Турмалиновые скалы

      Ёнхо возвращается к своему жилищу с чувством выполненного долга и парой золотых перьев, зажатых в ладони. Дело всегда было в Донхёке, и лишь он один внутри селения представлял опасность для царившей здесь видимости спокойствия и безопасности. Беда состояла даже не в том, что забавный юноша частенько задавал слишком много вопросов или сомневался в правильности принятых решений и местных обычаях, а попросту в том, что пришёл недавно.       Все по первости ведут себя подозрительно лишь потому, что не знают о жизни селения до прихода Ренджуна, однако успокаиваются куда быстрее, как только понимают, что долгое время сородичи не пропадают. Можно сказать, что это селение было самым безопасным в королевстве, и вовсе не оттого, что почти сотня пернатых прятались за живой изгородью — у Ренджуна были знакомые снаружи.       Но Донхёк ведь не знает изначально, как часто пернатых уводят из лесов, сравнить и осознать, как сильно жизнь гарпий улучшилась, не может, ведь жил в такой глуши с одним лишь старшим братом, в которого Ёнхо даже не верил, пока лично на мёртвую землю не явился. Разумеется, принесённое им перо было оттуда — парень не собирался по всем огромным территориям искать кого-то, в чьём существовании просто-напросто сомневался.       И не он один. На то была куча причин, но самой весомой был сам новоприобретённый соплеменник и его состояние. У пернатых было много прекрасных благословений: способность рассекать воздух крыльями и особенно остро чувствовать друг друга, держаться ближе и в полной мере сострадать даже едва знакомым сородичам. Но и проклятием их одарили с лихвой, сделали слабыми пред соблазнами и неспособными жить в отдалении от себе подобных, заставили медленно умирать от неспособности приблизиться к звукам родных душ.       А золотой юноша со своими тусклыми перьями и глазами выглядел именно так, будто общество других гарпий получал лишь порционно, достаточно, чтобы жить, но катастрофически мало, чтобы быть в добром здравии. Не мог в таком состоянии быть тот, кто рядом с себе подобным всю жизнь прожил. Ренджун, должно быть, знает, почему этот Минхён никак не влиял на своего младшего брата, однако Ёнхо это мало интересовало — мало ли, какие странные создания есть у них в роду.       Парень согнулся и пролез в дыру меж переплетённых ветвей своего дома. Даже внутри он не мог встать в полный рост, потому что с потолка свисали подсыхающие цветы, которые Тэн каждый день обновлял для успокоения собственной души. Тот никак не отреагировал — услышал приближение старшего, которому всецело и безоговорочно доверял, чтобы не быть рядом настороженным. Он сидел на коленях спиной к выходу, совершенно уязвимый и жалобно миниатюрный, мельтешил когтистыми пальцами, сплетая стебельки свежесобранных цветов.       — Что-то новенькое, — спокойно сказал Ёнхо, заглянув за чужое плечо и обратив внимание на совершенно новый зелёный узор. Хотелось спросить, откуда в чужой голове время от времени рождаются очередные способы украшения скромного убранства, но парень вспомнил, что его друг совсем ничего не слышит, да и ответить не сможет.       Тут почти не развернуться — обилие вьющихся растений по стенам, густо укрытый шкурами пол, да и общая теснота. Но ещё были разноцветные перья, раскиданные повсюду, воткнутые в каждую щель и нещадно колющие во время сна.       Ёнхо осторожно проводит по чужой шее кончиками пальцев, и лишь сейчас Тэн с непричастным выражением лица оборачивается, но тут же глаза раскрывает при виде очередных перьев, теперь уже золотых, руку протягивает с требованием отдать, на что сразу получает желаемое, принимаясь рассматривать с одного конца до второго, особенно заострив внимание на очине, покрытом тонким слоем розовой бескровной плоти.       — Ренджун случайно вырвал. Никак они не наладят свои отношения, — поясняет здоровяк, как только взгляд чёрных глаз касается его лица, — нужно всё это собрать.       