и в нём не было просвета, как и в Юриной душе.              В гостинице стоял небольшой шум. Как раз в то время, когда туда вернулся Юра, заселялась слишком разговорчивая группа китайцев.              Но Юру не волновало ничего.              Ничего его не трогало и не будоражило.              В номере стояла духота, но Юра с мокрой одеждой на теле её совсем не ощущал. Он щёлкнул выключатель, и комнату озарил яркий свет. Номер был небольшим, но довольно уютным для того, чтобы скоротать здесь некоторое время. Перед входом был постелен мягкий ковёр, который тут же испачкался из-за того, что на него встали мокрыми и грязными кроссовками. Юра снял их и даже не стал отставлять в сторону. Просто перешагнул и встал посреди номера.       Взгляд его упал на наспех брошенную дорожную сумку, так и валяющуюся раскрытой на полу. Из её недр торчали несколько футболок, парочка штанов и та самая шкатулка.              «Мой прощальный тебе подарок», — словно реальный голос Володи пронёсся в голове, а не строчки из письма.              Юра бы отказался от всех подарков и благ мира, если бы это помогло вернуть Володю.              Если бы…              Юра опустился перед сумкой на колени. Стоило бы переодеться, но даже на такие действия не было сил, и вместо этого он бережно вытянул шкатулку на свет.              Володя написал ему столько писем… Столько неотправленных, хранившихся где-то в темноте, писем о своих чувствах.              Если бы Юра знал. Если бы хоть на секунду прислушался к словам Полины ещё в девяносто четвёртом о том, чтобы поинтересоваться делами Володи.              Он ведь мог написать письмо из Германии. Ну не пришёл бы ответ. Велика беда…              Однако Юра понимал, что, напиши он хоть одну строчку и не получи ответа, беда бы для него была велика… Ему проще было жить в панцире, делать вид, что забыл, учиться жить без груза прошлого, чем давать себе ложные надежды, которые при любом другом раскладе были бы оправданы.              Володя бы ему ответил.              Если бы Юра оказался чуть посмелее.              А теперь вот… В руках стопка писем, которые Володя писал, несмотря ни на что: ни на то, что Юра улетел в другую страну, ни на то, что они друг друга потеряли.              Он не смог отпустить и забыть его.              Как и Юра.              И была ли большая несправедливость в этом мире, чем такая разлука этих двоих, вызванная в самом деле нелепыми ситуациями?              Юра всё же переоделся: грязная и мокрая одежда неприятно липла к телу, словно вторая кожа, а затем сел в мягкое кресло, повёрнутое спиной к окну, лицом — к двери. Рядом стоял низкий журнальный столик, и Юра положил все письма на него. Они рассыпались веером. Даты на них пестрели. Казалось, возьми любое — и ты попадёшь в прошлое.              Юра глазами начал искать восемьдесят восьмой.              Тот год, в который и запустилась эта череда неприятностей.              Нашёл первое, датированное семнадцатым мая восемьдесят восьмого.              На секунду прикрыл глаза.              «Будет желание, прочтёшь, а нет — сожги их или закопай обратно».              Да разве у него поднимется рука сжечь то единственное, что осталось у него от Володи?              Пусть бумага была бездушной. Строчки… Строчки-то наверняка веяли живым теплом.              Таким теплом, которое через них умел передавать только Володя.               Руки неуверенно вскрыли конверт. Немного дрожали.              Перед глазами вновь возникли знакомые буквы. Само письмо было написано на тетрадном листе.              «У тебя сегодня день рождения, мой милый Юрочка. Как жаль, что я не могу поздравить тебя ни письменно, ни лично.       Восемнадцать лет! Вот это да. Ты уже такой взрослый. А помнишь, когда мы познакомились, мне было восемнадцать? А тебе всего пятнадцать.       И несмотря на такую существенную разницу в возрасте, ты умудрился заразить меня своим светом. Своим упрямством. Ты был словно магнит.       И до сих пор так на меня действуешь.       Надеюсь, ты получил моё письмо. Я очень просил Аню отправить его тебе как можно скорее.       Не волнуйся за меня. Я на самом деле не так близко к горячим точкам, как может думаться.       Но мне нужно было сообщить тебе, что меня переправили ближе к Афгану, потому что исчезнуть бесследно без объяснения причин — я не мог. И так помню, как ты злился, когда я прислал ту телеграмму. Больше я таких ошибок не совершаю.       Я очень огорчился, когда мне сказали, что меня отправляют на границы с Афганом. Но не потому, что это боевые точки, а потому, что встреча с тобой отсрочилась на неопределённое время.       Здесь иногда отпускают домой. Некоторых уже отправили. Надеюсь, и я дождусь своего часа.       Вот бы сделать тебе такой подарок: заявиться в день твоего рождения к тебе и посмотреть на твои эмоции.       Будешь ли ты рад? Больше всего я боюсь, что твои чувства ко мне исчезли. Это ведь не так, Юрочка? Потому что только с тобой я ощущаю себя правильно.       Я бы обнял тебя крепко, а если бы ты был дома один — и поцеловал бы тоже.       Удивительно, как могут дарить поцелуи и объятья должное спокойствие. Неужели все люди так устроены?       Но это больше риторический вопрос.       С днём рождения, мой дорогой. Очень скоро я вернусь к тебе».              