Турмалиновые скалы

Этот лес сильно отличася от того, что был ему «домом» — деревья с изумрудной листвой, мягкая трава под босыми ступнями, привыкшими к каменистой почве, вездесущее стрекотание сверчков и... жизнь? Всё вокруг дышало ею, издавало звуки и будто двигалось в каждой тени, тряслось под порывами холодного ветра. Насколько далеко сейчас может быть парень, укрывшийся под густой кроной одного из высокорослых деревьев, там, на ветвях, куда забрался благодаря одной лишь привычке из прошлой жизни, кончившейся совсем недавно, но кончившейся наверняка. Невозможно было не осознать этого, когда даже ходить теперь приходилось переучиваться, балансировать на большой высоте стало куда сложнее без широких крыльев, а слух будто притупился, обострив вместо себя преследущее чувство опасности. Всё тело больше не ощущалось как раньше, и дело было даже не в рези на плечах, где жесткая рубаха давила своим весом наиболее явно, и не в тягучей тяжести там, где всё ещё будто наяву фантомно потрясывались кончики некогда длинных ушей. За ним никто не следовал, и бежал парень так долго, как только смог, забыв о любой боли, которая непременно вернулась, когда удалось восстановить дыхание, тревожно оперевшись ноющей спиной о прохладный мшистый ствол дерева. После произошедшего за последние ночи — дни он просто не помнил — внешний мир теперь кажется ещё более холодным и неприветливым, таящим за собой опасности, которых, как говорил здравый смысл, не может быть здесь, в укрытии из плотной листвы. И правда, почему они с братом даже не попробовали уйти на плодородную землю, когда у них был шанс? Тут ведь так легко укрыться от всех бед в мире, много диких животных и всего неизведанного. Младшему бы понравилось это изучать, и отучить его от воровства столовых приборов было бы куда как проще. Здорово, наверное, было бы не ссориться из-за этого больше никогда в жизни, а действительно быть семьей, какое бы значение ни скрывалось за этим человеческим словом. Дышать выходило с перерывами, каждый шорох казался враждебным, будто под любым камнем, кустом или дервом мог прятаться головорез с луком или ещё чем похуже, который обязательно найдёт, учует, снова поймает и теперь уже рядом не будет наивного мальчика, который освободит бедную зверушку в качестве жеста доброй воли, подставившись под удар вместо него. А тот юноша и правда рисковал сильнее, чем казалось до того момента, пока. У него явно были свои секреты и беглое создание ощутило ту же тяжесть в легких, как когда ловило собственного брата за маленькими пакостями. В момент, когда цепи сорвались, в повозке произошло что-то, что парень в жизнь не смог бы объяснить самому себе, но теперь он дошел до того, что был обеспокоен чем-то помимо израненного тела и потерянного сородича. Он не догонит брата, как обещал, не сможет вновь испепелить его взглядом и молчаливо посетовать на его вороватую и любознательную натуру за то, что тот почти буквально оставил за собою след из блестящих вещей разной ценности до самого их «дома», что был просто наименее неудобным деревом из всех в лесу. Не сможет защитить после того, как потерял возможность постоять за самого себя. У него не хватило сил даже до смерти бороться, лишь бы унести с собой всех обидчиков, даже просто бороться было так тяжело после случившегося в том душном доме. В голове не укладывалось, что больший вред причинил не кто-то из людей, к которым старший брат заведомо испытывал необъяснимое отвращение, а сородич. Не было даже времени осознать, что вот, они действительно не одни в мире, есть другие с перьями, клыками и когтями, но никакого благоговения или незримой связи с родной кровью и в помине не было. Это совершенно чужое существо, которое никак не хотелось отождествлять с собой или, не дай боги, с сердобольным и лучезарным братом, который только и думал о том, как бы найти своих. Ему не нужны были такие «свои». Сон пришел незаметно и безболезненно, будто его ночным ветром надуло, и был он незрим и неощутим, продолжался вне времени. Неясно, сколько юноша проспал на той высокой и сильной ветви, оперевшись спиной в ствол дерева, а лбом в собственные колени, на которых неприятной тяжестью лежали ледяные