Турмалиновые скалы

Приходить в сознание было тяжело и нестерпимо больно, заставить сдвинуться хотя бы одну часть тела не представлялось возможным, и виной всему были травмы, рваные раны от неаккуратно удалённых стрел, измученные погоней мышцы. Под щекой чувствовалась обработанная древесина, а в ушах звенела отдалённая ругань людей, разобрать которую было невозможно — слишком быстрым и яростным был диалог, а в жизни до этого доводилось слышать лишь короткие переговоры проезжавших через их лес торговцев, которые далеко не всегда общались вкрадчиво и понятно. Им же с братом слова пригождались нечасто, оттого и понимание беглой человеческой речи было весьма затруднительным, в особенности на больную голову. — Ты ведь уже пришел в себя, — утвердительно прозвучал знакомый голос, — ты заставил меня ждать целых два дня. Злоба накатила с новой силой, но реализовать её не давали многочисленные травмы. Парень смог лишь устало открыть глаза в попытке оценить обстановку. Пустое помещение с одним лишь окном и витающей в воздухе пылью казалось неестественным. Ни деревьев, ни просторов, ни бескрайнего неба, одна шлефованная древесина повсюду, даже более мертвая, чем серые, иссушенные растения из родного леса. Никаких людей вокруг — звуки голосов раздавались с улицы, а тут лишь вчерашняя гарпия. Он стоял, величественно возвышаясь над лежащим на полу юношей, и смотрел неотрывно, выжидал чего-то. В нос ударил запах крови. От ран? Нет. То был запах чужого тела. Эта гарпия пахла железом и разложением, белые перья были искусственно украшены красно-коричневыми разводами, даже волосы с одной стороны обагровели и выглядели липкими. Знакомый запах, не человеческий. — Наша кровь? — должно было прозвучать, однако более, чем на тихий скулеж, сил не хватало. Но, вопреки здравому смыслу, его поняли. И в знак понимания одарили ударом ноги в лицо. — Повторюсь: два дня, — у незнакомца сдавали нервы и, судя по всему, чесались руки, потому что его голос медленно, но верно терял хладнокровие, — ты заставлял меня ждать, а ведь я так хотел услышать тебя, — его взгляд стал безумным и пугающим, будто пытался проникнуть в сознание, но вызывал лишь непонимание у измученного существа, — как услышал того, что был с тобой. Очередной прилив ярости погас под тяжелыми веками. Его брат сейчас должен быть в безопасности, и вскоре они обязательно воссоединятся. Плана нет, но судьба должна их свести, раз оставила старшего в живых, нужно просто набраться сил, выждать правильный момент и... — Знаешь, я ведь дал ему сбежать, ты должен быть благодарен, — незнакомец перешагнул через юношу и уселся на его поясницу, чуть выше того места, где начинался пернатый хвост. Кажется, малый вес был особенностью всего гарпиевого рода, однако дыхание перехватило, ребра заныли, а раны запульсировали с новой силой, заставив зажмуриться и стиснуть зубы. Теперь было не до гордости, и закричать было бы к месту, но сил на это недоставало, — почему я не слышу благодарностей? Ты ведь умеешь говорить, хоть и делаешь это неумело, словно дитя, — он наклонился ближе к уху, горячее дыхание отвращало, но деваться было некуда. Сзади раздался лязг металла, — мне нравятся твои уши, они почти как мои, — когтистые пальцы схватили у основания, огладили по всей длине и сжали острый кончик. Неприятно, но практически неощутимо на фоне остальной боли, — кажется, мы очень близки по крови, но я ведь сказал, что мне нужно продать тебя. Команда сильно разочаруется во мне, если я не принесу им что-то хоть немножко ценное, но ты не стоишь ни монеты, даже на дохлую курицу такое не обменять, ещё и умудрился убить того недоумка, а рабочая сила тоже стоит денег, — он недовольно цыкнул и оттянул ухо, приставив нож к его основанию, — извини, вас обоих я отпустить не мог, но он...