Юра свернул письмо. Вспомнил, что сам чувствовал в день своего восемнадцатилетия — жуткое беспокойство от молчания Володи. Помнил, как изводил себя догадками, и даже не представлял, что Володя-то, его Володя в это время находился вблизи горячих точек. Что его жизнь — такая хрупкая — каждый день подвергалась опасности.              В отличие от Юриной, который просто чувствовал себя брошенным.              А никто и не бросал его на самом деле.              Письмо и конверт Юра отложил на журнальный столик в другую сторону от ещё нераспечатанных писем. Следующее послание, которое Юра взял в руки, было датировано июлем восемьдесят восьмого. Оно также было написано на тетрадном листе.              «Выдались свободные минуты, чтобы что-нибудь написать. Жаль, что здесь нет почты, иначе я бы уже давно отправил тебе весточку.       Иногда переживаю, что письмо до тебя не дошло, но Аня уверила меня, что обязательно вышлет его тебе. Я ей верю — и это меня успокаивает, — тут Юра остановился. В этот момент ему невероятно захотелось найти Земцову в этом огромном мегаполисе и придушить. Просто за то, что она таким гнусным способом разлучила их двоих. А Володя ведь верил ей безоговорочно. А она оказалась даже не стервой, а настоящей сукой.              И лучше ей больше никогда не встречаться с Юрой.              «У нас тут разное случается. Иногда слышны далёкие взрывы, автоматная очередь. Там, дальше, ребята отбиваются, не пуская террористов к границам.       Знаешь, что страшит меня больше всего? Что мне придётся убивать. Я чувствую, что не готов к такому.       Те, кто здесь уже давно, говорят, что в такой момент не думаешь о чужой жизни. Если своя под угрозой — действуешь моментально.       Но я в это пока не верю. Как можно нажать на курок и лишить кого-то жизни, даже если от этого зависит твоя?       Что бы ты сказал, если бы я сделал выстрел? Стал бы презирать? Наверное, я бы точно испытал такие чувства по отношению к себе.       Но пока мне не приходится брать в руки автомат, чтобы в кого-то целиться. Я просто иногда дежурю на КПП. Здесь спать совсем нельзя. Но мне и не хочется. Адреналин бушует в крови.       А когда выдаются чуть более спокойные деньки, я стараюсь отдохнуть. Хотя понимаю, что мой сон поверхностный. Всё же по родной кровати я очень сильно скучаю.       Поговаривают, что в скором времени войска из Афганистана выведут окончательно, и это даёт мне надежду, что день нашей встречи уже близок.       Я часто задаю себе вопрос: сможешь ли ты принять меня, Юрочка? Говорят, что после армии люди меняются. Я не знаю. Особо каких-то изменений я не ощутил.       Разве что окончательно и бесповоротно понял, что мне нужно и кто мне нужен.       А нужен мне ты, Юрочка. И жизнь с тобой.       Хотел бы я знать, как твои успехи. Летняя сессия наверняка уже позади. Как прошли твои экзамены? Мне так не хватает обратной связи с тобой. Хорошо, хоть фотографии успел с собой взять.       Любуюсь тобой, когда есть время.       Наверное, ты фыркнешь, назвав это сентиментальностью. Возможно. Но так я обновляю твоё лицо в своей памяти. Не то чтобы оно меркнет, но согласись, с каждым новым днём, когда не видишь человека, какие-то отдельные его черты размываются. А этого в отношении тебя я себе позволить не могу.       Знал бы ты, как я жду нашей встречи…»              Юра свернул и это письмо. Сильно сжал губы. Ощутил, что горло дерёт изнутри лапа разъярённого тигра — это злость подступала всё выше и выше.              В июле Юра вернулся из Москвы ни с чем.              Земцова знала, где Володя. Знала и не сказала.              — Паршивая сука… — выругался Конев. Она снова вышла победителем. А он опять — побеждённым.              Следующее письмо, которое взял Юра, было написано Володей в сентябре.              «Осень здесь выдалась жаркой. Сентябрь месяц, а стоит такая невозможная духота, что хоть падай замертво.       Интересно, какая погода в Москве? Как там в Харькове?       Я всё пытаюсь выяснить, можно ли как-то отправить тебе письмо, но, к сожалению, нас заслали так далеко и отрезали от любой цивилизации, что у меня просто нет возможности.       А передавать письмо чужому человеку я не могу. Столько хочется тебе написать, что страшно и подумать, что будет, если кто-то прочитает.       Но не волнуйся, Юрочка, я жив и со мной всё в порядке.       Ты же знаешь. Ты получил моё письмо.       Понимаю, что, возможно, ты не находишь места от моего молчания, но ты должен верить, что я вернусь. Потому что другого не дано.       Сослуживцы у меня нормальные. Некоторые немного запуганные, некоторые бравые воины. Я стараюсь держать золотую середину. Без надобности не рвусь, при опасности не трушу. Недавно вот одного, Алексея, забрали домой. Его перевели из другой местности, где его слегка контузило, но он выглядел довольно позитивно. Очень плакал, когда узнал, что его наконец отпускают. Всё говорил, что скоро это закончится, а потом уехал в Гомель. К своей семье. В этот момент я ощутил зависть и радость по отношению к нему.       Однако хочу сказать, что всё же у нас тише всего. Вместе с Алексеем к нам перевели ещё одного парня, так он бедный несколько ночей не мог спать нормально. Ему всё казалось, что сейчас где-то что-то взорвётся или кого-то убьют.       