У бесполезного собеседника на это было своё мнение, довольно ярко выраженное в недовольном лице и ставшим тоньше звуке. Тэн не был немым, но перестал слышать даже себя, поэтому от диалогов воздерживался, так ни словечка не сказав с самого своего возвращения. Однако Ёнхо запомнил его упёртым и говорливым, часто слишком прямолинейным и иногда язвительным, поэтому имел полное право полагать, будто у того были иные причины молчать, такие, что даже с самыми близкими не поделиться.       Может, те годы назад Тэн возразил бы, потратил долгие минуты на то, чтобы недовольство своё самыми красочными словами выказать, потому что некрасиво вот так остальных в неведении держать, тихонечко подбирая за ними всё, что случайно выпало, для своих нужд. Но в настоящем же он лишь вздохнул бесшумно, связанные цветы пихнув в узкую щель на потолке и потрепав так, чтобы красиво легли, а потом неспешно принялся пальцами собирать перья по одному, откладывая в сторону некрасивые, потрёпанные, слишком старые и свои. Их они закопают где-нибудь на окраине территории, чтобы скрыть как-то, что такое скопище вообще лежало долгое время в жилище двух подневольных затворников. Их навещают разве что Ренджун да Юта, вот только один это задание и выдал, а второй мало интересовался странностями, чтобы хоть один вопрос задать, да и сплетником никогда не был. Мало ли, что поехавшему после травмы Тэну взбрело в голову, что тот начал гнездо вить из племенных перьев, ведь тот и так выбивался из общего строя — отказывался участвовать в гуляниях, предпочитая наблюдать издалека, прикидывался иногда безмолвным деревом, когда с ним заговорить пытались из жалости, демонстративно уходил каждый раз, как вздумается, даже если Ренджун что-то важное рассказывал.       Остальные думали, будто чёрной гарпии нравится выглядеть декорацией и пугать соплеменников своими неожиданными появлениями и долгими переглядываниями.       — Знаешь ведь, что нам больше выходить нельзя? — громко спрашивает Ёнхо, на что второй не отрывается от своего занятия, даже голову не поднимает. Отказывается слушать. Хотя ему то что, если и так даже зелёный домик покидать не хочется? Тэн нарочно сделал мир таким маленьким и скучным, окружил себя бесполезными занятиями и не грезил больше никакими цветами вне гарпиевых территорий. Забыл просто, что за плотно сплетенными деревьями есть хоть что-то, кроме слепящей кроваво-красной пустоты.       Но здоровяк не сдаётся — они ведь так долго жили вместе ещё до того, как стало спокойнее в селении и похищения прекратились, и до того, как с младшим несчастье приключилось. Им долго приходилось скитаться с маленькой группкой пернатых, что только редела и грызлась друг с другом пред страхом смерти. Добрались сюда только втроём с Ютой, осели, потому что прятаться было так удобно, обошли всю округу. А потом понемногу начали приходить новые лица, оставаться и приносить вести со всего королевства, но также и разруху внесли в сплочённость до этого небольшой компании, прошедшей вместе через множество опасностей. Всё-таки они были бы в большей сохранности, не таскай за собой чёрную гарпию, но узы были крепче предубеждений. Лишь Ренджун своим появлением смог расставить всё по местам, подмяв под себя каждого и не оставив даже мысли, будто кто-то кроме него достоин держать в руках такую большую толпу, контролировать каждого и из раза в раз доказывать, что только во главе с ним получится жить припеваючи и безопасно.       Ёнхо когтями скребёт по прочной ветви стены их жилища, глаз с младшего не сводя. Ноль реакции. Потом постукивает мелко везде, где только может дотянуться, а младший каждую вибрацию улавливает и бесится, потому что сколько можно таким варварским методом привлекать внимание того, кто это самое внимание уделять не хочет. И Тэн голову поднимает, тут же сталкиваясь с насмешливым взглядом, пока второй аккуратно пальцами в его длинную чёлку зарывается, самыми кончиками пальцев кожу головы массируя и задерживаясь там, где под волосами бугристый шрам прятался, на котором так хорошо прощупывалась небольшая дыра в черепе. Какие же стойкие все-таки эти твари, чтобы подобное пережить. Они, конечно, во всех уголках мира крепче большинства человекоподобных существ, но не настолько же, чтобы от ужаснейших травм оправляться. Нестерпимо, разве, что Тэн полностью не восстановился.       