— лезвие вошло снизу и мучительно медленно двигалось вверх, разрезая кожу и хрящи. Парень открыл рот, обнажив клыки, широко распахнул глаза, шокированный новым приливом боли, но вместо крика раздался хриплый, задушенный писк. Дыхание участилось, сердце забилось с бешеной скоростью, а когти царапали дощатый пол, загоняя в подушечки пальцев занозы, раздирая древесину в труху, — он красивый. Забрать подобное создание, чтобы его ощипывали из раза в раз ради золотых перьев или выпускали на потеху публике как придворного шута? Танцора? Люди делают с нами и более интересные вещи. Это было бы так бездушно с моей стороны, но я ведь не такой, — резкое движение и острая боль сменилась тягучей, перед глазами всё помутилось, а на пол упало окровавленное нечто. Парень знал, что это такое, но мозг отказывался это признавать, дабы сохранить хотя бы малось от рассудка, даже если потеряться в пустоте казалось сейчас куда более привлекательной идеей, — а ты не бойся. Гарпия из тебя никудышная, смехотворная, на фоне всех, кого я ловил, ты не более, чем калека, хоть и выглядишь как они. Но человек получится вполне сносный. Ты крепкий парень, сильный и на редкость выносливый, — мучитель осторожно, почти нежно приподнял чужую голову и перевернул другим боком перед тем, как снова схватиться за нож. Боль уже не была такой значительной, сам юноша будто не был тут вовсе, наблюдал со стороны, слушал вкрадчивый монолог, понимал абсолютно всё, но не чувствовал абсолютно ничего, кроме бесконечной пульсации во всем теле, — настолько живучий, что это даже злит, но ведь скажи, что я не злой? Ответа не последовало. — Я всё понимаю, тебе сейчас не до разговоров, но ты хорошо держишься, — красные глаза встретились с чужими чёрными, совершенно пустыми, покрытыми влажной плёнкой чистейшей, концентрированной ярости и ненависти. Второе ухо упало на пол, быстро холодея и пачкая доски, которые непременно впитают в себя всю кровь и боль, которых было много в этом ветхом сарае на окраине небольшого человеческого поселения. Этого было недостаточно. Древесина под щекой нагрелась и чувствовалась обжигающе, а под кончиками пальцев была шершавой. Боль открыла новые горизонты, выбросила на поверхность ранее незначительные, фоновые ощущения, но притупила яркие и всепоглощающие, оттенила их, как шорох листвы в лесу оттеняется пением птиц. Точно, птицы навещали их перелесок не так часто, и ни одна из них не была певчей. Серые, настороженные хищники прилетали за местными полудохлыми крысами, полнившими многочисленные норы меж корней деревьев. Кажется, младший брат был единственным ярким созданием тех мест, выделялся на фоне любого пейзажа и отбрасывал на бесцветные силуэты золотые блики от своих перьев. Выживание там не было сказкой, но и жизнь вне леса ею не была. Даже если из внешнего мира сейчас парень видел лишь жёлтое отражение солнца на дощатом полу, залитом его собственной подсыхающей кровью. По щеке легонько ударили. — Ты всё ещё здесь? — поинтересовался незнакомец, заглядывая в глаза с совершенно будничным выражением лица. Темноволосый лежал неподвижно, пока его зрачки не сузились и не сдвинулись в сторону неприятеля. Раздалось низкое, злобное клокотание, — мне приятно твоё присутствие, ты хороший собеседник, — холодная ладонь почти с нежностью вытирает с виска и скулы стекающую вниз кровь, застилающую и щиплющую широко раскрытые несмотря ни на что глаза. Сдвинуться с места всё никак не получалось, любая приложенная сила таяла, даже не дойдя до конечностей, будто придавили со всех сторон неподъемным весом. Боль понемногу возвращалась, ощущалась всё более явно, будто пелена забвения в момент спала, чтобы послать новые испытания. Перья над лопатками, пыльные и тусклые, невзрачные и окровавленные