Даже не представляю, чего он там натерпелся. Иногда самому страшно, что стану вот таким вот невротиком.       И буду тебе не нужен.       Но это ведь не правда, Юрочка?       Нам нельзя друг без друга, верно?       А тем временем ты уже студент второго курса. Какие новые предметы у тебя появились? Со всем ли ты справляешься?       Часто вспоминаю твою потрясающую игру. Готов многое отдать, лишь бы услышать её вновь. А ещё готов отдать всё, лишь бы увидеть тебя».              Юра выронил письмо, и оно упало на колени, а сам он закрыл лицо руками.              В то время как Володя находился чуть ли не в самой опасной точке мира, Юра получил злосчастную открытку, потом сжёг все письма Володи и отправился на поиски приключений в подпольный клуб для секс-меньшинств, напился, проснулся с Ваней.              Вдруг в голове что-то щёлкнуло. Юра отнял руки от лица и перечитал письмо ещё раз. Потому что кое-что бросилось в глаза:              «Недавно вот одного, Алексея, забрали домой. Его перевели из другой местности, где его слегка контузило, но он выглядел довольно позитивно. Очень плакал, когда узнал, что его наконец отпускают. Всё говорил, что скоро это закончится, а потом уехал в Гомель. К своей семье».              В то утро, когда он завтракал у Вани, он слышал письмо по радиостанции от некоего Алексея из Гомеля, вернувшегося со службы. Тогда получается… Неужели… Неужели «Колыбельная» была воспроизведена по радио по просьбе Володи? Неужели он таким образом решил связаться с Юрой?              А Юра не понял. Не услышал. Не вник.              — Отлично, Конев, — пробормотал он со злостью на себя, — ты самый большой в мире идиот, — он ощущал, что гнев стал ещё сильнее.              Новое письмо от Володи датировалось ноябрём.              «Сегодня мой двадцать второй день рождения. С утра были слышны выстрелы где-то неподалёку от нашей казармы, и именно они выдернули меня из прекрасного сна с тобой.       В нём ты приехал ко мне в Москву, и мы гуляли целый день по столице нашей Родины. Я показывал тебе Красную площадь, мы сходили на Арбат и в Третьяковскую галерею. Я показал тебе МГИМО, а ты улыбался своей прекрасной и заразительной улыбкой.       А потом мы вернулись ко мне домой. И остались наедине. Без внешнего мира. И я прикоснулся к тебе…       Такие красочные сны мне снятся редко, и я даже рад этому, потому что после них просыпаюсь слишком разбитым от той реальности, что меня окружает.       А во сне мне кажется, что всё по-настоящему.       Вот бы как-нибудь проснуться с тобой в одной постели. Интересно, ты отвоёвываешь за ночь пространство или ластишься, как кот? Что-то мне подсказывает, что второй вариант твоей натуре куда ближе.       Сразу вспоминается, как ты прикасался ко мне в «Ласточке». А я и хотел этого, и страшился одновременно. Теперь понимаю — зря. Зря не давал нам больше времени. Нет, конечно, осторожность никогда не помешает, тем более вспоминая случай с Машей… Но в некоторых моментах её, эту осторожность, можно было отпустить.       Конечно, я бы всё равно не стал таким безрассудным, как ты… Но иногда можно было позволить себе иррациональное мышление».              Все письма Володи отдавали сожалением об упущенных возможностях. И Юре тоже начало казаться, что они провели так мало времени вместе.              Юра взял письмо, на котором стояла дата уходящего восемьдесят восьмого.              «С Наступающим Новым годом! Поверить не могу, что восемьдесят восьмой почти завершил свой виток. У нас похолодало. В одну из ночей даже стукнул мороз в минус пятнадцать.       Стало ещё тише. Уже реже слышны взрывы и автоматные очереди. Похоже, войска СССР и правда в скором времени покинут Афганистан.       Жду не дождусь этого часа. И надеюсь, что меня отпустят раньше, чем закончится срок моей службы.       Нам привезли несколько пакетов мандаринов! Можешь ли ты себе представить, как я был счастлив попробовать что-то ещё, кроме сухпайка и консервов? Никогда не думал, что буду радоваться таким мелочам.       Но всё, похоже, познаётся в сравнении.       Скучаю по тебе ещё сильнее, чем когда-либо. Стараюсь представить тебя за пианино, в учебной аудитории, с улыбкой.       В моей голове ты предстаёшь в разных локациях. Так мне легче справляться с тем, что я не могу тебе написать.       Интересно, как ты встречаешь Новый год? С друзьями или с семьёй? Я так боюсь, что ты забудешь меня. Юрочка, что же ты со мной делаешь? Даже здесь, на таком огромном расстоянии, я по-прежнему испытываю неконтролируемую тягу к тебе.       И я ещё хотел лечиться… Мне кажется, тебя не искоренить ничем: ни расстоянием, ни временем…»              Юре стало противно от самого себя. Потому что, пока Володя думал о нём и радовался такой мелочи, как мандарины, сам Юра праздновал Новый год в компании друзей, а потом и вовсе… С Ваней…              Губы скривились в презрении к себе. Если бы он знал, если бы допустил хоть один раз такую мысль, что Володя где-то в горячих точках, возможно, он бы повёл себя по-другому…              «Я говорил, что наша система не идеальна? Боже, Юра, знал бы ты, какой ненавистью я переполнен сейчас!       Войска из Афгана вывели окончательно. Нас перебросили во временный пункт, а затем должны были отправить по домам.       