Турмалиновые скалы

Донхёк очень быстро обживался в новом обществе, восстанавливался и будто сам стал куда ярче, словно всю жизнь до этого был серьезно болен, а сейчас, наконец, выздоровел. Верховный шаман наказал много спать и хорошо есть, часто лично следил за этим, но оставался всё таким же недосягаемым, пусть и находился вблизи. Они спали в одном домике, но редко пересекались, потому что Ренджун всегда возвращался под утро, а потом долго, будто в бреду, шуршал своими перьями, укладываясь так, чтобы они не помялись во время сна. В такие моменты тот не замечал ничего вокруг, вытаптывал себе место подобно дикому животному и полностью терял всю свою стать, превращаясь в когтистое месиво из перьев и сияющих в темноте глаз. Этому всегда предшествовали загробные песни и свет костра, на которые Донхёку не разрешали смотреть. А этого хотелось страшно. Каждый раз неведомая сила тянула заглянуть в щель меж сплетённых веток, и каждый раз там, внизу, взгляд невольно натыкался на стоящего в отдалении от всех Тэна, что смотрел прямо на него, заставляя тут же в страхе отпрянуть. Слишком много мистики было вокруг именно этого странного парня, что никогда не говорил, но всегда наблюдал своими глазами-впадинами. Донхёк основательно не понимал, чувствует ли тот чужой взгляд из дома на дереве, либо просто таращится без остановки, чтобы в какой-то момент подловить, но оба варианта не были утешающими. Юноша гулял днём, общался с Ютой и иногда с Ёнхо, который был достаточно смелым, чтобы уходить от поселения дальше, чем могли остальные. Рассказывал, что там растёт, и где ближайшие человеческие деревни, конечно, добавляя, что ходить туда ни в коем случае нельзя. Больше знакомиться ни с кем не хотелось, ведь первостепенной задачей оставались поиски брата, а потом они вместе узнают всех в поселении, когда заживут, наконец, вместе. Ренджун иногда присоединялся к разговорам, но лишь проходя мимо. Он всегда спешил по каким-то важным делам, разговаривал со всеми, выслушивал и раздавал советы, но вот Донхёку всегда отвечал, что время ещё не пришло. Была попытка выловить шамана ночью, когда тот возвращался спать, но каждый раз тот игнорировал, судорожно поправлял перья и смотрел куда-то в пустоту немигающим взглядом, будто вовсе ничего не видел, и душа его в такие моменты не издавала ни звука. Юноша растерялся в первую такую ночь, смотрел на старшего неотрывно и бесконечно долго звал его по имени, чтобы хоть как-то привечь внимание, но всё было бестолку. Это продолжалось недолго перед тем, как Ренджун спокойно засыпал, а на утро был как всегда учтив и мил, улыбался так же очаровательно со своим торчащим левым клычком, но неизменно спешил выполнять свои обязанности. В глазах Донхёка тот был действительно очень занятым и ответственным созданием. *** — Сегодня можешь присоединиться к нам, — прошло несколько дней перед тем, как Ренджун сам начал разговор, найдя Донхёка у крохотного водоёма неподалёку, — ты достаточно отдохнул, — тот манерно присел на большой валун, стоящий у кромки воды, и оказался очень близко ко второму, но смотрел только на мелкую рябь, вызванную ветром. — Правда? — юноша уже начал считать себя каким-то не таким, раз уж ему не разрешали даже взглянуть на еженочное мероприятие, в которое, кажется, был включён каждый. — Конечно, — парень мило улыбнулся и уши его забавно дёрнулись, — я, честно признаться, боялся звать, пока ты был так печален. На это было нечего ответить, ведь как можно не быть опечаленным, когда у тебя отнимают самое дорогое. — Говоришь, с братом жил? — Ренджун осторожный. Он не переходит сразу к делу и ничто в его теле не выдает напряжения, а Донхёк кивает, — он тоже гарпия? — Что? — вопрос застаёт врасплох, — говорю же, что брат, — откровенно неприятно, что кто-то сомневается в родном существе, но он упорно держит лицо, только дрожащие пальцы выдают негодование, — гарпия, кто же ещё? — Ты не выглядишь, как тот, кто жил со своими, — а шаману хоть бы что, он всё так же сидит, рассматривает воду и говорит с легкостью в голосе, — тусклый такой, понимаешь? И взгляд у него жалостливый и проницательный в ответ на совершенно обескураженный. — Ты будто в жизни песен не слышал, — он беззлобно смеется и мило прищуривается, а у Донхёка от этого взгляда внутри всё горит и улыбка на лицо