в каких-то местах, зашелестели. Мягкие и небольшие, почти пуховые. Чужие пальцы зарылись в них, когтями процарапывая кожу, а затем сжали. Предчувствие чего-то нехорошего сдавило грудь, задержало в ней весь воздух. А следом пронзившая боль заставила разом выпустить его в коротком, надрывном крике, в конце превратившемся в тихий скулёж. Вскоре вырванные перья начали падать сверху, будто неприветливая гарпия специально играючи пустила их летать по воздуху. Почему до этого не было так больно? Теперь мотивы абсолютно понятны. Это потеря не только чего-то физически осязаемого, но потеря того, кто он есть. Единственное, что было доподлинно известно — принадлежность к чему-то большему, чем крылатое чудовище из детских страшилок, сейчас бессовестно отбирали, раскидывая по полу грязными пятнами. Боль пробиралась от плеч к рукам до самых кистей, а перьев становилось всё больше, и теперь они уже не были мелкими и пушистыми, а длинными и прочными, такими, что в несколько рядов росли вдоль предплечий. Нахождение в сознании становилось всё более непозволительной роскошью.

***

В чувства приводит резкая встряска. Первое ощущение — холод. Всё тело, особенно руки и плечи, будто непрерывно обдавал ледяной ветер, колкий и продирающий до костей. Вслед за холодом пришла новая волна боли, но она была обжигающе горячей. Тошнотворное сочетание застряло в пересохшем горле. До слуха донёсся топот копыт, а вслед за ним скрип дерева. Снаружи знакомые голоса звучали дружелюбнее, чем тогда, в лесу. Людей было двое, и диалог их не нёс в себе ничего более-менее важного — пререкания по мелочи, вроде затёкшей в дороге спины или сетования на неудачную охоту. Видно, речь шла о всё той же охоте. Продрать слипшиеся веки было тяжело, но желание жить каждый раз облегчало телесные терзания, давало силы на новые волны сопротивления. Не так много, чтобы действительно бороться, но достаточно, чтобы сохранять стойкость духа и продолжать давить в себе загнанное, напуганное животное, которое хотело вопить и вгрызаться во всё, что только может попасться на пути. И перед глазами снова древесина. Доски с трех сторон и тяжелая, едва колыхаемая ветром ткань с четвертой. Они куда-то ехали, постоянно подпрыгивая на ухабистой дороге, и каждая встряска сопровождалась звоном цепей. Легкое движение рукой — очередной звон. И снова боль. Не только внутренняя, от рваных ран после затупившихся стрел, но и наружная. Вся верхняя половина тела будто была охвачена пламенем и… Не шелестела при движении… Одно стало предельно ясно: перьев больше не было. Теперь только болезненно кровоточащая кожа и прилипшая к ней одежда. Жёсткая, колючая рубаха и из той же ткани свободные штаны. Это было совершенно новым опытом, но в данной ситуации пренеприятным и чужеродным. В углу шевельнулась тень и показался незнакомый человек. Совсем молодой юноша с родинкой под правым глазом и мужественным подбородком, голова его была вяло перемотана куском красной ткани, из-под которой торчали короткие чёрные волосы. — Возьми, — он, не сдвигаясь со своего места, кидает на пол флягу с водой, и смотрит боязливо, но с интересом. И взгляд его совершенно невинен, беззлобен и жалостлив. Отвратительное чувство. Парень лишь взглянул на странный, доселе невиданный предмет, и даже не шелохнулся, продолжая лежать на полу и настороженно таращиться на человека. Доверия к ним не было ещё до личной встречи, а теперь и подавно. Не хотелось тратить драгоценные силы на новую порцию боли. Больше ничего не хотелось. Он больше не гарпия, не лесной житель, но всё ещё не человек. Теперь просто безвольный раб, создание без названия и дома, которому некуда бежать и не на кого положиться. Справится ли его брат самостоятельно? Глаза понемногу закрываются. — Прошу, возьми, — чужой