И представь! Когда дело дошло до моих документов, я услышал такую фразу: «Давыдов! Так у тебя срок службы в апреле заканчивается, а сейчас февраль. Давай-ка подожди, мы решим, куда тебя отправить дальше».       Юра… Я едва не разнёс всё там. Похоже, моя выдержка и мои нервы в конечном итоге сдали. Ещё, пожалуй, никогда я не чувствовал такой злости.       Я хотел домой! Очень сильно. Я надеялся, что моя служба вблизи горячих точек разрешит мне не служить до конца срока, что… Будет какая-то поблажка, но я забыл, в какой стране я живу.       Разрешили только родителям позвонить, сообщить, что жив и что переводят в другую военную часть. Я бы и тебе позвонил, да как оказалось номера у меня твоего никогда и не было! Ну что за промах?! Я только тогда осознал, что это ты мне всегда звонил.       И вот я здесь, в какой-то Богом забытой глуши, где-то под Норильском. Связи здесь нет и в помине. До ближайшего населённого пункта километров тридцать, а то и сорок. И тот вроде не имеет почтового отделения.       Какая-то напасть, не иначе! Словно кто-то сверху решил, что я не должен писать тебе! Юрочка, подожди ещё немного. Я скоро вернусь и приеду к тебе первым же рейсом…»              Писем, датированных мартом и апрелем не было. Юра вспомнил, что Володя в последнем письме говорил, что передавал некоторые Земцовой, чтобы та отправила их Юре.              Конечно, Юра так ничего и не получил. И даже не знал, о чём писал Володя.              Злость на Земцову возросла в стократ. Ох, лучше этой женщине и правда не попадаться Юре на глаза.              Следующее, которое он взял, было написано уже в конце мая восемьдесят девятого.              «Я до сих пор чувствую ярость. Она клокочет внутри меня, и я выпускаю её на утренних пробежках в сквере неподалёку от моего дома. Я бегаю со всей силой, на которую способен, потому что иначе — ярость затапливает.       Поверить не могу, что весь год, с момента, как меня забрали в Афган, ты не знал ровным счётом ничего! И продолжаешь находиться в неведении.       А ещё эта открытка с пригласительным… Поверить не могу, что женщины на такое способны! До сих пор в голове не укладывается, как Аня, которую я знал с самого детства и которой доверял, так меня предала.       А что чувствовал ты?! Боже, Юра… Как бы я хотел, чтобы ты узнал, что я не предавал тебя! Я очень надеюсь, что Полина или ты перезвонишь мне. Очень надеюсь.       Не нахожу себе места. Всё думаю, как же по-дурацки сложились обстоятельства. Я приехал, а ты улетел. А если бы билеты были на день раньше! Я бы успел! Понимаешь, успел бы! И никуда бы тебя не отпустил!       Я уже раздумывал над тем, чтобы забрать тебя в Москву. Или самому перебраться в Харьков. Честно, мне было всё равно, как бы мы разрешили проблему с расстоянием.       Всё, чего я хотел — приехать к тебе и прояснить ситуацию.       Но я опоздал…       И теперь у меня только остаются надежды на то, что связь с тобой потеряна неокончательно.       После того, как я вернулся в Москву, я долго думал, как мне теперь быть дальше. Решил, что подам документы в МГИМО, попробую восстановиться. Недавно ко мне заезжали старые друзья, сказали, что меня очень не хватало. Договорился иногда видеться с ними.       Стараюсь занять себя хоть чем-нибудь. По вечерам, как обычно, беру гитару в руки. Иногда в голову лезут разные мелодии, но я играю одну и ту же на повторе: ту, которая напоминает о тебе.       Играл ли ты «Колыбельную» ещё раз?       О, забыл сказать. Я же, когда Алексей уезжал домой, больше в шутку попросил его написать письмо на одну из радиостанций и заказать «Колыбельную» Чайковского для одного моего важного человека.       Не знаю, исполнил ли он мою просьбу, да я даже не был уверен в том, что ты её услышишь, но хотелось бы верить, что ты распознал моё послание.       Хотя на тот момент, вероятнее всего, ты ненавидел меня всей душой».              Юра откинул и это письмо в сторону. «Колыбельная» действительно оказалась посланием, но Юра и мысли допустить не мог, что это Володя так пытался связаться с ним.              Юра понял, что много чего упустил за эти годы.              А стоило просто написать. Или ещё раз приехать.              И всё бы случилось по-другому.              Вспомнился рыбацкий пирс из «Ласточки» и собственные мысли просидеть на нём целую вечность.              Они были не такими глупыми, как оказалось.              А если бы Юра знал, что случится, он бы действительно не сел в тот автобус. Он бы не отпустил Володю.              Никогда бы не отпустил…              Столько «если бы».              Злость снова заворочалась внутри. Она стала будоражить весь организм.              Юра не знал, на что он больше всего злился: на себя или на все те обстоятельства, что разлучили его и Володю.              Очередное письмо стояло с ноябрьской датой восемьдесят девятого.              «Снова звонил телефон. Я вылетел из ванной комнаты с зубной щёткой во рту, опередил маму, которая уже шла к нему, а на том конце провода оказалась тётя Наташа, что-то вещавшая о работе. Я молчаливо протянул маме, смотревшей на меня с некоторым подозрением, трубку и огорчённый вернулся в ванну.       Мне кажется, я помешался. Каждый раз, когда в коридоре раздаётся трель, я свято верю, что это ты или Полина спешите со мной связаться.       