натягивается. — Будто песни так важны! — удается только весело хмыкнуть и сложить руки на груди в попытке выразить хоть малейшее негодовани, однако его не было и в помине. — Конечно, важны, Донхёк, — и Ренджун медленно поднимается, вкладывает свою ладонь в чужую и ведёт обратно, будто что-то показать хочет, а тот даже этому не противится. Идти следом очень приятно, но взгляд то и дело падает на низ спины, на ямочки над пёстрым хвостом и забавную родинку под лопаткой. Если звание верховного шамана означало "быть самым красивым и утонченным в поселении", то старший полностью ему соответствовал. Рядом с ним хотелось просто в пыль рассыпаться от осознания того, насколько тяжело соответствовать чему-то настолько идеальному: всегда ухоженные перья, гордая выправка и добрый взгляд чёрных глаз. И весь он такой миниатюрный и совершенно очаровательный даже со своими внушительными когтями и клыками, каких не было больше ни у кого в поселении. А там все уже сновали туда-сюда, помогали друг другу украсить одежды и перья цветами, смеялись и уже веселились. Обычно на этом этапе Донхёка гнали спать, но не сегодня, и от этого на душе становилось невыносимо тепло. Он невольно засмотрелся на Ёнхо с Тэном, что поодаль ото всех сидели на мягкой траве под деревом напротив друг друга. Здоровяк упорно, но нежно копошился в чужих волосах, пока второй только смотрел в его лицо и счастливо, немного глуповато улыбался. Никто не смел прерывать их идиллию. — Хочешь тоже? — как бы невзначай поинтересовался Ренджун, слегка потянув за руку, — цветов, — и пальцем показывает на голову. — Хочу, — и Донхёк с интересом маленького ребенка наблюдает, как когтистые руки загребают из общей кучи горсть уже осмотрительно сорванных цветов. Здесь все заботятся друг о друге. — Найдем местечко поуединённее, — тихо бормочет старший и поднимает голову, осматривая ветви ближайших деревьев, пока не указывает на одну из них, — вон там. И он прячет цветы себе за воротник, а сам подходит ближе и оценивает взглядом, наклоняя голову в разные стороны, словно готовящаяся к нападению сова. А потом раскидывает руки, показывая весь витиеватый черный узор своих перьев, и за один сильный взмах крыльев отрывается от земли и летит так бесшумно, что даже листва в безветренный день будет шуршать громче. Донхёку хочется кричать, но он лишь немо открывает рот в удивлении и не закрывает его даже когда Ренджун мягко приземляется на ветку. Они с братом никогда не летали вот так, чтобы свободно и от самой земли ввысь. Минхён считал, что это слишком заметно, и сам никогда своими крыльями не пользовался чаще, чем при необходимости преодолеть слишком большое расстояние между ветками. И не махать, а просто расправить, спланировать и быстро спрятать. А здесь это можно. — Я так и думал, — насмешливо протянул Ренджун с большой и толстой ветви под самой кроной, где уже уселся и свесил ноги, поправив свои одежды. Кажется, он был единственным озабоченным наготой созданием в этой общине, потому что все остальные будто относились к тканям как к украшению, но не как к возможности сохранить свою приватность, поэтому за пару дней юноша насмотрелся и на женские груди, и на мужские достоинства, — летать не умеешь? Но признавать это так стыдно, ведь он гарпия, а значит должен. Зачем-то у него и перья, и пушистый хвост, а ведь они не могут быть бесполезными. — Тогда залезай, как умеешь, — и это ни капли не в упрёк. Донхёк лазает хуже, чем его брат, будто природой не дано, но все-таки довольно умело. Цепляется когтями за ствол и взбирается быстро и уверенно, пока не оказывается рядом со старшим. — Я всё больше думаю о том, что ты жил не с гарпией, а с какой-нибудь лесной нимфой, — он очень заразительно смеётся, но даже в такие моменты остаётся собранным, будто пытается держать лицо, — у твоего брата точно были перья? — Точно, — буркает в ответ Донхёк, но и сам пытается сдержать смешок, — и даже длиннее твоих, — и раскидывает руки в разные стороны, чуть не сваливаясь вниз, — вот такие! — Прям уж такие, — недоверчиво улыбается, вновь показывая свой очаровательный клычок, и достаёт слегка помявшиеся цветы, раскладывая их перед собой. Донхëк невольно замечает подозрительно похожее на синяк пятно на тыльной стороне его ладони, — длиннее не значит лучше, — он выбирает из них все оттенки