кандалы, которые не испарились ни по какому волшебству, продолжали сдавливать посиневшие поверх красного запястья. Ничего не приснилось. Неясно было, в какой момент глаза открылись, потому что вокруг одна пульсирующая чернота, в желудке пусто, а тело безостановочно тянет. Лесные звуки смешиваются в один гул и кружат вихрем. Всё равно спокойно так, что и двинуться не хочется, будто что-то необъяснимое обняло со всех сторон, окутало теплом и тихонечко шептало отпустить, продолжать ждать не пойми чего, не шевелить ни единой мышцей, не думать. Юноша поднял голову резко и в глаза забил свет, прорвавшийся через плотную листву. Дыхание частое и зрачки бешено расширены, бегают неконтролиуемо, содранные пальцы сжимают ткань штанов и где-то в горле загнанно колотится серце. Его обнимала сама смерть. И она обнимет ещё раз так крепко, что напросто придушит, если не начать действовать, не пытаться противостоять ей. Цепи гремят и существо испуганно спрыгивает на землю, раскидывая руки и совсем позабыв о том, что воздух не подхватит больше широкие крылья и не смягчит падение. Смягчила трава, но колени будто прострелили, и неизвестное количество времени уходит на то, чтобы отвлечься от этого, широко раскрытыми от боли глазами уставившись в самую черную тень под кустом. Там никого нет, но появилась иллюзия, что даже будучи обиздвиженным из-за боли, он может хоть как-то контролировать ситуацию. Ноги подкашиваются при попытке встать и парень уже не помнит, какими силами пробежал так много, но он пройдет столько же и больше, даже если придется ползти, лишь бы оказаться хоть где-то, найти знакомый засохший росточек, а вслед за ним и кучерявую золотую макушку младшего брата. Не такая уж невыполнимая задача после того, как сам он стал жалким подобием человека. Лес был огромен и, при первом взгляде, выбраться из него не представлялось возможным. Растения слишком густые, их листва пропускает сквозь себя лишь тонкие обособленные лучи солнца, которые пятнами ложатся на траву и мох, на самые стойкие цветы, способные пережить постоянный полумрак. Под ногами влажно и в этой холодной сырости стопы утопают и немеют, а цепи, свисающие с металлических браслетов, цепляются за ветви кустарников и больно тянут. Поблизости не виднеются животные, но где-то вдалеке поют птицы, а под землей улавливается копошение жителей, которые, кажется, действительно в восторге от холода и сырости. Было бы замечательно изловить хотя бы одно, но копаться в земле не хотелось от слова совсем. Он лишь продолжал мизерными и тяжелыми шагами приминать под собой траву, из-под полуприкрытых век осматриваясь по сторонам. Сбоку послышался хруст ветки, быстро сменившийся удаляющимся шелестом травы. Кто-то маленький удирал со всех ног, осознав, что неаккуратно раскрыл себя перед кем-то, кто превосходил его по силам и размерам. Зайчик какой, наверное. Но никто за ним не погнался. Парень лишь медленно подошел к кустам и незаинтересованно заглянул за них туда, где виднелось небольшое свободное пространство, едва-едва подернутое солнечным светом. Низкорослые темно-изумрудные растения там были сплошь усыпаны продолговатыми синими ягодами, каких в жизни не водилось в их мертвом лесу. Если то животное ело их, о чем говорили некоторые пожеванные листочки с темными разводами красного сока, то это вполне съедобно. Он тонко чувствует опасность, исходящую от еды, но сейчас в голове абсолютно спокойно. Тяжелый шаг вперед и нога по щиколотку утопает в воде. Она такая прозрачная и чистая здесь, в небольшой неровности почвы, чьё дно устлано нежно зелёной травой, что выглядит нереалистично. Вода вблизи их родного леса всегда была мутная и встречалась разве что в пыльных лужах после нечастых дождей. А эту, местную, хочется жадно пить, до того она сияющая и влекущая. Цепи мягко ложатся на траву, когда искалеченная гарпия опускается на ноющие колени рядом с очередной такой лужей, только глубже и, кажется, ещё чище, насколько бы невозможным это ни было. Он настолько истощён, что даже не понимает, испытывает ли вообще голод и жажду, оттого будто бы бесмятежно сидит меж едой и водой, глядя в совершенное ничто и испытывая примерно это же ничто. Время совсем потеряло