На берег наступает вода

      В полдень Цзянь И разбудил гул вертолёта. Прильнув к окну отсека, он смотрел, как поднявшийся ветер будоражит коричные деревья, как он безжалостно счёсывает с них отмершие листья, и всё вокруг исполняется щемящей тоски — этот рейс улетал без Цзянь И в его настоящее, на родную сушу, что тянулась вверх стеклянными башнями, зашивала мостами царапины рек и зудела трафиком на асфальтовой коже. Туда, где Чжэнси сейчас сидел в классе, слегка скруглив спину — так было проще писать за маленькой партой — и выставив колено в проход, острое, в натянутом до скрипа полиэстере школьных трико.       «Кто такой Чжань Чжэнси?». Этот вопрос — динамит, разорвавшийся в омуте, и хуже неразличимых интенций за ним был только трусливый ответ Цзянь И на него. «Никто». Ложь во спасение, что прозвучала захлёбывающимся криком «Только не он! Возьми меня!» в духе сценарных клише. Но разве любой другой ответ не прозвучал бы так же бессмысленно? Что Цзянь И должен был сказать лаода, видевшему список имён из одного трижды повторённого имени, слышавшему это отчаянное притопывание ногой на каждой строке? Что Чжэнси — его одноклассник? Его лучший друг? Тот, кого Цзянь И любит, и это слово, любит, такое жалкое, ничего не вмещающее в себя, как пакет-маечка, в который пытаешься уместить разом все чувства, и все смыслы, и все сны, и все обиды, и непослушные слёзы, и боль в груди, и судороги в ногах. «Никто», — сказал он будто бы про Чжэнси, хотя, по правде, о себе самом.       Высота поглотила вертолёт, и стало слышно дыхание острова, объёмную вату жизни, непрерывно текущей по растительным жилам и мятущейся на всех органогенных слоях. Сев на кровати спиной к стене, Цзянь И уткнулся носом в колени и уже решился вот так, свернувшись жуком, высохнуть в хрупкую, рассыпающуюся от дуновения оболочку, но вскоре в отсек зашёл Маньчи.       — Хватит маяться. — Он опустил на пол стремянку и ведро шпатлёвки, которые принёс с собой. — Вставай, будем заделывать стены.       Отвлёкшись от самоистязаний, Цзянь И принялся орудовать вязкой, как переваренный рис, шпатлёвкой. Следуя примеру Маньчи, он набирал её на шпатель жирными комьями и размазывал по вертикали, погребая художественные разводы грибка, окислы и щели в расслоенном бетоне. Синтетический запах навеивал воспоминания о свежевыкрашенных, ещё нетронутых стенах спортивного зала, на которых Цзянь И смешной пиктограммой увековечил их с Чжэнси дружбу.       «Кто такой Чжань Чжэнси?».       «Тот, кто удерживает меня на весу».       Косметический ремонт пришёлся впору — ночью вновь разразилась гроза, и долгие недели до середины лися остров утопал в таком плотном дожде, что вершины почерневших скал терялись в рваном тумане, как на пейзажах шаньшуй. В такую погоду меньше всего хотелось выходить из отсека, но теперь у Цзянь И было расписание, тесное, как решётка четыре на четыре. Угрозы лаода оказались не пустым звуком.       Бо́льшая часть дня отводилась под занятия по школьной программе, за которыми следил Лесли. Цзянь И с удивлением узнал, что тот окончил магистратуру и много лет работал бухгалтером, пока не понял, что умение мухлевать с цифрами в компании средней руки кормит его меньше, чем в группировке лаода. Помимо штудирования учебников, Цзянь И полагались тренировки под надзором Маньчи: тайцзицюань, гимнастика и силовые упражнения, от которых болело всё тело, перемятое, словно тесто для пельменей-ушек. Их, к слову, Цзянь И пришлось научиться лепить — он готовил на всех вместе с Чхуном, успевшим поработать в обжорках по всему югу Китая.       