желтого и оранжевого, да смотрит, чтобы стебельки были побольше, — стрижи, например, очень тяжело взлетают, потому что крылышки у них слишком уж длинные и ударяются о землю при взмахе. — Но Минхён не стриж, и проблем таких у него быть не может, — почему-то Донхёку очень нравилось доказывать, что его брат самый лучший, будто это пробуждало действительно светлые воспоминания, в которых тот был хотя бы... Терпимым? — Как скажешь, — Ренджун тем временем уже во всю подносил к чужой голове то один, то другой бутон, чтобы сравнить, какой же всё-таки будет смотреться лучше, — ты ведь не против желтого? Или хочешь контраста? — Я не знаю, что такое контр... — юноша на фоне этого величественного и крайне умного создания ощущал себя комком липкой бессознательной грязи, — в общем, не хочу. А тот лишь искренне и по-настоящему расхохотался, запрокинув голову: — Значит, желтый! — он взял маленький цветок с длинным стеблем и осторожно подкрутил прядь золотых волос у основания, обмотал стебельком по кругу и вплёл растение в тонкую косичку. У него были очень нежные руки для пугающе когтистого существа, и это заставило прикрыть глаза в удовольствии. — Откуда ты так много знаешь? — было бы неправильно не спросить, и Донхёк не удержался, но сделал это тихо и будто необязательно. — Многое видел, — а Ренджун пожал плечами и взял один из цветов в рот, пока обеими руками колдовал над чужими волосами. — А с людьми общался? Почему-то этот вопрос застыл в воздухе, так и не получив ответа. Ёнхо внизу разжёг костер, а розовый закатный свет понемногу терялся. Гарпии собирались вокруг заходившегося огня и чем их становилось больше, тем громче звучал гул их внутренних голосов, и тем непривычнее становилось. Ренджун тоже обратил на них своё внимание и сам стал звонким, а затем так же бесшумно спрыгнул к остальным, лишь зазывающе обернувшись напоследок. Вот это уже было более привычно, и юноша без проблем спустился следом. Его собственные крылья и правда издавали куда более громкий звук, и это было даже стыдно. Верховный шаман — высота, которую не покорить. Но никто не посмеялся над неловким приземлением, пусть и каждый обратил внимание. Все словно радовались, что вот-вот кто-то ещё примкнёт к их скромной общине. Юта улыбался шире всех, хоть и упорно делал вид, что не смотрит. Вот он точно посмеялся, иначе бы Донхёк его попросту не узнал. — Ты молодец, — по-доброму прокомментировал Ренджун, забрав из рук подошедшей девушки кривоватую стеклянную бутылку, на которую Хёк тут же выпучил глаза. — Это же человеческое! — А ты тоже что-то знаешь, да? — тот хитро прищурился и поболтал густое содержимое сосуда, — а вот внутри уже моё, — а потом кинул его вперёд и, боги, каких усилий стоило юноше не разбить эту треклятую бутылку, — пей первым. И все любопытные взгляды только на него — растерянного и пушистого, с лютиками в волосах и бутылкой в когтистых руках. Они ждут и на что-то надеются, а Донхёк так хочет быть частью чего-то большего, что поддаётся, отпивает не нюхая и чуть не давится от того, насколько вязко травяная жижа обволакивает и режет горло. Слишком терпкая и насыщенная, горькая настолько, что немеет язык, и хочется обратно сплюнуть, но внутрь проскальзывает само собой. — Не нравится? — и Ренджун хитрый такой, делает вид, что оскорблён, но на глубине зрачков явно насмешлив, и ему хочется потакать. — Нравится. Но ложь так легко раскусить, услышать дрожание и сомнение, что толпа по-доброму смеётся, а бутылка уходит по рукам и теряется в толпе, проходит через каждого и даже оказывается у Тэна, который стоит у края толпы, а затем возвращается обратно к шаману, и клыки его звенят о стеклянное горлышко. Толпа делится на небольшие группы и парочки, а Донхёк остаётся с Ренджуном, который провожает взглядом каждого, следит, чтобы не уходили слишком далеко, запоминает, где можно будет найти каждого обитателя этого леса. — Рад видеть тебя среди остальных, — Ёнхо подступает бесшумно и Тэн неизменно следует за ним, пусть и держится на расстоянии, рассматривая траву под своими ногами, — я уж думал, что тебя до старости будут держать в доме. А пестрая гарпия смотрит неодобрительно, будто вообще-то хотелось бы, а тут возникла необходимость социализировать новое звено в общине. — Любишь ты обесчестить моё светлое имя, — причитает он