И каждый раз мои надежды рушатся.       Полина не передала тебе послание? Или ты просто не захотел звонить мне?       Пожалуй, в свете тех событий, это справедливо.       Как я выгляжу в твоих глазах теперь? Исчез. Ничего не писал. Потом эта злосчастная свадебная открытка.       Конечно, любой бы не захотел налаживать общения.       Если бы я увидел тебя вживую, я бы всё тебе объяснил. Я бы оправдывался до тех пор, пока ты бы меня не простил.       И неважно, что я не виноват.       Хотя нет. Виноват. Я виноват в том, что не послушал своё сердце, которое рвалось к тебе, как будто его хозяин не я, а ты.       Что тебе рассказать, Юрочка? Я так жалею, что ты ничего из этого не прочтёшь. По крайней мере, пока я не узнаю твой адрес. А если узнаю, то вряд ли стану писать. Я поеду прямиком в Германию. Я больше не буду сидеть сложа руки.       Жизнь слишком коротка — я в этом убедился, находясь на границах с Афганом и общаясь с людьми, которые приходили оттуда.       Так вот, все они говорили одно и то же: «вернусь домой и первым делом сделаю то, о чём давно мечтал».       Жалею, что поддался на уговоры родителей на санаторий. Надо было сразу ехать к тебе. Но я и правда задумался о том, что лучше пройду реабилитацию и приеду к тебе нормальным человеком.       Как же наивно было полагать, что Аня отправит тебе все мои письма.       Пока я был в санатории, ты наверняка паковал вещи для переезда.       Каждый день я просыпаюсь с мыслью: а как твои дела, какая теперь у тебя жизнь? Куда ты пошёл учиться, овладел ли немецким, что за люди тебя окружают…       Мне так хочется знать об этом.       Но с каждым днём надежда на то, что кто-то перезвонит, умирает».              Новое письмо датировалось маем девяностого.              «Сегодня твой двадцатый день рождения, а я даже ничего не знаю о твоей жизни.       Прошёл целый год ожиданий… И ты знаешь, мне кажется, я никогда не устану ждать тебя. Пусть пройдёт хоть десять, хоть двадцать лет.       Я всё ещё помню о том обещании, которое дал тебе под ивой.       Я приду и надеюсь, что ты тоже.       И тогда мы встретимся. И сможем объясниться.       Осталось подождать шесть лет. Кажется, что это много. Но и тогда казалось, что десять лет — это немало. А четыре года из них уже пролетели.       Твои фотографии всё ещё остались со мной. Невероятно, но… Порой один взгляд на тебя помогает решить какие-то мелкие неурядицы, поднять настроение.       Твоя улыбка такая заразительная. Я всегда любовался ей в «Ласточке», теперь вот… Любуюсь со снимков. Хотя хотелось бы увидеть её вживую снова.       А твой голос… Он чуть лишился красок в моём воображении, но всё такой же задиристый и дерзкий. С этим вашим местным говором.       Никогда не перестану говорить, что скучаю по тебе».              Юра сжал края бумаги. Ощущал, как сердце ноет, обливается слезами, словно могло это делать. Все письма Володи были пропитаны… Мрачным унынием. Глухим отчаянием. И почти потерей всяких надежд.              А Юра чувствовал обиду на жизнь, на судьбу.              И правда, как писал Володя, вот бы повернуть время вспять! Да разве такое возможно?              Если бы Юра ещё в восемьдесят шестом знал, что с ними будет в будущем, он бы изменил ход истории. Но путешествовать в прекрасное (как оказалось, не такое уж и прекрасное) далёкое было под силу только Коле Герасимову.              Юра бережно положил прочитанное послание к остальным и взял новое, которое Володя писал в августе девяностого.              «Мои письма к тебе словно дневник. Сегодня мама пыталась намекнуть на то, не хочу ли я их с кем-нибудь познакомить, а ещё спрашивала, почему я отказываюсь мириться с Аней.       Знал бы ты, как в этот момент мне хотелось вскочить из-за стола и сказать им обоим, что я не вылечился и что я люблю только одного человека, которого стараниями Ани больше нет в моей жизни!       Представляю их лица, если бы они это услышали.       Но тогда мне бы пришлось уйти из дома. Хотя я подумываю об этом. Нужно найти работу после института, мне осталось отучиться всего год, удалось восстановиться на третий курс, и разбираться с жильём.       Может, чуть позже я всё же смогу улететь в Америку, как и мечтал, но теперь эти мечты… Померкли сами собой. Боюсь, если разорву связь с СССР, то разорву ту тонкую, едва заметную нить с тобой.       Отец уверен, что вскоре СССР не станет. Слишком много распрей, противоречий, нежеланий подчиняться.       Люди устали от советской власти. И хотят самостоятельности: выезжать беспрепятственно за границы, не стоять в очередях за продуктами, открыть для себя мир нецензурны, в конце концов. В чём-то я с ними солидарен: слишком много хороших книг и фильмов не пропускают наши законы.       Если всё же Союз распадётся, я буду пробовать перебираться в Штаты. Но это в том случае, если ты не объявишься.       А что-то мне подсказывает, что не объявишься. Слишком много времени прошло с тех пор, уверен, ты бы уже позвонил, если бы хотел.       А может, Полина до сих пор не получила записку? Или вы уже тоже не общаетесь?       Знаешь, мне даже стало любопытно, как ты с ней задружил. Ведь в лагере… У вас никогда не было таких тёплых отношений.       А может, вы вместе в общепринятом смысле? А тут я… Свалился, как снег на голову, и всё чего-то жду.       