С детства не приученный к каторге, Цзянь И противился новому образу жизни, но никто из охранников не давал ему скидок. Он халтурил и сцеплялся с Лесли, возомнившим себя строгим лаоши с указкой из тростника, и в наказание, потирая ушибы, переписывал целые главы из учебника по китайскому, дабы не лишиться правильного пути. Он узнал, с каким звуком ломается об голову дайкон, когда отвлёкся на кухне и разварил кастрюлю лапши. В другой день тоска приварила Цзянь И к кровати чёрным припоем, и он подрался с Маньчи, гнавшим его заниматься под дождь — засадил ребром ладони тому по плечу, а в итоге вывихнул себе кисть.       Хотя все его бунты заканчивались неприглядно, драки с охранниками не пугали Цзянь И. Во-первых, он был терпелив к боли и давно использовал её как манок — охотился с ним на Чжэнси, играя на лучших чувствах того, и выделывал добытую обманом заботу, как ценную шкурку. Во-вторых, никакой крепкий удар не вызывал в Цзянь И такого ужаса, как то, что лаода провернул с ним тогда: отобрал его самость, превратил в ритуальную маску с выпученными глазами и распахнутым ртом. Просыпаясь среди ночи с сердцем у горла, Цзянь И нащупывал точку у основания шеи и сжимал липкую прослойку кожи вокруг, двигал конечностями, занемевшими на неудобном матрасе, чтобы удостовериться, что тело не выключено по чужой прихоти. Что он сам контролирует каждый свой вдох и выдох.       Вечерами Цзянь И разменивал талончики свободного времени, играя на «Гибсоне» по сборнику с классическими рок-композициями, великодушно вложенному в карман кейса. Сборник был на английском, потому Цзянь И мало вдавался в теорию музыки, зато в комплекте шёл CD-диск, который читался на старом, одолженном у Лесли плеере. Подбирая в полумраке аккорды из песен Eagles, The Police и Джимми Хендрикса, Цзянь И представлял, как играет их для Чжэнси и воображал приятное удивление на невозмутимом лице. Перед сном он чаще всего слушал последний трек с диска, Breathe от Pink Floyd, и медленно уносился с кровати ночным приливом воспоминаний.       Как-то размышляя над тем, что будут играть One Day, они вчетвером ходили вдохновиться в салон, где профи исполняли легендарное старьё, а интеллигентная публика чинно покачивала головой. Придушенный своей музыкальной неполноценностью, Цзянь И быстро перестал следить за тем, что происходило на сцене, какой талант безошибочно попадал по струнам и нажимал на педали эффектов. Прикрыв глаза, он опустил голову Чжэнси на плечо, который был весь внимание и подыгрывал в такт пальцами, лежавшими чуть выше колен. Отец Чжань собирал когда-то зарубежные кассеты и водил всю семью в KTV, где те пели Yesterday, так что Чжэнси повезло овладеть загадочным шифром общественно одобряемого вкуса.       После салона они напряжённо молчали в кофейне, будто на поминках мечты. Разглядывая корзинки с тряпичными цветами в центре стола, Цзянь И был готов вслух признать своё поражение. Он не занимался в детстве музыкой как Хэ Тянь, не увлекался гитарой как Рыжик, а его мама не ставила кассет и терпеть не могла KTV. И чего ему взбрело собирать группу?       — Что, осознали свою ничтожность? — Гуаньшань обвёл взглядом постные лица. — Предлагаю не позориться и сдать инструменты обратно в магазин, пока действует гарантия.       — Вот ещё! Будем репетировать до посинения, и всё получится! — В Цзянь И, раздражённом чужим пессимизмом и, что ещё хуже, чужой правотой, тут же проснулся дух противоречия. — Лучше скажи, что тебе самому хочется играть, ты же у нас за главного.       — Будто я просил об этом… Да не знаю я, блин, что хочу играть. Ну допустим, Pink Floyd. — Встретив пустоту в глаза Цзянь И, Гуаньшань уточнил: — Их играли в середине концерта. Ты тогда уже спал.       — Может, и спал, потому что такое нравится только старикам и занудам. Ну и тебе, ты взял худшее от обеих категорий. — Разъеденный этим уточнением, Цзянь И повернулся к Хэ Тяню и заметил его руку на талии Гуаньшаня. Белую кляксу, залезавшую в карман чёрного худи, точно моллюск — к себе в раковину. — А что скажет наш спонсор?       — Я во всём согласен с малышом Мо.       — Да что он может сказать? — Гуаньшань наклонился к столу, чтобы спрятать руку Хэ Тяня от посторонних взглядов. — Он слушает только то, что играет в такси.       — Зачем ты так? Я ведь способный. У меня идеальный слух.       Влюблённость делала веки Хэ Тяня тяжелыми, заплетала голос в шёлковую косу, и осколок ледяной зависти попал Цзянь И прямо в глаз, норовя дотянуться до сердца.       — Сиси, а тебе что хочется играть?       — Я одинаково ничего не умею, поэтому всё равно. Pink Floyd мне тоже нравятся, только куда нам до них.       Чжэнси смотрел в телефон, иногда поправляя воротник свитера, из-под которого проступала покрасневшая кожа. Цзянь И ещё помнил щекотливое прикосновение натуральной шерсти к щеке, обострившийся от тепла запах кондиционера, которым пропитался вечер в салоне. Разумеется, вся эта затея с группой стояла на идее ухабистого, но увлекательного общего будущего. На всём том времени, что они будут проводить вместе с Чжэнси, сколько бы ни было им отмерено. Приняв эту недостойную для кого-то другого причину, Цзянь И улыбнулся себе под нос.       — Хорошо. Тогда обязательно сыграем их, когда будем готовы.       К Празднику драконьих лодок Маньчи улетел на материк, Чхун и Лесли возились на складе, и им было не до Цзянь И, так что он собрал раскиданные по отсеку запасы пластика в один тюк, забросил его на спину и, как завзятый челнок, отправился вверх по тропе, к дому Фукамы. Раздувшийся от хлебных дождей, словно мочалка из люффы, остров алчно глотал солнце, и влажная земля сыто исходила паром. На вьюнах распускались цветы, пахнущие намыленной кожей, в развалинах щебетали юркие птицы. Проходя мимо, Цзянь И окинул взглядом пустые ветви цитронов — остатки плодов давно обвалило дождём в щетинистый папоротник.       Фукама был во дворе. Приметив Цзянь И, он помахал тому веником, которым стряхивал воду со скамейки.       — Давно тебя не было. Решил, что ты отчалил.       — Так крупно мне не везёт. Прости, что не заходил, лаосоу.       — Уже и редис твой поспел.       — Где? — Аккуратно ступая меж узких размытых по краям грядок, Цзянь И быстро нашёл ту самую, с кружевной ботвой из бордовых макушек. — Так и знал, что эти ребята далеко пойдут!       — Принёс пластик?       — Да. Будем делать парник, как я и обещал. — Скинув с плеча, Цзянь И развязал тюк, и спрессованные, шнуром единые бутылки рассыпались с громким шорохом. — Смотри, сколько его!       — Что ж в этом хорошего? — Взглянув на гору пластика, окрашенного налётом гнилой воды, Фукама собрал подвижный лоб в складки. — Я эту дрянь постоянно в рыбьих кишках нахожу.       