голос стал чуть ближе. Точно, этот тот зашуганный мальчишка, позорно упавший в лужу в тот самый день. Сейчас он сделал буквально шаг вперед и держал флягу на дрожащей вытянутой руке. Воспоминание об обглоданном лице товарища не давали подступиться без страха, однако помимо него было небъятное чувство вины, — это вода. Он демонстративно откупорил сосуд и сделал из него глоток, а затем вновь попытался поделиться. Покалеченный парень приложил колоссальное количество сил, чтобы просто остыть ради собственного благополучия и поднять руку. Цепь кандалов крепилась прямо к деревянному полу, поэтому достать до незнакомца не представлялось возможности. По крайней мере, чтобы придушить его. Но флягу ослабевшими пальцами взять удалось. Лишь бы человек заткнулся и перестал покушаться на маленькое и небезопасное личное пространство. — Тэён сказал, что ты не умрёшь, — парнишка тут же вернулся на своё место, вжимаясь в угол всем телом, — но мне пару раз казалось, что ты уже. Руки тряслись страшно, в них совсем не было силы, половина воды пролилась на пол, но всё остальное было жадно выпито. С непривычки человечьи штуки казались неудобными. К горлу подступила тошнота, но терять единственное, что сейчас наполняло желудок, было бы крайне неразумно. Большие чёрные глаза продолжали смотреть на незнакомца неотрывно, пытаясь разглядеть хоть малейший признак агрессии. Положение незавидное, отбиться не получиться, да даже встать никак не выйдет в столь плачевном состоянии, когда любое движение отзывается резкой болью. Пустая фляга летит на пол. — Та гарпия, — продолжает незнакомец. После стольких безмолвных лет жизни любой, кто хоть немного говорит, кажется болтливым до смерти, — я не знал, что его планы касательно тебя такие радикальные, — он неловко перебирает пальцами край своей рубахи, подвязанной грязным поясом, — он говорил, что найдёт способ продать тебя, но... Он быстро заметил, что никто не слушает, и стыдливо умолк. Моргать было страшно, особенно из-за того, что существо смотрело на него в ответ. В полумраке эти глаза действительно пугали своей чернотой и болезненностью, в них не было ни единого блика или отражения жизни. Пугали даже сильнее, чем воспоминания той охоты. Существо село, опёршись на одну из стен, и скривилось от боли. Зрительный контакт прервался и наступила полная тишина. Цепи больше не звенели, дыхание смолкло. На рубахе проявились новые кровавые пятна. Он уснул случайно и болезненно, вновь потеряв какую-либо бдительность.

***

Он не мог успокоиться. Нервно почесывал тыльные стороны своих ладоней и неотрывно смотрел вдаль, туда, где высокие деревья редели, открывая вид на дорогу, расположившуюся между лесом и большим полем. Не всякий человек, кроме вынужденных купцов, осмеливался проехать тут, рядом с гиблым местом, обиталищем огромных крыс и проклятых созданий, что, по приданиям, сидят на ветвях и кликают беду на путников, которым не повезёт услышать печальную песнь. Однако юноша не высматривал заблудших людей, которых мог бы проклясть с помощью чар, которыми, конечно же, не обладал. Человеческое суеверие не знало границ. Со стороны донеслось тихое шуршание торопливых шагов. Там, внизу, златокрылый мальчишка, озираясь по сторонам и иногда всем телом разворачиваясь назад, нёсся в самую лесную чащу, но напуганным совсем не выглядел. В своих оперённых руках он нёс целую кучу безделушек, которые снова и снова выпадали по одной, но существо то и дело возвращалось назад на два шага, поднимало потерянную вещь, и, спустя четыре шага, роняло уже другую, не переставая улыбаться во все свои зубы, а иногда даже гаденько подхихикивать. На это больно смотреть, зрелище заставляет закатить глаза чрезмерно драматично. Парень, что балансировал на одной из толстых ветвей, бесшумно