Вот дурак! Я же сам советовал найти тебе девушку…       Если это так, если ты счастлив с Полиной, то я только могу порадоваться за тебя.       Благополучие любимого человека — не это ли высшая награда в любви?».              — Володя… — отчаянно застонал Юра и снова закрыл лицо руками. Все эти строчки… Убивали Юру изнутри.              Володя жил с мыслями о нём столько лет и даже не подозревал, что Юра-то тоже так и не смог оправиться от их разлуки.              Разве такое бывает? Разве такая сильная любовь существует?              Больше писем из девяностого Юра не видел. Его глазам предстали письма из девяносто первого. Одно из них датировалось июлем.              «Я давно не писал тебе. Целый год, если сказать точнее. Заставляю себя избавляться от этой привычки: все эти письма наносят урон моей уснувшей душе.       Почему уснувшей? Да потому что, Юрочка, как бы я не старался, я не могу тебя забыть. Словно с твоим уходом, ушла часть меня, которая отвечала за эмоции.       Я… Не могу ни с кем построить нормальные отношения. Я стараюсь заводить знакомства, узнал о подпольных организациях для таких, как я… Хожу туда, но понимаю, что все — не те. Что в них нет задорного огонька, что нет той страсти, нет той улыбки…       Наверное, это неправильно. Нельзя сравнивать, но я сравниваю. Ищу черты тебя в каждом.       У Есенина есть прекрасный стих на такую тематику. Возможно, ты о нём слышал:              Какая ночь! Я не могу.       Не спится мне. Такая лунность.       Ещё как будто берегу       В душе утраченную юность.              Подруга охладевших лет,       Не называй игру любовью,       Пусть лучше этот лунный свет       Ко мне струится к изголовью.              Пусть искажённые черты       Он обрисовывает смело, —       Ведь разлюбить не сможешь ты,       Как полюбить ты не сумела.              Любить лишь можно только раз,       Вот оттого ты мне чужая,       Что липы тщетно манят нас,       В сугробы ноги погружая.              Ведь знаю я и знаешь ты,       Что в этот отсвет лунный, синий       На этих липах не цветы —       На этих липах снег да иней.              Что отлюбили мы давно,       Ты не меня, а я — другую,       И нам обоим всё равно       Играть в любовь недорогую.              Но всё ж ласкай и обнимай       В лукавой страсти поцелуя,       Пусть сердцу вечно снится май       И та, что навсегда люблю я.              Вот так же и у меня. Мне кажется, что моё сердце отдано тебе навеки. Возможно, слишком сентиментально. А ещё до ужаса глупо — тешить себя иллюзиями, что ты вернёшься.       Иногда я представляю, как ты там, в Германии, стал счастливым семьянином. И что, возможно, у тебя есть дети… Или партнёр, которого ты с трепетом любишь и который точно заслуживает тебя больше, чем я. Который не отталкивает и не боится.       Я должен был принять себя ещё тогда, в восемьдесят шестом. И не отталкивать тебя. А теперь ты исчез. Ты, в отличие от меня, сдержал своё слово. Помнишь, как ты сказал мне тогда: ещё раз оттолкнёшь — и я исчезну.       И правда исчез. Затерялся в этом огромном мире без права на возвращение.       Вспоминаешь ли ты меня хоть иногда? Я совру, если скажу, что мне не хочется, чтобы ты это делал.       Потому что я хочу. Я знаю, это эгоистично, но я хочу, чтобы ты тоже меня не забывал».              Юра почувствовал, как в глазах снова скопилась влага. Она только начала заполнять нижнее веко. Если Юра моргнёт — первые капли упадут из глаз.              Следующее письмо из девяносто первого было написано в августе.              «Страна на грани краха. Не знаю, видел ли ты или слышал, но у нас тут танки возле Белого дома. Власть просит сохранять спокойствие и не паниковать, но у людей это практически не получается. Наша соседка — Зинаида Ивановна — уже несколько раз заходила к нам домой и только всё причитала. А её дочка Лена и вовсе на работу уехала, и она до неё дозвониться не может. Беспокоится.       Я успокаивал её, как мог. И чай ей налил, и печеньями угостил. А она всё говорила, что я хороший и что мне пора жениться.       Пришлось вежливо улыбаться. Не мог же я сказать, что люблю своего лучшего друга. Хотя так иногда и хочется огрызнуться на каждый подобный вопрос.       Надоели. Каждому почему-то есть дело до моей личной жизни. Я сам в ней разобраться не могу, а тут куча советов от «знающих» людей поступает.       Вот если бы они знали, где твой адрес взять, я бы с ними поговорил».              Юра поверить не мог в то, что и он, и сам Володя метались от своих чувств, пытались заглушить их в чужих объятьях, найти своё место в жизни, и так и не успокоились…              Последнее письмо из девяносто первого Володя написал в декабре. Юра даже догадывался, о чём оно было.              «Ну вот и всё. Союз распался. Теперь я гражданин Российской Федерации. Теперь мой флаг — триколор.       Наверняка ты слышал по новостям об этом событии. Да точно слышал. Весь мир об этом говорит. А ты где-то там, в этом мире.       Отец подался в строительный бизнес. Говорит, что сейчас каждый второй — бизнесмен. Не уверен, что это та ниша, на которой я хотел бы строить своё будущее, но уже вооружился различными учебниками и книгами по экономическому менеджменту и прочим аспектам, касающихся ведения бизнеса.       