Перед тем, как приступить к работе, старик налил Цзянь И чая из амаранта, а сам отправился в хижину, где долго возился, пока не нашёл тетрадь желтоватой бумаги и жирный, наточенный лезвием карандаш.       — Что будешь выращивать в парнике? — спросил Цзянь И, когда Фукама, сгорбившись напротив, раскрыл тетрадку и по-детски облизнул грифельный кончик.       — У меня лежат семена с материка, растения оттуда плохо приживаются здесь. Может, взойдут под пластиком. В естественной среде обитания.       Рисовал и писал Фукама размашисто, беспощадно кроша карандаш в квадраты, арки и цифры. Наблюдая за тем, как живой ум пляшет по бумаге, Цзянь И в который раз подумал, что старик не походил на дикаря: слишком грамотен был, слишком быстро складывал в уме, не опираясь на «столбик». Наконец, они определились с наброском и взялись за дело. Цзянь И отделял горлышки от бутылок и распарывал их сбоку скрипучими ножницами, а старик собирал из прозрачных лоскутов полотно.       Время, прошедшее с их последней встречи, сложилось в гармошку под давлением «дисциплины». Будучи в неволе внутри неволи, Цзянь И успел соскучиться по такому досугу — по занятым рукам и безобидной беседе про погоду и летние овощи. Вот только вырвался он к Фукаме не для участия в кружке самодеятельности — то было всего лишь прикрытием, чтобы задать невзначай давно перезревшие вопросы.       — Лаосоу, ты знаешь, что в скалах есть проход, который ведёт на другое побережье? — Цзянь И украдкой посмотрел на старика. Тот сосредоточенно, один за одним, пробивал шилом отверстия в бутылочных прямоугольниках и связывал их между собой конопляным жгутом.       — Знаю.       — Я был там, с другой стороны. Видел соседний остров, он выглядит даже больше нашего. Тебе известно, живёт ли там кто-нибудь?       — Соседний остров? — Фукама отмахнулся от севшей на лицо мухи и почесал щёку. Нахмуренные брови слиплись на переносице. — Не припомню такого. Здесь на многие ли кругом только море. Уверен, что тебе не привиделось?       — Уверен, он был совсем близко! Вплавь, наверно, не добраться, но на плоту точно получится. Разве ты не бывал на другом побережье?       Цзянь И постарался скрыть нерв за улыбкой. Вид острова, его вздёрнутые хребты синих гор, на которые он смотрел, прижатый к столу, не могли быть выдуманными. Он пока не путал действительность с видениями.       Фукама насупился, точно удивлённый тон задел его за живое. Но что такого Цзянь И спросил? Кто, как не старик, лучше всех знал каждый уголок острова? Разве не оплывал он его со всех сторон, когда ещё ходил в море за рыбой? Потерявшись в догадках, Цзянь И поддержал минуту обиженного молчания, прежде чем двинуться дальше по списку вопросов. Благо следующий должен был поднять настроение старику, чьи жилистые руки всё быстрее ныряли с шилом, будто вилы ходили по воде.       — Лаосоу, а помнишь, ты рассказывал легенду? Ты говорил, она связана с островом, но я так и не понял, как именно.       — Конечно не понял, ты ведь не дослушал! Бросился ловить свою железную стрекозу, только пятки сверкали.       — Расскажешь, чем всё закончилось? Я помню, что тайцзы принял пилюлю и его дух перенёсся на остров, где встретил Личжи.       — Надо же! Ну, раз ты верно запомнил, то расскажу, чем всё кончилось. — Фукама примирительно улыбнулся. — Итак, тайцзы излечился от бессилия, но он был уверен, что не просто видел сон, а на самом деле побывал на острове Бессмертных, и не мог думать ни о ком, кроме Личжи. Он разыскал даоса, давшего ему пилюлю, чтобы узнать, правда ли тот нашёл травы, из которых сделал пилюлю, на острове Бессмертных. Даос признался, что приукрасил историю, и на самом деле пилюли ему продал странник из Дунъина. Тайцзы расстроился, но всё же забрал оставшиеся пилюли у даоса.       