Турмалиновые скалы

— Как думаешь, — все так же шепчет незнакомец, ковыряя коротким ножом то место, где металлические кандалы двумя ржавыми большими гвоздями крепились прямо к трухлявому полу. Навряд ли до этих пор тут перевозили кого-то действительно сильного, потому что конструкция едва ли внушала доверие, — в добром здравии ты бы смог вырвать это? С пробуждения едва ли прошла пара минут, а парень уже говорил. Да, немного, но не менее раздражающе, чем все разы до этого, однако сейчас это вызывало скорее усталость, нежели агрессию, ведь первая половина слов понималась на уровне интуиции, а вторая вообще никак не понималась. Брат бы точно понял, будь неладны его книжки и слежки за говорливыми людьми. Юноша продолжал лежать лицом в пол, ведь пульсирующее давление на лоб немало отвлекало и от разговоров, и от боли, которая казалась всё менее явной. Теперь мучали только места попадания стрел и кожа, которая, растягиваясь при малейшем движении, надрывала глубокие и тонкие, часто посаженные по всей верхней половине тела, ранки, оставшиеся напоминанием после вырванных перьев. Он даже мог через боль двигаться, но упорно этому противился, надеясь использовать силы в момент, когда это будет действительно полезно, хотя надежда на это самое «полезно» стремительно угасала с каждой милей на пути в город торговли. Даже смотреть не хочется, чем там занят нелепый человек, почему шумит и продолжает свои разговоры, лишенные даже малой вероятности хоть какого-либо ответа. — Это моё первое дело, — послышался лязг металла от случайного соприкосновения ножа с гвоздём и тяжелый вздох, — изловить гарпию, успешно перевезти и продать знатной столичной особе, получить деньги и убраться в родную деревню, где меня ждёт матушка, — что-то теплое проскользнуло в чужом голосе и парень сам не заметил, как уделил разговору своё внимание, безмолвно повернув голову и уставившись немигающим взглядом в темный силуэт. Он знал, что такое «матушка», но никогда не слышал про отношение к ним людей. Даже не особо жалуемый народ был отчасти интересен в своих привычках и обычаях, и создание прислушалось, — думал, проще будет, как лесного кабана подстрелить, — он ненадолго замолчал, поджав губы, будто обдумывал что-то, и продолжил менее уверенно, — засомневался, когда с Тэёном познакомился, он известный в городе следопыт, всегда с охоты возвращался с добычей, однако охотился, почему-то, только на «своих». — человек снова упомянул ту гарпию, чем приковал к себе ещё более пытливый взгляд, а потом говорил более заговорчески и рука его, державшая нож, вздрогнула, — это не иначе, чем чёрная магия, он вас почувствовал ещё до того, как мы зашли на вашу территорию, и безошибочно указал на ветку. Может, унюхал или услышал, но было в этом что-то потустороннее. Его голос по мере рассказа затухал, а движения руки становились всё более нервными и неаккуратными — щепки летели во все стороны и мелкая труха забивалась в щели в полу. Существо напротив слушало, ни разу так и не моргнув, осознав не все слова, но уловив всю суть. Досадно было бы встретить, наконец, своего сородича, но так ничего о нём и не узнать хотя бы из уст незнакомого человека, мало внушающего доверие. — Но было страшнее ещё до того, как мы отправились в лес, — он отложил нож и сцепил мелко потрясывающиеся руки в замок на своих коленях, — он разумный. В смысле, не как кабан, которого так легко убить. Обучен грамоте и даже этикету, ведёт свой грязный бизнес, живёт среди людей. Он ведёт себя как человек, даже не являясь им. И ты. Ты ведь тоже, ну... Разумный? И человек поднял неожиданно тяжелый взгляд следом, некстати умолкнув и погрузив пустые внутренности телеги в неловкую тишину. То был ненужный им обоим зрительный контакт, полный противоречий в своей злобе, смешанной с ленивой заинтересованностью с одной стороны и непонимании под большим слоем чуждой этому миру сердобольности с другой. У каждого первого из них были свои причины не смыкать век, но они обязательно непостижимы и неосязаемы для второго. Незнакомцу совестно смотреть в глаза плененному существу — он не чувствует себя хозяином положения, и ни соратники снаружи, ни цепи, ни жалкое состояние гарпии не играют на руку, а только придавливают сверху чувством, родственным вине. И разве там соратники? Двое головорезов, закадычных друзей, до-глупого бесстрашно отреагировавших на без глупости страшную смерть третьего товарища, будто тот являл собою не большее, чем просто агрессивную обузу. Таковым тот и казался. А Этот паренёк слишком юн и зелен, не убивший за жизнь ни единой хтони, не ограбивший ни одного и без того бедного дома этого королевства, не разбивший ни сердца под ребрами юных девиц. Не ровня этим людям и не часть их общества, даже если хотелось ею стать хотя бы из корыстных побуждений. За жалость не платят, а за перья гарпий, рога фавнов и волосы речных нимф могут щедро отблагодарить даже золотом, если товар достаточно редкий, а значит, достаточно ценный, пусть может и не иметь в себе ни капли истинной пользы. Нож вновь впивается в трухлявые доски под ржавым гвоздём и крутится, как волчок, раскидываясь сухими мелкими щепками. — Плате за тебя до моих рук не дойти, — и снова глаза в пол, но гарпия всё смотрит, и взгляд его лишен каких-либо эмоций, даже толики заинтересованности в происходящем нет, но и болезненная ярость на дне чёрных зрачков не клокочет, затаившись где-то намного глубже, распластавшись там блаженно, как заснувшая чумная крыса, сейчас безобидная, но готовая нести разруху по пробуждении, — Половина Тэёну, остальное будем делить на троих, если со мной решат поделиться, я ведь понял уже, что дорого тебя не продать, а если я не получу ни медяка, то и сторожить тебя мне не на руку, — и под людскими пальцами гвоздь начинает ходить в древесине, готовый вот-вот выскочить. Гарпия движется резко и рвано, перебирает длинными пальцами, шарит взглядом по металлической цепи и глаза его, совершенно чёрные в полумраке, неестественно большие и сжирающие всю схожесть этого существа с человеком. Он нетерпеливо тянется рукой к гвоздю, заставляя незнакомого юношу отскочить в самый угол, но замирает так же неожиданно, тут же содрогаясь в тяжелом дыхании. Не то выжидает, не то просто более не может ничего сделать. Плотная ткань, натянутая на каркас телеги, колышется, и пробившийся внутрь через открывшуюся щель свет возвещает о солнечном дне снаружи. Может, дело в моменте? Остаётся ждать лишь наступления сумерек, но не передумает ли подозрительный мальчишка? Не вобьет ли гвоздь обратно, да ещё глубже, чем было? Не поднимет ли тревогу и не приведет ли это к ещё более изощренным пыткам? К смерти? Время стало осязаемым, тянулось мучительно медленно и ни один из присутствующих в повозке не смел отвести настороженного взгляда от другого. Теперь ни один не мог разобрать разговора снаружи, не мог уловить ни звука копыт, ни скрипа колёс, мира «там» больше не существовало. Теперь есть только гарпия, человек и ржавый гвоздь, ставший точкой преткновения для обоих, расшатанный одним и ставший целью для другого.