Не знаю, получится ли у нас, но руки чем-то занять нужно.       Всегда думаю: а чем ты занимаешься в Германии? Продолжаешь ли учиться в консерватории? Или ты обрёл себя в другом увлечении?       Честно, мне бы очень не хотелось и было бы обидно, если ты бросил музыку! Помнишь, что я говорил тебе? Ты создан для этого! А твоя игра для меня — исцеление.       Может, я ещё когда-нибудь услышу о великом немецком композиторе Юрии Коневе?       И приду к тебе на концерт.       С букетом пионов.       Как мы когда-то и договаривались».              Письмо опустилось на колени. Юра прикрыл глаза, придавливая веки большими пальцами, чтобы убрать оттуда скопившуюся влагу. Ресницы намокли.              Опять в памяти всплыли разноцветные гвоздики.              Свободная рука сильно сжалась в кулак. Юра начал ощущать, что был морально истощён.              Но письма ещё не закончились. И он должен был узнать о чувствах Володи до конца.              Девяносто второй, девяносто третий, девяносто четвёртый содержали по одному письму.       Юра вскрыл конверт из девяносто второго.              «Лето выдаётся жарким. Наши рабочие жалуются на невозможность нормально работать, а что мы можем поделать с этим?       Обстановка в стране после распада СССР остаётся напряжённой. Не знаю, следишь ли ты за новостями, но в Чечне творится что-то ужасное.       Нам ещё не хватало второй войны. Афган прошли, теперь Чечня? Надеюсь, что наша власть сможет урегулировать конфликт на корню.       Я по-прежнему один. Точнее, есть какие-то шаткие отношения, но я бы не давал им такое громкое название. Так, встречи раз в неделю. Мне всё ещё кажется, что моё сердце больше неспособно никому открыться».              Юру поражало то, как они с Володей были одинаковы в своих ощущениях. Как они что-то оба пытались построить, но осознание собственных чувств будто всё время им мешало.              Будто они и правда были созданы только друг для друга. Но… Почему тогда судьба так горько их развела, почему они оказались на перекрёстке двух дорог, но в итоге каждый ушёл в свою сторону?              Справедливо ли было это?              Юра считал, что нет.              «Взял в привычку раз в год, летом писать тебе одно письмо. Нет смысла излагать свои серые и скучные будни предпринимательства.       А лето всё же ассоциируется у меня с тобой. Порой хочется вернуться туда, где можно было сбежать от бед. В восемьдесят пятый, в восемьдесят шестой.       Увидеть огонь в твоих глазах. Почувствовать тебя рядом.       У тебя было такое ощущение, что ты словно застрял в одном моменте? Что дни летят будто мимо тебя, а ты всё ещё цепляешься за то прошлое, которое уже далеко и которое пора бы оставить позади?       Не могу понять, что так сильно меня держит. Неужели действительно существует любовь, подобна нашей?       Знаешь, когда ты говорил мне, что любишь меня, в моей душе творилось что-то неописуемое. Восторг, волнение — всё вместе. Мне так хотелось прижать тебя к себе и никуда не отпускать.       Очень жалею о том, что говорил тебе, что наши отношения и то, что я делаю — это отвратительно. Никогда мне не было так хорошо, как с тобой. Почему я раньше этого не понимал? Почему не сохранил то, что имел?       Да, я не вписываюсь в рамки общества. И никогда в них не впишусь, но разве это так важно?       Разве другим важно, чем двое теперь уже взрослых людей занимаются в своей постели?       Хотя, похоже, важно.       Потому что осуждали, осуждают и будут осуждать.       Но меня это теперь не волнует. Слишком много приоритетов появляется, когда знаешь, что каждый день может стать последним».              Юра поверить не мог прочитанным словам. Неужели это его Володя из восемьдесят шестого так рассуждает? Неужели он смог до конца принять себя и больше не чувствовать отвращение к собственным действиям?              Осталось всего лишь одно письмо из девяносто четвёртого. Юра выдохнул. Что бы ни написал Володя — он готов читать это снова и снова.              «Юрочка! Наверное, это помешательство и это не лечится, но я всё ещё думаю о тебе.       Пять лет надежд, конечно, уже рухнули, но мысли порой всё равно к тебе возвращаются.       Знаешь, на днях я ездил с отцом и деловыми партнёрами на рыбалку с ночёвкой. Мне тут же вспомнился наш поход на рыбацкий пирс и твои навыки в ловле рыбы.       Представил, что ты сидишь рядом и помогаешь мне с червяками.       Вспомнились и наши мальчишки из пятого отряда. Какие они теперь? Уже совсем взрослые. Думал о Васе, о Сане, об Олежке. Интересно, картавит ли он до сих пор? Или перерос свою речевую особенность?       А ещё знаешь, возле костра ночью… Столько всяких воспоминаний в голову взбрело.       Пришлось даже уйти к реке, чтобы никому не показывать своих эмоций.       И я поднял голову к небу. Оно было таким же красивым, как в ту звёздную ночь, что мы провели с тобой в «Ласточке». Я даже на секунду поверил, что ты там, в далёкой Германии, в этот миг тоже смотришь в тёмный небосвод, и наши взгляды как бы встречаются.       Романтическая чушь, не так ли? Мне кажется, ты бы посмеялся с меня. А я, похоже, старею.       И всё ещё хочу во что-то верить…       Особенно в нас с тобой…»              Это было последнее письмо, которое оставил ему Володя.              