с ухмылкой и усаживается на траву там же, где и стоял, опирается рукой о землю и склоняет голову к плечу, а белое бедро его ненарочно оголяется. Подошедшая пара тут же опускается рядом, они садятся очень близко друг к другу и выжидающе смотрят на единственного, кто всё ещё стоял. На самом деле, Донхёк хотел сказать, что нет у него времени до старости в зелёном коконе сидеть, и что он тоже рад наконец-то оказаться здесь, но он слишком занят сожжением своих глаз в свете разгоревшегося костра, лишь бы на верховного шамана не смотреть слишком уж восхищённо. То было совершенно новое чувство, заставляющее кончики пальцев и ушей подрагивать. Ему было слишком тепло внутри, а голова начинала кружиться, пока краски леса меркли, а темнота становилась тактильно осязаемой. Хотелось прилечь где-нибудь и уснуть, видеть яркие сны и избавиться, наконец, от ощущения, будто ветер трогает своими пальцами, а цветы в волосах что-то тихо шепчут на ухо. А Ренджун это замечает и тянет его за руку на себя, силой заставляя сесть, на что громко смеётся едва подоспевший Юта. Тот, вроде, был достаточно близок с троицей закадычных друзей, хоть и примкнул к их компании далеко не сразу. Парень лишь бедром подпихивает юношу, и тот окончательно падает на траву, но лишь садится чуть застенчиво и нисколько не злится за такое обращение. Напротив, это немало сближает, ведь теперь приходилось ютиться между двумя наиболее интересными существами в этом поселении. Ёнхо мог многое рассказать, но рядом с Тэном всегда становился более сдержанным и будто бы недоверчивым, а сам молчаливый парень, секреты которого, конечно, страшно хотелось знать, никак не желал ими делиться. За всё время в поселении тот не произнёс ни единого слова. И все они будто чего-то ждут, смотрят на Донхёка пытливо, а он и сказать ничего не может. Не знает просто, о чём говорить, когда ничего не знает, а кроме истории о нападении людей интересного не было. Становилось так легко и глухо в этом маленьком кругу, что хотелось просто сидеть на месте, не поднимая взгляда от травы. — У вас есть человеческие вещи, — начал Донхёк настолько издалека, как только мог, — вы с ними ладите? На этом моменте Ёнхо и Ренджун кидают друг на друга взгляды, и второй явно чем-то недоволен, будто пытается предотвратить неизбежное. И здоровяк хохочет так громко и несдержанно, голову запрокидывая, что сидящий неподалёку Юта невольно этим заражается. — Я не могу забыть, как ты напугал ребенка, — и сказано это так тихо и прерывисто, будто никто более не должен был услышать. Но Донхёк в удивлении распахивает глаза, смотрит на Ренджуна и не понимает, как же это вышло. Сам он никогда не видел человеческих детей. Что уж говорить, даже маленьких гарпий не встречал. — Расскажи ему, в этом ведь ничего такого, — продолжает Ёнхо, притираясь щекой к угольно-черным волосам Тэна, что сложил голову на чужое плечо и, по своему обыкновению, молчаливо наблюдал. — Я напугал ребенка, — сухо констатирует факт Ренджун и складывает руки-крылья на груди, демонстративно отворачиваясь, словно больше сказать было нечего. — Ну нет, расскажи, как он расплакался, — а тот уже не смеётся, а смотрит почти жалобно, будто это та самая история, которую хочется слушать бесконечно. — Конечно, он плакал! — возражает верховный шаман, задирая подбородок, а потом тут же успокаивается опуская взгляд в землю, — ему же всего шесть лет было... А тут я! Большой и страшный, с когтищами своими, — и он почти горделиво демонстрирует свои когти, на которые Донхёк и так смотрел довольно часто. До того они были изящны и устрашающи одновременно, — он всегда был трусишкой, даже если храбрился, но в тот момент такое лицо скривил, покраснел весь, и как давай рыдать, что даже сопли в пузыри надувались! И Ренджун рассказывает так захватывающе, активно жестикулирует и гримасничает, что все вокруг смеются, хотя Донхёк не находит эту историю и капельку смешной. Но он тоже давится своим смехом, и тело охватывает странное тепло, а сознание понемногу мутится. — Он сейчас должен быть уже взрослым, но я не могу представить его зрелым мужчиной, потому что в моей голове он навсегда сопливый напуганый ребёнок, каким я видел его в последний раз. Что-то печально скользнуло в чужом взгляде, но парень вдохнул влажный воздух и улыбнулся, посмотрев на