Звук старшего стал опечаленным и медленным, потому что из троих опытных выживальщиков, собирателей и охотников осталось лишь два неизменных добытчика и один молчаливый затворник, понемногу разрывающий связь с окружающими. Ёнхо не может позволить себе потерять осознанность в чужих чёрных глазах, поэтому и сам принимает такую жизнь, находится рядом так долго, как только может, и повсюду таскает за собой, даже если второму не хочется. Просто надеется, что рано или поздно они найдут способ поговорить как в старые времена, поделятся всем, что осело в глубинах души и не давало даже мгновение наслаждаться существованием.       Тэн остро чувствует чужое настроение, неосознанное шевелит ушами по старой привычке, оставшейся с тех пор, когда они ещё не были бесполезны, и в знак поддержки тыкает когтем в плечо Ёнхо, самую малость улыбаясь. Подумаешь, не говорит и утратил всё, что имел в себе. Где-то очень глубоко это всё ещё безмерно дорогое создание, иногда вырывающееся на поверхность и дающее знать, что живо. ***       Ночи становились всё холоднее, а ветер с каждым днём шумел всё оглушительнее. Лишь на окраинах гарпиевых территорий его можно было услышать гуляющим где-то за изгородью, потому что внутрь проникала лишь самая малая часть, едва колышущая листву и нисколько не беспокоящая местных жителей, обитающих в своём собственно вакууме, полном обжигающих языков пламени, танцев и всеобщего понимания, подкреплённого крепкими узами.       Донхёку начинает казаться, что то были узы всеобщего заточения этого «вольного» народа.       Ренджун с каждым шагом становился всё медленнее и будто бы ниже, таял на глазах, всё более походя на обычное земное существо, совсем лишённое сил и воли — всегда поражало то, как он подавал себя пред толпой, и становился беззащитным, находясь рядом с кем-то близким. Младшему льстило, что он таковым считался, однако сейчас, кажется, было не время, чтобы вновь давать Ренджуну поблажку, поведясь на этот обворожительный вид и смягчившийся норов.       Однако ринулся вдогонку, как только чужие ноги подогнулись и колени со стуком коснулись земли, а следом за ними и всё тело бессильно осело на холодную траву, после чего послышался продолжительный уставший вздох. Донхёк едва успел осторожно коснуться чужих плеч, чтобы хоть как-то падение смягчить, да только не успел, отчего ладони стыдливо убрал. Ему немало мешало перо брата, зажатое меж пальцев.       — Очень уж оно длинное, — прошептал Ренджун, подминая под себя пёстрый хвост, чтобы беспрепятственно спиной на дерево облокотиться, и взглянул на вещицу в чужих руках. Младший, сам не заметив, инстинктивно захотел спрятать единственную частичку родного существа, и отошёл на приличное расстояние, присев на землю и неосознанно распушив перья в жесте недоверия, — скажи, твой брат ведь никогда не летал?       Донхёк оскорбился. Он и сам не во всём был доволен касательно Минхёна, был в обиде за долгие сотни лун, проведённые в напряжении и запретах, но также знал и о том, что брат всегда твёрдо стоял за них обоих, был находчивым и сильным настолько, что в безопасности рядом с ним сомневаться не приходилось. Наверное, они с Ренджуном похожи в том, что методы у них дурацкие и совершенно бесчеловечные, но непременно идут во благо других. Может, поэтому от верховного шамана отворачиваться не хочется? Он просто казался таким близким и знакомым, создавал впечатление, что жизнь в своей сути из привычного русла не вышла, пусть и изменилась кардинально.       Но это вовсе не значило, что кому-то было простительно уничижительно отзываться о ком-то действительно близком и проверенном временем.       — Летал.       — Прыжки с ветки на ветку не считаются, — парирует Ренджун. А младший от этого медленно закипает, потому что причëм тут вообще Минхëн, чьë длинное перо он трепетно в ладони сжимает? — Не веди себя так, будто это я что-то скрываю! Получается громче, чем хотелось бы, отчего Ренджун вдруг голову поднимает, прислушивается к происходящему за изгородью, мелко подëргивая длинными ушами. Снаружи никого нет, но им всë равно стоит быть осторожнее. — Просто хотел понять, почему ты так привязан к тому, кто ничего тебе не дал, — столь же спокойно продолжил старший, едва убедился, что вокруг безопасно, — летать не научил, говорить запрещал, всю жизнь держал рядом с собой, будто ты его собственность. Однако всë было куда сложнее для них обоих. Донхëк при всем желании не смог бы объяснить, почему так к Минхëну рвëтся, даже если не во всëм с ним согласен, даже если снова будет жить скучно и беспросветно ради одного факта жизни, но не еë радостей. А Ренджун лишь сравнить хотел, потому что так же был привязан к тем, кто ничего глобально важного для него не сделал. — Я не собираюсь терпеть твои выходки, — выплëвывает младший, несдержанно поднимаясь на ноги, — для чего всë это, если ты из раза в раз выкидываешь такие ужасные вещи, а потом ведëшь себя так, будто я виноват только потому, что не понимаю твоих намерений? — Тебе показалось, — но Донхëк уверен, что ему не показалось. Он готов рвать и метать, не понимая даже, откуда в нëм столько злости. И почему еë жертвой должен стать Ренджун. — Ночами жмëшься ко мне, а днëм только и делаешь, что отталкиваешь, расспрашиваешь с этим своим умным снисходительным видом, будто я оправдаться за что-то должен! — Успокойся. — Ещё что? — не унимался Донхëк, подступая ближе к нисколько не заинтересованному в ругани шаману, хотя хотел бы сорваться и убежать туда, где всë не так красочно, но предельно просто и понятно, — я не заслужил быть с тобой на равных? Но старший медленно выдыхает воздух и так же вдыхает, молчит недолго, будто что-то откровенно плохое сказать собирается. — Речь не о том, заслужил ли ты, — и поднимает свой совершенно пустой взгляд, заставляя Донхëка растерять добрую часть своего былого настроя, — мы не равны. Эти слова обрушиваются неожиданно тяжёлой ношей и осознанием, пришедшим так некстати. Его словно ледяной водой окатили, вырвав из мира, в котором Ренджун всегда добрый и сочувствующий, очаровательно улыбающийся с прикрытыми глазами и принимающий. Силой пихнув туда, где старший просто лидер, случайно нашедший себе любимчика, но держащий того на расстоянии, чтобы власти не утратить. — На тебе нет ответственности, гарпии не возлагают на тебя надежд и не подарят свои души в обмен на что-то важное, что ты можешь дать в ответ, потому что предложить ничего не можешь, — и это так обидно, потому что правда. Донхëк всего лишь один из тех, кто полагается и требует, подарив в обмен верховному шаману нечто более весомое, чем одну лишь душу, но даже этого постыдно мало, — ты не убъешь за любимых. После этих слов Ренджун вновь устало опустил голову и прикрыл глаза, будто заснув. Юноша знает, что тот не ляжет, пока перья не поправит так, чтобы те хорошо выглядели по пробуждении. Старший куда глубже, и это видно в каждом маленьком жесте, каждом непонятном поступке и коротком вдохе. Наверное, он и правда готов убить. — Я вовсе не преследую цели обидеть тебя этими словами, — но, судя по безучастному лицу, он вообще никаких целей на данный момент не преследует, глубоко задумавшись о своём, — я держу в неведении многих, потому что знания рождают беспокойство, а беспокойство перетекает в страх. Никто не должен жить в страхе, когда сама жизнь так коротка.       Донхёк недовольно садится обратно и не смеет прерывать. Он всё ещё злится, сжимает тёмное перо и смотрит только на него, вслушиваясь в чужие слова.       — Многие даже не знают, что гарпии не должны умирать к сорока годам, ведь это в три раза меньше уготованного нам небесами, — шаман повреждённое крыло кладёт на свои колени, тянет за одно из обожжённых перьев, вырывая его медленно и мучительно, морщась от этих ощущений и тем самым привлекая к себе внимание невольно забеспокоившегося младшего, что взгляд поднял и мог только наблюдать, потому что всё ещё не получил достаточно, чтобы смириться со своим положением и перестать на него сетовать, — мы больше не хотим заводить потомство, которое сгниёт в клетках, — и с каждым словом рядом с парнем ложилось всё больше повреждённых пёстрых перьев, — мы боимся. Мы вымираем.       — А ты боишься? — едва слышно произносит Донхёк, придвигаясь поближе и случайно окрашивая ткань на своих бёдрах в зелёный, повреждая под собою траву.       Ренджун тогда голову поднимает и очередное перо вырывает резко, так, что на очине виднеется алая кровь. Смотрит недолго взглядом совершенно нечитаемым в полное печали лицо и произносит так тихо, словно не хочет быть услышанным:       «Больше всех»       Сколь бы загадочным не был верховный шаман, как много обязанностей не возложил на себя, и как бы непонятно не действовал, он тоже по большому счёту был такой же гарпией, что и все остальные, со своими желаниями и страхами, мыслями и чувствами, но взвалил на себя так много, что едва мог выдержать.       — Так почему ты не можешь быть в безопасности? — с непонимаением спрашивает младший, — хотя бы не стоять так близко к огню ради невесть знает чего?       — Мне нужно сделать жизнь моего народа настолько хорошей, насколько это возможно, даже если тут мы все обречены и рано или поздно попадёмся. Всё разумное из корысти следует за тем, кто готов жертвовать собою за других, и ради доверия своего народа я иду на незначительные лишения. Если я уверен, что выживу без одного крыла какую-то пару месяцев, то и они не взмоют в небо из чувства безопасности на земле, — вот только Ренджун вовсе не был уверен, что это «незначительное лишение» не убъёт его, — но с недавних пор нигде не найдётся места для спокойствия, да и у меня сил не хватит, чтобы всех собрать и увести из королевства, наобещав благополучие и укрытие, которое неизвестно, существует ли.       — Так было не всегда? — осторожно спрашивает Донхёк, протягивая руку и хватая одно из пёстрых перьев, чей конец почти сразу же осыпался в пепел. У Минхёна и правда они были куда внушительнее и в длину, и в ширину.       А старший взгляд отводит, мешкает, и пальцы его вздрагивают. Неужели опять что-то, о чём нельзя сказать ради безопасности других?       — Ренджун, — настойчиво повторяет, не терпя больше такого отношения в свою сторону, — я не поставлю твой авторитет под сомнение перед другими и сам в тебе сомневаться не буду. Я ничего о мире не знаю и прошу помощи.       — Королевская семья регулировала отношения между людьми и лесными жителями, и нас ловили лишь изредка в обход нерушимых правил, тайно увозили и так же тайно продавали. Невозможно уследить за всеми. — Ренджун глаз с младшего не сводит, всё ещё сомневаясь в решении действительно хоть чем-то поделиться, ждёт малейших перемен в настроении, готовится прерваться в любой момент, — это оборвалось на последнем правителе чуть больше десяти лет назад, а нынешней власти нет дела даже до своего народа. И сейчас… Я не собираюсь тебя винить, но думаю, что у твоего появления и ожесточения людей есть связь, о которой я не могу знать.       А Донхёк будто и не чувствует, что его обвинить пытаются, смотрит на цвет своих перьев и невольно грешит на него.       — В наш лес люди ходили очень часто, хотели меня забрать. Может, они и сейчас следуют за мной?       — Исключено, — отвечает Ренджун, ни секунды не поразмыслив, и поправляет своё крыло, закончив, наконец, вырывать всё, что погибло, — никто не знает, что ты здесь, но они подозревают, что гарпии где-то поблизости. Ты красив, я никогда не встречал никого более ослепительного и необычного, но не думаю, будто люди гонятся за кем-то определённым. Им зачем-то нужны все, и Тэн слышит каждого, кто уже попался.       И пусть злость осталась, она значительно поутихла, потому что Хёк понемногу начинает старшего понимать, принимать все его решения как жизненную необходимость. А ещё нещадно краснеть, на что получается первую за долгое время сдержанную улыбку.       — Ты знаешь, почему я такой? — тихо спрашивает он, не желая взглядами пересекаться, чтобы не выдать своего смущения.       — А почему Ёнхо единственный такой гигантский? — отвечает Ренджун встречным вопросом, поначалу поставившим в тупик, — почему у Минхёна перья такие большие, хотя сам он, кажется, не такой выдающийся? Почему у меня вообще цвет пальцев такой, будто я голыми руками руду добываю? На всё воля богов, — младшему кажется, что чужой голос даже немного повеселел, и он с интересом смотрит на верховного шамана, что всё так же опирался спиной о дерево, поделив перья хвоста на две части, чтобы в ствол не упирались. А тот улыбался своим клыкастым ртом, будто действительно думал о чём-то уморительном, — либо твои родители были родственниками.       Донхёк не понял, но, кажется, среди гарпий такие шутки были не слишком распространены. Очень уж она была похожа на человеческую.       — Откуда ты пришёл? — спрашивает младший не в силах удержать свой интерес, на что получает столько неодобрения, сколько до этого ни разу не видел, и сразу же жалеет о своём длинном языке, демонстративно рот закрывая, чтобы точно показать, что всё, точно всё, и больше лезть не будет.       А Ренджун меняется и рот ладонью прикрывает, потому что реакция и впрямь забавная, заставляет смеяться даже настолько выжатого и недовольного парня, на самом деле, по горло сытого этим разговором.       — Там, откуда я пришёл, мне больше не рады, — но звучит это довольно легко, хоть и видно почему-то, что ситуацию старший не до конца отпустил. Ведь Донхёк знает, что без него Ренджун ночами ведёт себя странно. Невольно связывает это с прошлой жизнью.       — И что такого ты учудил? — а в голове ни единой конкретной мысли, потому что старший такой весь непонятный, словно способный на что угодно ради каких-то не до конца раскрытых своих идеалов. Наверное, у них в роду все такие упёртые и самоотверженные, готовые положить что угодно вплоть до самих себя. Даже юноша и знает хорошо лишь его, да своего брата, который казался даже меньшим безумцем на фоне этого странного парня. Конечно, у Ренджуна же столько гарпий в попечении, и каждым в общине он дорожит настолько, чтобы в одиночку через все трудности проходить, отдавая лишь взращенные на них блага, а у Минхёна был лишь неугомонный младший. Всего одно маленькое существо, за которое он рискнул.       И сколь сильно Донхёк бы не обижался на Ренджуна за его скрытность, за отношение, заставляющее чувствовать себя совсем неважным, незначительным и лишним, идеально вписывающимся в картину их мира, но делающего её убогой и уродливой, слишком законченной на том моменте, где предпочтительнее была бы лиричная недосказанность, он не мог злиться. Не мог не уважать за стойкость духа и желание продолжать нести всё это в одиночку даже сейчас. Старшего не волнует, как сильно его будут ненавидеть за неэтичное ведение дел, пока лесной народ сможет жить спокойно.       Юноша понимает, что уйти никуда не сможет, потому что должен быть рядом на случай, если у Ренджуна силы кончатся, ведь он так хочет быть полезным. И когда-нибудь будет, улыбается сам себе от этих мыслей и на старшего смотрит, ожидая увидеть ответную улыбку.       Но у Ренджуна полные слёз чёрные глаза и плотно сжатые губы, готовые вот-вот растянуться в уродливой гримасе рыданий. Он уже на пределе, так безмерно устал тащить за собою груз прошлого, поступков, которые должен был совершить, даже если совершенно этого не хотел, и вины за них. Этот золотой юноша бесцеремонно вытянул на поверхность всё, что хотелось засунуть куда глубже, утопить в алкоголе и простых мирских радостях, едва доступных верховному шаману из-за его высокого положения.       Донхёк тут же вздрагивает, бросая в сторону тёмное перо, и приближается в ужасе, потому что никогда ещё старшего таким не видел, а тот руки в отчаянии к нему протягивает, действительно ищет поддержки, в которой так нуждается и не может ни в ком более отыскать. Он не состоит из гордыни и власти, а его личность — не одни лишь секреты. Это всегда непролитые чувства и нерассказанные истории, потерянные люди и новообретённые собраться. У Донхёка не получается этому противостоять, и он обнимает Ренджуна крепко, позволяет вцепиться в свои плечи когтями и дрожать, хоть немного освободиться от тревожных воспоминаний и потаённых эмоций.       — Мне так ужасно жаль…