***

Телега по каменистой дороге шла медленно, лошади лениво переставляли ноги, и даже двое на месте кучера замолчали. День подходил к концу, и каждый из них ждал, когда же второй сдастся и объявит долгожданный привал, чтобы расслабить, наконец, затекшие спины. Было принято молчаливое решение пройти ещё несколько миль, дать солнцу подойти к горизонту поближе, чтобы не терять понапрасну драгоценное время, не дать отдыхать лошадям сверх того, что за них было уплачено. Люди находились в полудреме, вымотанные долгой дорогой, и лишь в момент, когда один из них чуть было не навернулся с повозки, грохот колес стих и тряска прекратилась. В глубине повозки послышался тихий хриплый шепоток: — Имя. Тишина перебивается скрипом досок и глухим шлепком сухой проезженной земли — кто-то спрыгнул с повозки. — Джено, а твоё? И тишину разрывает грохот и лязг цепей, стук гвоздей, упавших на пол, сдавленный крик и рёв лошадей снаружи. Повозка напугала их резким порывом опрокинуться на бок, но вовремя встала на все четыре колеса. Слишком слабым был толчок внутри об одну из хлипких стен, чтобы перевернуть, но этого с лихвой хватило, чтобы не на шутку напугать измученных животных, и заставить людей забеспокоиться. Они тут же бросились хватать и тянуть их за поводья, лишь бы не сорвались и не убежали, не оставили посреди абсолютного ничего, окруженного густым лесом и бескрайним чёрнеющим небом, наедине с, кажется, взбесившимся чудовищем внутри тканного короба. Точно, там же их пленник вместе с тем никудышным юным охотником. Лязг послышался где-то сзади и один из головорезов молниеносно среагировал, тут же обернувшись на звук и достав нож из-за пояса. Но никого вокруг уже не было, как бы старательно он ни вертел головой по сторонам. Кусты шелохнулись, снова отдалённый звон и, наконец, стремительное осознание. Полотнище задней стенки рывком отбрасывается, открывая вид на картину внутри: ни следа от цепей или раненой гарпии, только по кучке щепок на растерзанной древесине там, куда крепилась, как оказалось, ненадежная конструкция. В темноте, у стены сидела тяжко дышавшая багровая тень, дерщащаяся за голову. Человеческий юноша прятал лицо и удерживал потемневшую от крови повязку, будто что-то прятал, глаза его уставились в одну точку на полу, огромные от ужаса и совершенно невидящие, рубаха сменила свой цвет на благородный красный в области груди, где была изодрана почти в клочья. Головорез сделал испуганный шаг назад, а затем запрыгнул в повозку, подбежал к пострадавшему парню и вскричал на него нечто едва ли членораздельное о том, что добычу упустили. Он смолк на полуслове, когда юноша поднял голову, всё ещё удерживая на ней повязку. Через его лицо от середины лба до уголка губы тянулась рваная рана, а на шее красовалась пара почти таких же. Не может ребенок быть повинен в том, что упустил чудовище, намеревавшееся убить его, как и не может быть в ответе за свою слабость перед первобытным ужасом. В темноте и заметно не было, что в этих широко раскрытых глазах было что-то помимо ужаса.