Донхёка. Это немало топило чужое сердце, которое в этот вечер само собою было так неспокойно. —Не дружим мы с людьми, в общем. Молодые нас боятся, а взрослые ненавидят, — продолжает Юта, почти незаметно кинув взгляд на безмятежно повесившего уши Тэна, будто тот был к чему-то причастен, — хотя их детишек я предлагаю воровать, они довольно милые. Каждый, кто это услышал, молчаливо осудил, но понимающе посмеялся. — Среди нас есть умелые воры, — невзначай упоминает Ёнхо, горделиво намекая на самого себя, — чтобы вещи воровать, не детей, конечно. И Ренджун манерно закатывает глаза, но потом внезпно настораживается, прищуривается и вглядывается в гарпию напротив себя. Тэн, сидевший до этого смирно, весь вытянулся и напрягся, устремив взгляд пугающе чёрных глаз к костру. Длинные заострённые уши, обычно направленные вверх, чуть опустились и безостановочно трепетали, словно шмелиные крылышки. В этот момент окружающий гул начал нарастать, и больше он не был похож на гомон толпы, напоминая собою теперь мелодичные стоны десятков голосов, сливающихся в один совершенно неописуемый: низкий и высокий одновременно, не несущий в себе ни единого внятного слова, но повествующий обо всём на свете быстро и вскользь, так, что Донхёк бы в жини не повторил, потому что не успевает ничего запомнить. Он просто чувствует и знает разом всё про каждого местного жителя, про личные радости и разочарования, тревоги и обожания. Интересно, чувствует ли Ренджун то же самое? И, судя по чужому взгляду, томному и тягучему, в тени деревьев чёрному настолько, что глазных белков будто не видно вовсе, пугающему и направленному прямо на золотого мальчишку, ему было доступно куда как больше. — Нам пора, — ресницы у Ренджуна короткие и очень пушистые, а тёмные молчаливые камни в его глазницах сияют хитростью и чем-то неизведанным, когда тот поднимается со своего места и, впервые не удосужившись отряхнуть свои одежды от травы, идёт к огромному костру, что теперь полыхал в полную силу. И все жители леса, словно мотыльки за светом, последовали за ним. Донхёка страшно потянуло поступить так же, но тело ощущалось совершенно чужим, движимым незримой силой, и это пугало настолько, что заставляло оставаться на месте вопреки всему. Юта был последним, кто не отошел, моргал медленно и смотрел в основание пламени, а в оранжевом свете перья его горели всеми оттенками красного и бросали танцующие блики на землю. — Пошли, — тихо шепнул он, протянув ладонь, — пора почтить наших Богов. "Богов" тоже принёс с собой Ренджун. Научил воспевать их за бесценные дары, что они дали пернатому народу, за непревзойдённую способность летать, чувствовать и сочувствовать друг другу настолько сильно, что это становилось жизненной необходимостью. Потребностью сильнее, чем вода и еда. Умение "слышать" друг друга не было частью жизни, но являлось ею самой. Чем-то, что отделяло лесных жителей от людей, отдавших свои сердца рассудку и логике, способных закрывать глаза на чужие горести. Способных вредить. Необходимость делить чувства между всеми маленькими существами была благословением, даже если переживать чужие эмоции нестерпимо больно, а делиться своими — и того хуже. Ничто более не могло сближать сильнее: ни совместные трапезы, ни смех, ни объятия, ни поцелуи в лоб. Все они живут одним лишь единением душ. Ренджун возносит руки к небу и крылья его раскрываются, а в каждом пёстром пёрышке незримо подсвечиваются божьи лики. И сам он не иначе, как божество, когда плавно движется вниз, собирая кончиками пальцев с земли чёрный пепел. Каждый следует его примеру, и все они улыбаются, когда встречаются взглядами друг с другом. Донхёк тоже оказывается рядом, наклоняется к земле, но когтистые ладони обхватывают лицо и обращают на себя. — Не нужно, — звучит тихий шёпот и пальцы скользят по векам, рисуют на щеках, пока сам юноша в оцепенении смотрит на безумное в своём спокойствии создание, чьи глаза, заволоченные явно не божьим прозрением, слезятся от близости с жарким огнём. Чужие пальцы нежные, будто ни разу не видевшие заноз и острых камней, а прикосновения умелые и мягкие. Невозможно найти в себе силы, чтобы прервать этот почти неправильный зрительный контакт, потому что у Ренджуна уши подрагивают так привлекательно и маняще, даже если оба они не слышат друг друга в том клубке