Как и в первый раз, тайцзы принял пилюлю перед сном, и его дух переместился на остров. Там он вновь встретился с Личжи, чья красота затмевала любые небесные виды, и вновь ласки Личжи наполнили тайцзы силой, и ни с кем ему ещё не было так хорошо. Днём тайцзы исполнял свои обязанности в царстве Чу, ночи делил с Личжи на острове Бессмертных, и так продолжалось какое-то время, пока тайцзы не понял, что ему становилось всё тяжелее просыпаться и всё меньше хотелось бодрствовать.       Наконец, когда у тайцзы осталась последняя пилюля, он решил, что должен связать себя и Личжи узами брака. В ту ночь они поднялись на вершину острова, откуда открывался вид на все девять небес. «Сможешь ли ты спуститься ко мне в царство Чу?» — спросил он Личжи, на что услышал ответ: «Я не могу спуститься к смертным, но смертные могут подняться ко мне вкусив моей плоти». Тогда тайцы признался Личжи в своих чувствах, но ответом ему был отказ. «Мы, Бессмертные, не можем связывать себя смертными обязательствами. Я и моя любовь не могут принадлежать тебе одному». Мысль о том, что Личжи никогда не станет только его, свела тайцзы с ума. Выхватив из ножен свой меч, он пронзил им Личжи, а затем бросился вниз со скалы.       На утро слуги тайцзы обнаружили пустую кровать и бросились на его поиски, но так и не нашли. Спустя много лет странник из Дунъина привёз ко двору меч. Он сказал, что нашёл его на далёком острове, где цвели тысячи волшебных растений и грибов. Разглядев меч, слуги узнали в нём оружие исчезнувшего тайцзы. Только лезвие стало кроваво-красным.       Когда Фукама замолчал, перед ним уже свился прозрачный витраж, и солнечный свет ложился на стол мерцающей органзой в случайную морщинку.       — Это всё? — робко спросил Цзянь И, отложив в сторону туповатые ножницы. Они жевали пластик без охоты, и правая рука, та, что пострадала в драке с Маньчи, разнылась от чрезмерных усилий.       — Если и есть продолжение, я его не слышал.       Фукама тоже решил передохнуть — вынул бамбуковую трубку из кармана пиджака, снял с пояса кисет и насыпал в раструб тёмно-коричневую траву.       — Что ты куришь? — Цзянь И невольно задержал дыхание, когда тошнотворный дым пополз над поляной.       — Мамучжи, она здесь повсюду. Прогоняет сон, укрепляет дух. Хочешь? — Он протянул Цзянь И зажжённую трубку, но, заметив, как тот колеблется между брезгливостью и любопытством, отозвал приглашение. — Хотя не надо тебе…       — Нет же, я хочу!       Едва не выхватив трубку из жилистых рук, Цзянь И прижал её к губам, торопливо затянулся и тут же зашёлся в кашле.       — Куда ж ты! — Усмехнулся старик, явно развеселённый его дилетанством. — Продышись, а потом попробуй ещё раз. Только не спеши, подержи тепло во рту.       — Большое-кха-кха-спасибо.       На вкус дым был ничуть не лучше, чем на запах — бестелесная дрянь, покрывшая рот изнутри гаденькой плёнкой, так что Цзянь И изобразил благодарность и вернул трубку после третьей затяжки.       — Лаосоу, значит, ты веришь в то, что мы на том самом острове Бессмертных? —Откинувшись на бамбуковой скамье, он смотрел вверх со дна лесного колодца, на круглый отрез неба посреди сосен. Сколько нужно выкурить мамучжи, чтобы дух достаточно окреп и не трескался, как пересушенная глина, всякий раз, когда Цзянь И осознавал, где находится?       — В моём роду считали, что остров спустился в море, когда тайцзы проткнул Личжи мечом, но если бессмертные здесь и жили, то уже давно ушли.       — Знаешь, лаосоу, тот проход в скалах ведёт не только на другую сторону, но и в кабинет над морем. Там есть золотая статуя местного божества. Отец сказал, что оно зовётся Личжи.       — Да… Да. — Фукама несколько раз кивнул сам себе. Ясные глаза застыли на одной точке, на воспоминании, должно быть, таком ужасном, что тело инстинктивно съёживалось в его присутствии, и только узкая шея превращалась в пружину, на которой бессильно покачивалась голова. — Это статуя из пещерного святилища. Оно было разграблено, когда люди материка построили базу и перекрыли вход в пещеры. Я был совсем сопляком.       От долгого взгляда на небо стало казаться, что оно просачивается под веки, и Цзянь И сомкнул глаза. Сделал глубокий вдох и задержал дыхание, пытаясь справиться со стыдом, который вдруг обрушился на него. Конечно, вот почему его неуместное удивление так задело Фукаму. Может, тот и правда давным-давно или даже вообще никогда не был на другом побережье!       — Прости меня, лаосоу.       — За что ты извиняешься? — Фукама положил смуглую ладонь на его трясущееся плечо. Цзянь И не собирался просить жалости вне очереди, но в глазах защипало, и он надавил на них мягкими выступами ладоней, надеясь загнать слёзы обратно под веки.       — За то, что случилось с тобой. Это так страшно.       — Что ж, это было много лет назад. Да и чего мне с яблока за яблоню спрашивать?       Уняв икоту, Цзянь И убрал ладони от лица и уставился перед собой. Проносящиеся в голове мысли поскальзывались на солёных дорожках, и ни одна не могла удержаться и стать чем-то связным, тем, что стоило бы произносить вслух. Чхун как-то назвал Фукаму «последним выжившим из тех, кто жил здесь до войны», и всё это название, от первого до последнего слова, было холодным, как могильный гранит, и забытым, как книги в кабинете над морем. По их выцветшим корешкам с дореформенными надписями было ясно, что они, как и антикварная мебель, и перламутровая ширма, и люстра с резным вентилятором принадлежали кому-то задолго до лаода. Кому-то, при ком база ещё несла свою смертоносную службу.       — Как думаешь, лаосоу, мой отец — ужасный человек? — Наконец прошептал Цзянь И так, словно сам осознал это только сейчас. Отшагнул от огромной картины, на которой в упор изучал одиночный мазок.       — Мне ли судить?       — Кому, как не тебе?       — По мне, стоит думать не о том, насколько плох твой отец, а о том, насколько хорош ты сам. Не зря говорят, если отец — грабитель, сын станет убийцей. Мой отец был грабителем.       Прямые, не пытающиеся утешить слова старика прозвучали так оглушительно, что даже лес онемел на мгновение. Охристые мухи семенили по пластиковому полотну и снимались с него без всякого «вжжжж». Ветер бесскрипно раскачивал верхушки сосен.       — Но ведь это обычное суеверие. — Шмыгнув носом, Цзянь И попытался придать уверенности своему зыбкому голосу. — Ты же не стал убийцей, лаосоу?       Трубка в узловатых пальцах погасла вместе с желанием Фукамы продолжать разговор. Встряхнув её, старик выдул пепел и хорошенько протёр раструб торчавшей из-под пиджака рубашкой. Затем отвязал от пояса кисет и положил его на колени тихо всхлипывающему Цзянь И.       — Возьми. Ещё пригодится, раз ты здесь надолго.