спрыгнул — сильные серые крылья раскрылись буквально на мгновение, чтобы замедлить падение. Золотой мальчишка остановился, встретился на секунду с чужим недовольным взглядом и тут же виновато отвел свой, но ни на грамм не поубавил в нём своей озорной хитрости. Он неловко переступил с одной босой ноги на другую, покачнулся, и из его рук выпала ложка, которую хотелось бы поймать на лету. Но вслед за ней посыпались другие ворованные безделушки, стянутые из-под носов беспечных толстопузых торговцев: браслет с сияющим красным камнем, увесистый перстень с искусной гравировкой какого-то невиданного змееподобного животного, огромная, украшенная инкрустированными самоцветами книга. Книга? И как только пронёс? Серая гарпия кинула ожесточившийся взгляд на предмет, а затем ступила ближе, но золотая, в свою очередь, ногой отодвинула её подальше за свою спину. — Пожалуйста, мне это очень нужно! — он почти взмолился, не желая подпускать старшего брата к своему новому сокровищу, — там есть рисунки, её даже читать не нужно! — Не говори со мной на их грязном наречии, — второй парень произнес заметно хуже, путал ударения и проглатывал звуки, но говорил с таким отвращением, словно готов в любую секунду откусить себе язык, лишь бы не продолжать. — Мы другого не знаем! — и их взгляды встретились, оба полные злости и обиды, непонимания на уровне куда большем, чем простое незнание языка, — а ты и этого знать не хочешь! Разве можно перенимать культуру злобных и жалких людей? Уподобляться им, вести себя, как они, любить их безделушки и читать их книги, чем бы они не являлись. И разве можно намеренно отвергать единственный способ пообщаться со своим младшим братом, который так тянется к единственному родному существу? Этот мальчишка всегда был слишком любопытным, слишком открытым к миру, хотел впитать в себя все окружение, рассматривал деревья, ловил немногочисленных животных, чтобы хоть как-то скрасить свое одиночество, на которое никак не мог повлиять молчаливый и чрезмерно опекающий старший. Много лун назад список увлечений пополнился наблюдением за людьми. Издалека, незаметно, но достаточно, чтобы загореться интересом к совершенно новому, чуждому, но такому влекущему. Потом кража мелких побрякушек из телег во время ночных привалов. Коллекция разрослась до таких масштабов, что под каждым растением леса можно было откопать хотя бы одну серебряную ложку, каждая из которых с трепетом отбиралась среди других точно таких же. Он копил в себе знания, бережно перебирал их в своей черепушке, подслушивал чужие разговоры. А потом заговорил. Он трещал без умолку два долгих дня, не прерываясь ни на сон, ни на скудную трапезу из кореньев или, если повезет, больной крысы. Описывал, что видит и что чувствует, с таким благоговением, словно все тайны вылезли на поверхность, достались именно ему, и ими срочно нужно поделиться с кем-то близким, кто разделит это счастье. Но брат не разделил. Стойко вытерпел эти два дня, но одним лишь угрюмым взглядом потом строго-настрого запретил ворочать языком. Однако, теперь то, что не было сказано словами, для золотого не имело веса — он до сих пор говорил каждый раз, как ему того хотелось. — Пошли, — произносит старший в знак капитуляции, в очередной раз переступая через себя, чтобы не быть извергом для родного брата. Взгляд все еще выдает раздражение, но пернатые руки тянутся к книге, поднимают еë с земли и несмело прижимают к груди, чтобы удобнее было нести, как оказалось, довольно тяжелую вещь. Он разворачивается и неспешно направляется в чащу леса, когтистыми пальцами проводя по твердой обложке, и невольно смягчаясь. Ему нравятся эти разноцветные камушки, а еще нравится, как младший спешит следом и явно улыбается, продолжая ронять за собой ложки и серëжки.