песен, что сплели лесные жители общими усилиями. И Донхёк где-то вдалеке осознает, что сейчас измазан в золе, но старший смотрит на это самое смуглое, покрытое витиеватыми, симметричными чёрными узорами лицо так, будто прикасаться к нему уже было благословением. Среди разнообразия красок и форм, которые из себя представляли гарпии, золотой юноша со всем своим обилием родинок, печальными глазами и сияющими ресницами был недостающим звеном, уравновешивающим их картину мира. Желанным для каждого, но никому не доступным сокровищем, которое смогло вернуться туда, где ему место, следуя по незримому пути, устланному перьями. Цветок из волос с тихим шорохом падает на траву, и Донхёк кидает взгляд на землю, тут же потеряв равновесие и погрузившись во тьму, будто только глаза Ренджуна держали его на плаву. То было лишь секундное помутнение, но окружающий мир оставался расплывчатым и слишком быстрым, будто тысячи ярких огней кружили перед лицом. А там, внизу, руки шамана уже касались груди, вели восемь тонких черных полос вниз до самой кромки одежды, и это пробуждало доселе низведанное чувство тяжести там, под пупком, где движения остановились. Донхёк правда очень хочет спросить, поднимает голову, но так ни слова и не может вымолвить, потому что старший только этого и ждал, своими чёрными глазами буравя его золотые. Все гарпии в поселении были слишком увлечены нанесением рисунков на тела друг друга. Искусных и не очень линий и кругов на каждом открытом участке, везде, где только можно дотянуться. То было символом доверия и принятия в моменты, когда слова переставали быть доступными, а рассудок затуманивался, оставляя болезненно оголённые эмоции. Лесные создания стояли так близко к костру, что кожа их неумолимо краснела, а перья почти горели, но никто не был готов оторваться от удовольствия, которое им приносило общество дорогих сородичей. Для каждого, кто уже нашел в этом поселении единственное, чего хотелось касаться потемневшими от угля кончиками пальцев, никого другого более не существовало. И Донхёк упустил момент, когда в его собственной голове перестало находиться хоть что-то, кроме желания разрисовать чужие бёдра. Окружающий мир поплыл окончательно, стволы деревьев плавно затанцевали в ритм тягучему вою, звенящему в голове сотней голосов, а пламя костра будто застыло, и каждый в этом картине видел своё собственное счастье, пусть и все они слепли от яркого света. Словно по мановению руки гарпии вокруг отвлеклись друг от друга и выстроились в круг, но Ренджун был первым, кто рвано выдохнул, сморгнув влагу с уставших глаз, и вознёс крылья вверх, подставляя почерневшие ладони жару пламени. В тот самый момент Донхёку показалось, что горят старательно расчерченные полосы на его собственном теле. Спустя мгновение вся толпа подняла руки к небу, и все они поплыли по сторонам, прикрыв глаза, подавшись общему для всех порыву приблизиться к божественному, пожертвовать возможностью видеть ради возможности слышать ещё больше. Эмоции целого скопления сливаются в один звук, под который движется каждый в этом хороводе, где никто не касается друг друга, чтобы не нарушить таинство той хрупкой связи, которую они могут установить только в подобные вечера. И продолжается это так долго, пока не начинает валить с ног всех по очереди, заставляя распластаться по траве в состоянии бессознательного блаженства. Донхёк не чувствует себя неуверенно, когда выбывает вторым после совсем уж молодой девушки, вытирает пот со лба и смотрит завороженно, уже получив свою заслуженную порцию всеобщего счастья, но продолжая слушать и наблюдать за тем, как в треске ветвей гарпии слышат одну и ту же музыку, под которую движутся плавно и завораживающе, будто сплошь состоят из легчайших призрачно-прозрачных тканей, что колышатся от малейшего дуновения ветра. Всё больше пернатых созданий выбывает из круга, устраиваясь на траве в объятиях друг друга, пока не остаётся один только Ренджун, мокрый и тяжело дышащий, но не позволяющий себе упасть, поворачивающийся прямо к юноше и улыбающийся настолько широко и искренне, будто всё до этого было не более, чем ложью. Пляски сменяются разговорами, огонь превращается в дым, а звезды уходят со светлеющего неба друг за другом, будто более им было не на что смотреть. Гарпий стало меньше — лишь