Что было в девяносто пятом году, Юра уже знал.              Злость достигла пика. Юра сам не знал, что именно так его рассердило, но в следующее мгновение он встал с мягкого кресла и… Со злости перевернул его.              Письма на столе колыхнулись.              Юра со злостью посмотрел и на них тоже.              Вторая стадия принятия — гнев.              Ему хотелось кричать. Хотелось что-нибудь разбить или ударить.              Он не выдержал: перевернул и журнальный столик, который с грохотом упал на пол. Письма разлетелись и теперь в хаотичном порядке валялись на полу.              Юра разворошил волосы.              Больше всего сейчас он злился на самого себя. На свою излишнюю эмоциональность, на то, что мыслил чувствами, отодвигая логику на задний план.              Все эти грёбаных семь лет Володя ждал от него звонка. Надеялся, верил, не забывал.              Но разве мог Юра знать об этом? Разве мог допустить мысль, что Володе он до сих пор был нужен?              Да и что теперь рассуждать об этом…              Ничего не вернуть. А прошлое не изменить.              Володи больше нет.              Больше. Нет.              Теперь он остался воспоминанием на фотографиях, в этих строчках.              Юра сжал кулаки.              Нет.              Он не будет с этим мириться. Потому что если смирится, значит примет этот факт. А Юра не готов был принимать смерть Володи.              Гнев снова поднялся высоко по организму.              Следующее, что пострадало в номере, была ваза. Юра совсем не пожалел её и кинул на пол со всей силой, на которую был способен.              Где-то в сознании промелькнула мысль, что за разгром номера ему придётся платить очень дорого, но отчего-то сейчас она казалась такой далёкой и смешной.              Потому что у Юры были другие проблемы. Он не знал, как справиться с той злостью, что опутала его с головы до ног. Она стала для него, как кокон для созревшей бабочки, из которого та пытается вырваться на свет.              И Юра тоже бы не хотел ощущать эти плохие эмоции. Но не мог. Они лились через край.              Он бил кулаками и по подушке, и по кровати, и по любой поверхности.              А злость всё не уменьшалась и не уменьшалась.              Письма продолжали валяться на полу, и Юра, когда уже устал, осел рядом с ними и дрожащими руками стал собирать то, что теперь всегда будет хранить в той самой шкатулке.              Внезапно по номеру раздалась трель звонка — это звонил телефон, стоявший на прикроватной тумбочке. Юра на секунду прикрыл глаза: наверняка соседи пожаловались на ресепшен из-за шума, доносившегося из его номера.              Честно, Юре не хотелось отвечать на звонок, но тогда он рисковал бы быть выставленным за дверь гостиницы, а сегодня ему уже хватило впечатлений.              Нехотя встав с пола, Юра с безразличным видом поплёлся в сторону тумбочки. Когда он снял белую трубку, то услышал женский голос администратора:              — Юрий Ильич? Тут на проводе некая Полина Ветрова, сказала, что разыскивает Вас. Могу ли я соединить?              Юра глубоко вдохнул. Он совсем забыл, что должен был позвонить Клубковой и сообщить ей, что с ним всё нормально, когда заселился в гостиницу «Интурист».              Хотя о какой нормальности может идти речь?              — Соедините, — глухо отозвался он. Сейчас ему всё было абсолютно безразлично. Через секунду в трубке раздался тихий, но обеспокоенный голос Полины:              — Юра?              — Да? — Юра сел на кровать и сгорбился. Держать ровно спину, как привык за инструментом, не было сил.              — Ты… Нашёл Володю? — Юра слышал в голосе Полины надежду…              Конев даже не знал, что ей сказать. Потому что у Полины тут же возникнет масса вопросов, на которые Юра пока не готов отвечать.              — Юр… — Полина привлекла его внимание, потому что сам Юра до боли в руках сжал телефонную трубку и даже, кажется, начал опять всхлипывать. — Что случилось, Юрочка?              Вопрос «что случилось?» всегда заставляет плакать пуще прежнего. Он вызывает ещё большую жалость к себе, и слёзы текут сильнее.              Юра молчал в трубку. На её конец, который был ближе ко рту, падали слёзы. А Юра думал, что их уже не осталось. Что он выплакал всё, что мог, на кладбище.              — Мы… — голос его звучал прерывисто, словно он задыхался. Но, может, оно так и было в самом деле. — Мы можем поговорить потом… В Потсдаме… Я… Не могу… — он делал эти паузы, чтобы набрать воздуха. Сказать о Володе — значит признать вслух то, что случилось. А Юра пока был к такому не готов. — Извини, Полин… — и он положил трубку, продолжая, сгорбившись, сидеть на кровати.              Он забыл про чувство голода, про чувство времени, даже про сон.              Голова жутко разболелась от переизбытка эмоций, а ещё Юра испытывал настоящее эмоциональное опустошение. Будто его выжали, как губку, наполненную водой, и оставили высыхать под жаркими, горячими лучами.              Под окнами гостиницы кипела жизнь: Юра слышал даже сквозь закрытое окно автомобильный шум, чей-то смех, курлыканье голубей, отдалённый гул самолёта.              И только он застыл в одном моменте.              Сможет ли его жизнь снова обрести краски?              На тот миг Юре казалось, что уже никогда нет.