***

Из беспокойного сна вырывает резкая встряска — телега с грохотом подскакивает на камне, заставляя каждого человека в ней неприлично выругаться. Качественные дороги даже на пути к столице были роскошью, блажью и вещью совершенно ненужной, ведь ни единая знатная вельможа за долгие десятилетия не находила на них свой путь. Пробуждение отозвалось очередным приливом боли, прострелившим все тело. Слишком больно, даже чтобы просто среагировать, хочется просто закрыть глаза обратно, забыться, оказаться далеко отсюда и снова быть рядом с братом, возможно, даже снова отругать его, и черт с ним, с этим человеческим языком, лишь бы расставить всё по своим местам, раз и навсегда запретив связываться с людьми. Но у пульсации в голове совсем другие планы. Она мелким, колючим щебнем занимает собою всё место в и без того болезненно гудящей черепной коробке. Рядом с лицом, небрежно опрокинутым на дощатый пол, падает кусок чего-то крайне непривлекательного, не пахнущего почти ничем, а в углу раздаётся очередной шорох. Кажется, он слышит даже чужое сердце, и вспоминает, что находится тут не один, тут же напрягаясь, но всё ещё не находя в себе сил сдвинуться с места. — До города ещё три дня пути, — раздалось знакомым голосом из темноты, в лесу бывшей родной, но здесь, вдали от дома, кажущейся инородной и опасной, — тебе лучше поесть сейчас. И это еда? Существо пытается отвернуться, но ни одна мышца в теле не кажется своей. Этот кусок непонятно чего не пахнет, не шевелится, но и не выглядит как дикая ягода. Нет, это точно не съедобно, тем более из рук людей, которые вообще... Какую бы гадость они там не ели. Человеческий юноша вздыхает, вкладывая в это, кажется, слишком много эмоций: усталость, недопонимание, разочарование и осознание сложности, с которой предстоит расхлёбывать сложившуюся ситуацию. Он открывает рот, потом закрывает его, задумчиво зажмуривается и суёт руку в небольшой, потрепанный временем и нелегкой жизнью холщовый мешок, доставая оттуда такого же неприглядного вида кусок и демонстративно пихая его себе в рот, тут же начиная громко жевать, стараясь всем своим видом показать, что это нечто съедобное, хотя по его лицу кажется, что, все-таки, не столь вкусное. Гарпия устало закрывает глаза, лишь бы не видеть этого глупого зрелища. В животе тянет, но он даже не уверен, от голода ли, либо от полученных травм. Даже для него падение с дерева не прошло бы бесследно, а в совокупности с множественными ранениями от стрел и... Одну из рук удаётся подтащить чуть ближе к себе, шаркая воспалённой кожей по необработанной древесине, и коснуться того места, где раньше было длинное и острое ухо. Там, под слоем засохшей крови, опадающей смердящими металлом чешуйками, на ощупь теперь было нечто, уже практически безболезненное, но совершенно не то — небольшой обрубок с внутренними завитками. Рука вновь бессильно опадает на пол, зубы болезненно сжимаются и скрипят, а во рту появляется привкус крови. Сказываются повреждения или это отголоски так опрометчиво сгрызенного лица с черепушки того головореза? Предугадай он, что это будет настолько отвратительно, предпочел бы смерть, но в такой ситуации даже разодрать себе грудь кажется немыслимой и невыполнимой затеей. — Пожалуйста, я не хочу пихать в тебя это силой, — шепотом взмолился незнакомец, в бессилии закинув голову и ненароком ударившись затылком. Голоса снаружи затихли, а потом прилетел удар в ответ с другой стороны. «Что там у тебя происходит?» — прогремел недовольный и уставший голос откуда-то спереди, с места кучера. Глаза человека широко раскрылись, заполнились страхом, и это было так похоже на маленького братца, который всегда делал такое лицо, когда его ловили за новой побрякушкой, найденной старшим под очередным деревом. «Ничего!» Такой