самые стойкие остались болтать до рассвета о необходимостях и излишках племени, о том, что важно было раздобыть в ближайшее время, о расширении территории и строительстве новых домов, что было самым насущным, ведь дело это не быстрое. Донхёк последние часы упорно делал вид, что слушает, но на самом деле боролся со сном и несколько раз действительно засыпал, оперевшись то на одного, то на другого новообретённого друга. Ёнхо перебирал темные волосы Тэна, что лежал на его коленях с закрытыми глазами, Юта уже невидящим взглядом скоблил землю, пропуская мимо ушей добрую половину информации, а Ренджун, хоть и говорил со всеми, то и дело посматривал на мальчишку подле себя. — Ступай уже спать, мы же не соревнуемся, — между делом посоветовал тот, а Хёк будто этого и ждал, тут же поднявшись на ноги и неуверенной походкой направляясь к дереву, где находилось его временное жилище. Конечно, он немало метался, хотел остаться и досидеть, но осознавал, что не выдержит, да и просто ничего уже не понимает. Это не последний его вечер, не последние разговоры, и будет ещё море возможностей узнать больше про себя и свой род. А пока он неловко забрался в дом, не рискнув взлетать в столь сонном состоянии, подмял под себя пернатый хвост и устроился на спине, рассматривая причудливые переплетения ветвей над головой, будто не был вынужден делать это каждую ночь и каждое утро. Сон пришел незаметно и был лишь легкой беспокойной дымкой, готовой рассеяться от малейшего шороха. Но этого не произошло ни когда ветки заскрипели, ни когда на бёдра опустилась тяжесть, а на грудь щекотка. Что-то очень теплое и слабо осязаемое скользило по коже, напоминая собою летний ветер. Но снаружи было прохладно, а в жилище ветер задувал лишь изредка, когда его порывы были особенно яростными и устрашающими. — Ты расскажешь мне ещё про того ребенка? — сквозь сон шепчет Донхёк, обратившись к Ренджуну, что сейчас удобно устроился сверху и пальцами повторял нарисованные ранее узоры на чужой груди. — Обязательно, — и тихий шёпот в ответ, сопровождаемый нечитемым взглядом тёмных глаз из-под полуприкрытых век, — думаешь, сейчас подходящий момент? И старший тихо так смеётся, чуть ёрзает на чужом паху с едва слышным шорохом перьев. А Донхёк не знает, что испытывает. — Нет? — предполагает он несмело, решив, наконец, взглянуть на происходящее. — Нет, — и снова тот же смешок, взгляд глаза в глаза, но намного ближе, чем казалось в темноте сознания. Настолько близко, что хочется снова закрыться, лишь бы не видеть этого расслабленно-заинтересованного выражения лица, раздвинутых худых бёдер, одеяние на которых задралось так высоко, что ещё немного, и это станет неприличным даже для Донхёка, что о приличии только слышал мимоходом, но никогда не понимал. И сейчас он чувствует самого себя неприличным, потому что нагло засматривается и не испытывает по этому поводу угрызений совести, только лишь хочет увидеть больше и кладёт ладонь на чужое колено, движет выше и гладит внутреннюю, особенно горячую и мягкую сторону бедра, на что Ренджун отклоняется назад, скребёт когтями по его груди и вздыхает так тяжело, что сквозь вышедший воздух пробивается его мягкий голос. — Сядь, — такой далёкий и незнакомый, не тот, что был у верхновного шамана, но точно тот, которым обладал Ренджун. Тот, которому хотелось подчиняться беспрекословно, даже если хвосту внезпно стало до того неудобно, что пришлось привстать, чтобы расположиться безболезненно. — У меня там, — когтистая рука указывает прямо на шею под затылком, а сам старший так привлекательно наклоняет голову, что юноша едва может слышать, — узелок. Развяжешь? И они непозволительно близко. Смотрят друг на друга, пока черты лиц в полумраке не начинают плыть, а когти не оставляют на смуглой груди маленькие покрасневшие вмятинки. Донхёк свободную руку осторожно заводит за чужую голову, а Ренджун касается щекой подмявшихся золотых перьев его предплечья. Спустя одно лишь движение белые одежды падают вниз до самого низа живота, оголяют словно выточенный из мрамора торс, который так идеально прижимается к чужой груди. У старшего устрашающие клыки, но мягчайшие губы и тёплый язык, когда тот касается его собственного, целует горячо и прижимается ближе, обхватывает руками лицо и бесконечно гладит кончиками чёрных когтей прикрытые