свою ценность, оно летело неумолимо и будто вовсе остановилось одновременно, потому что парень никак не мог осознать, в какой момент нашел себя на дне этой лужи. Буквально. Он продолжал сидеть на коленях, но теперь глубоко склонился, и голова его была опущена в ледяное стекло воды ровно так, чтобы на поверхности оставался один лишь затылок. Холод затекал под веки и в ноздри, щекотал глазные яблоки, но совсем не приносил дискомфорта. Тут, не имея в запасе ни единого лишнего вдоха, разглядывать размякшие травинки и пузырьки воздуха, россыпью алмазов застрявшие в них, казалось утешительным призом за пережитые страдания. Боли не было, один только глухой звон стоячей воды и тихое бурление, когда редким пузырькам удавалось выбраться из зелёного плена на поверхность и слиться с миром вокруг. Доселе создание не испытывало такого умиротворения, откинув в сторону и страхи, и тревоги, недавние тёплые и ещё более недавние кровавые воспоминания. Никаких «кто?», никаких «где?». Сейчас искать будто и вовсе нечего, да и идти некуда. А будто и вовсе не нужно. Остаться здесь нужно, покуда смотреть и слушать не надоест, покуда воздуха хватит. А воздуха не хватало. Нехотя, будто без нужды совершенно, парень поднимает голову, так и не закрыв глаз, силясь до последнего созерцать, впитывать, будто до этого и вовсе был лишён возможности видеть. Волосы чёрной болотной тиной свисали вниз и вода с них лилась уже не кристальная, а коричнево-красная, вмешавшая в себя грязь и кровь. Тут, на поверхности, он чувствует себя охладевшим и мокрым безобразным никем. Из призрачных мыслей вырывает смутно знакомое фыркание со стороны. И нервы снова натягиваются, подобно струнам, готовым вот-вот с треском разорваться, обязательно искромсав руки того, кто подумает к ним прикоснуться. Он медленно поворачивает голову в сторону источника звука, будто на самом деле боится того, что предстоит увидеть. Там, между двумя кустами на подходе к ягоднику, виднелась рыжая лошадиная морда. Юноша продолжал смотреть сквозь влажные пряди волос, но ничего не делал, а животное начало медленно выходить на свет, и тут уже на его морде отчетливее стали виднеться рукотворные приспособления. Простая потертая уздечка заставила легко дернуться, а показавшаяся из тени ладонь, крепко сжимающая поводья, и вовсе попятиться назад. На лошади сидел неизвестный и смотрел из темноты, продолжая прятать за листвой своё лицо. Копыта ступают по мягкой траве практически бесшумно, и с каждым шагом гарпия дышит всё прерывистие, а потом переводит взгляд с лошади на незнакомца, поднимая голову, и волосы спадают назад, перестают застилать глаза. То был молодой. Человек? Люди так не выглядят, их лица всегда искажены злобой или отвращением, когда смотрят так прямо, но взгляд напротив был полон интереса и трепетной боязливости. — Кто... И парень резко движется назад, гремя цепями, скалится и смотрит своими черными глазами ненавистно и яростно, но где-то гораздо глубже — напуганно и измученно. Не позволит больше себя схватить, но и сам не верит, что хватит сил оказать хоть какое-то сопротивление. А человек напротив ловит этот взгляд и внутри него всё болезненно сжимается в первобытном страхе, хоть сейчас со всех ног убегай от одного единственного грязного и окрававленного мальчишки, да руки не слушаются, а лошадь... Лошадь начинает сходить с ума, реветь на своём и бить копытами о земь, подпригивать на месте, пока не встает на дыбы резким дижением, скидывая со своей спины оцепеневшего всадника, пытающегося в последний момент уцепиться покрепче, но всё бестолку. Он летит спиной вниз и приземляется на сгнившую мшистую корягу со сдавленным стоном, слушая, как животное уносится прочь. А гарпия только и смотрит на уже-не-всадника, ведь ни одно копытное не может быть более страшным противником, чем человек. А тот и подняться не смеет, потому что вот так лежать с больной спиной уже не страшно. Что-то остаточное ещё продолжает биться в жилах, но не видеть этих глаз уже не так мучительно. Голову поднимать не хочется, и вокруг более ничто не издает звуков. Так они вдвоем безмолвно боятся друг друга в синем ягоднике, но никто не бежит прочь и не делает шагов навстречу.