знакомый ответ. Голоса возобновляют свой неразборчивый, полный непонятных и злых слов, разговор. — Это сушеное мясо, прошу, поешь, — говорит юноша ещё тише, наклоняясь чуть ближе, — я боюсь тебя, поэтому всё равно не накормлю силой, но ты же понимаешь, что я тебе говорю? — он смотрит с надеждой и чем-то сродни жалости, и так бесит. Этот человек слишком похож на младшего, хотя выглядит куда мужественнее, с широким подбородком и выразительным носом. Просто его эти ужимки казались такими знакомыми, так отчаянно пытались убедить, что люди так похожи на них, просто голые и нелепые. А ещё жестокие, жадные, напрочь лишенные души и чувства сострадания, желающие уничтожить и подмять под себя все живое, лишь бы оказаться главенствующими над всем сущим. Этот человек говорил слишком много, смотрел слишком пристально и те немногие неуверенные фразы казались бесконечным нытьем, тягучим и возвращающим в счастливое прошлое, где златопёрое существо не затыкалось ни на миг, пробуя все новые интонации и смакуя каждое услышанное у дороги бранное слово. Гарпия тянет руку к «еде», прилагая к этому добрую половину сил. Вторая половина неизбежно уходила на то, чтобы терпеть возникающую из-за движений боль, которая в состоянии относительного покоя казалась почти привычной, но обязательно давала о себе знать во время малейшего напряжения мышц. Он берёт странный, твердый и с трудом жующийся кусок в рот, тут же жалея об этом. Нестерпимо солёный снаружи и почти никакой внутри, но все-таки лучше, чем выслушивать непрекращающиеся разговоры и мольбы поесть. Да, лучше быстро проглотить это и снова уснуть, лишь бы не участвовать в одностороннем и раздражающем диалоге, однако незнакомец, как на зло, нелепо улыбается и опускается рядом на колени, теперь уже почти бесстрашно вкладывая новый кусок прямо в чужую ладонь, но стараясь не прикасаться кожей к коже. Именно теперь становится нестерпимо жаль, что сил кинуть его в лицо катастрофически не хватает, остается только есть, давя в себе рвотные позывы. Понемногу приходит чувство, отдалённо напоминающее толику насыщения, но оно всё ещё слабее, чем желание полоснуть когтями по роже добряка. Когти. Взгляд скользит по ладони, теперь больше похожей на человеческую. Кажется, их почти аккуратно обрезали, оставив нелепые подобия человеческих ногтей. Становится мерзко от осознания схожести с этими ненавистными созданиями, а без перьев она становится ещё ощутимее, это понятно даже без взгляда в блестящую ложку, которая всегда отражала в себе перевернутое изображение его самого — уродливое и неестественно вытянутое. Никогда не нравилось смотреть в эти штуки, бывшие каждый раз напоминанием о том, что с братом у них схожести нет совсем. Тут, вдали от дома, невозможно было перестать думать о единственном родном существе. — Выглядишь не таким опасным, когда ешь, — прошептал юноша, глядя на и без того замученного парня, теперь страдающего не только от физической боли, но и от душевной, вызванной вновь начавшимся монологом, — Тэён отправился в город первым, он не услышит тебя, ты можешь говорить, — в голосе всё ещё сквозил страх, однако человек не желал отдаляться, продолжая сидеть поблизости, отчего даже почти невнятное бормотание казалось оглушающе громким. «Замолчи» было единственным, что смогло из себя выдавить искалеченное существо перед тем, как все-таки отвернуться к стене, превозмогая боль. Уж лучше это, чем продолжать терзать себя тяжелыми мыслями. И человек замолчал, и тишина неспешно погрузила в очередной сон, поверхностный и тяжелый, бывший на грани бодрствования. В этой темноте незнакомец беспричинно улыбался, такой обрадованный тем, что всё это время его действительно понимали, хоть и невежественно игнорировали. Но откуда лесному жителю знать человеческие порядки.