веки, пока сам юноша исследует подушечками пальцев выпирающиел лопатки, спрятанные под пёстрыми перьями, тонкую талию и основание хвоста прямо под ямочками поясницы. — Ты такой красивый. И неясно, кто именно произнёс это, потому что оба они в перерывах между поцелуями смотрят друг на друга так неоднозначно, с восхищением и неприкрытым желанием. Слышится треск ткани и тряпки Ренджуна окончательно оседают на выделанные шкуры. В своем роскошном оперении он выглядит почти одетым, восседает на чужом возбуждении со всем величием самой важной в поселении птицы, пусть и взгляд его почти умоляет о чём-то, что второму было недоступно. Это не взгляд создания, способного вести за собой толпу сородичей и внушать уважение. Он внушает только похоть, будто и является ею самой, и не поддаться на искушение так нестерпимо трудно, словно это вовсе не нужно. Донхёк чувствует, как живое воплощение греха касается его там, внизу, направляет в себя, и скользит туго и горячо, плавит собой и выжигает когтями кровавые полосы на спине, стонет ниже, чем говорит, и запрокидывает голову, выгибается грациозно и подставляет грудь под поцелуи. Он движется сам, подрагивает и сбивается от чувства наполненности, тихо скулит и вжимает голову в плечи, когда чужой язык касается одного из сосков, так зазывающе краснеющего на фоне бледной кожи. Даже если юноша не понимает, что должен делать, он находит чужие выступающие ключицы такими привлекательными, что впивается зубами в одну из них, пока пальцами бесконтрольно продавливает бока старшего, что обнимал его за шею, накрывая своими крыльями почти полностью. Совершенно новое, неизведаноое чувство не позволяет отпустить Ренджуна, которого так хотелось присвоить себе со всеми его манерами и статусом, который тут же посыпался, стоило Донхëку оказаться внутри, вплавляясь в чужое тело. Старший теперь сжался вокруг и беспомощно хрипел в собственное плечо, не в силах даже вскрикнуть, дрожа так сильно, что невозможно было разобрать, был ли тот нестественно яркий блеск в его глазах слезами. — Боги, да... — едва бормочет Ренджун, задыхаясь собственными ощущениями, смотрит невидящими глазами в пустоту и неконтролируемо пытается свести ноги, но от этого чувствует жар только глубже и сильнее. В этот момент они оба слышат души друг друга так громко, что те заглушают стоны и судорожные вздохи, а Ренджун движется вверх и вниз даже когда чужие зубы держат его так крепко, что тело немеет, а боль разливается повсюду. Для Донхёка это и есть удовольствие в своём первозданном виде — чувствовать жар, мшистый запах бледной, покрытой мурашками кожи, осознавать, что страшные клыки и когти не причинят ему вреда, и что самое манящее и загадочное достаётся именно ему. Громко стонет, шепчет его имя, позволяет обхватывать ладонями за бёдра и вжиматься в себя так глубоко, как это только возможно, лишать воздуха и возможности говорить, оставляя только возгласы и короткие, полные возбуждения взгляды. Младший не замечает, когда берёт инициативу в свои руки, а чужое тело напрягается, застывает на месте и перестает трястись, сжимается до боли, пока между их животами разливается влажное тепло, размазываясь до самой груди и стремительно остывая. Двигаться становится тяжело, почти невозможно, когти Ренджуна впиваются в плечи, поросшие пуховыми золотыми перьями. Тот словно хочет что-то сказать, попросить, но всего-навсего задыхается, отчаянно пытается выкрутиться из хватки, пока после бесконечно долгих толчков не чувствует себя полным. Донхек держит еще очень долго, загнанно дышит в шею и слушает медленно утихающий скулëж, гладит напряжённые бедра и притирается макушкой к чужой щеке. Они отпускают друг друга нехотя и, наконец, вдыхают полной грудью, а Ренджун тихо мычит, устраиваясь рядом, очень близко, почти сверху, запрокидывает на младшего ногу и упирается носом где-то за ухом, впервые не принимаясь бесконечно поправлять свои перья. — Ты такой красивый, — и теперь это точно говорит Донхёк, поправляя чужие растрепавшиеся волосы и заглядывая в покрасневшие глаза, что тут же закрываются не то от усталости, не то от стыда, которым даже не пахло, покуда они не оторвались друг от друга. Думается ему, что не зря этим вечером он вместе со всем племенем отдал почтение богам, чтобы быть благословлённым одним из них ночью.