* * *

      К концу июля жара стала такой невыносимой, что даже ночью обескислороженный воздух казался не холоднее пара, идущего из чайной кружки. Намучавшись в душном отсеке, Цзянь И постелил матрас на крыше, где ветер с моря утешительно гладил его горящее лицо, колени и повернутые кверху ладони, пока разум остывал в ледяной бездне неба, какое прежде Цзянь И видел только на астрономических картах. Узнаваемые по особым приметам — хвост Лазоревого дракона, крыло Красной птицы — и незнакомые звёзды перемигивались на своих насестах, и меж ними курсировали не приколотые к синеве спутники. Убаюканный ходом космических часов, Цзянь И уже засыпал, когда вдалеке послышался визг катера. Приподнявшись на локтях, он принюхался, и то ли надумал, то ли вправду почувствовал запах бензина — Радужного Пути, намеченного в чёрной воде отражением Млечного. Катера не приплывали на остров с весны, когда охранники нередко отлучались в ночи на берег.       Вернув матрас в отсек, Цзянь И спустился на первый этаж, застыл на лестничной площадке и вслушался в многослойное эхо коридора. В шаркающие шаги, неразборчивые разговоры охранников, простуженное гудение машин из приоткрытой генераторной, подбежав к которой, он успел услышать писк электронного замка и глухой стук закрывшейся следом двери. Все трое ушли в пещеры. Цзянь И остался на базе один.       Первым делом он без особой надежды подёргал закрытую дверь во двор, затем проскользнул на кухню, где, как всегда, пахло забившейся раковиной и влажным тряпьём, а свисающие с потолка липкие ленты темнели от мошкары, впаянной в клейстер. Прихватив из холодильника баоцзы с тушёнкой, Цзянь И отправился на разведку. Он по очереди пробовал ручки дверей в коридоре, пока одна не поддалась и не впустила его в тёплый сумрак со свежим зловонием мамучжи и гнилой обуви. Дожевав баоцзы, Цзянь И вытер жирные ладони об шорты с надменной биркой Off-White и переступил порог. Из-под ноги покатилась пустая бутылка с прожжённой в боку дырой.       Лампа накаливания на крючке вытащила на свет неприглядный, как содержимое липких лент, охранничий быт: незастеленную тахту, складной стол с грязной посудой и пестрящий окурками пол. По растянутым майкам на настенных крючках стало ясно, что хозяйничал здесь Маньчи — а ведь сам заставлял Цзянь И прибираться каждое утро! Вот уж кто мерил других линейкой закройщика.       Оглядывая бардак, Цзянь И зацепился глазами за прикрученную к стене плазму — здесь её ультратехнологичное чёрное зеркало выглядело не менее инородно, чем голубое окно в скале кабинета. Пульт от плазмы лежал на тахте. На оставленном по умолчанию канале транслировали баскетбол, и неотличимые друг от друга за рябью плохого приёма мужчины боролись за оранжевый мяч. На другом анонимные руки готовили лапшу долголетия, на третьем — артисты сяншэна сетовали о глупых, но красивых женщинах, на четвёртом белый шум пузырился, словно соевое молоко на плите. Щёлкая пультом, Цзянь И вдруг вспомнил, как оставался дома один и точно так же искал что-нибудь развлекательное в ночном телеэфире. Что-нибудь, способное укрыть его зернистым цифровым одеялом от аналоговой темноты пустой квартиры.       Долистав до круглосуточных новостей, он жадно припал к смонтированной мозаике той самой реальности, в существовании которой, даже находясь в здравом, не сваренном на солнце уме, неизбежно начинал сомневаться. «Страна готовится к празднованию Дня армии…». «Из-за аномальной жары уровень воды в Янцзы снизился до рекордных показателей…». «Крупная партия лекарственных средств без государственной регистрации изъята в порту Гуанчжоу. Чиновник Министерства коммуникаций исключён из рядов КПК и арестован по предварительному обвинению в коррупции…».       Начитавшись расплавленных помехами субтитров, Цзянь И прекратил сеанс с электронным медиумом, выдавшим десяток несвязных ответов на вопрос «Как дела дома?». Даже когда плазма погасла, перед глазами всё ещё маячила нестабильная, разваливающаяся на артефакты картинка, и Цзянь И уткнулся в угол комнаты, где стояла тумба из знакомого антикварного набора.       Сосланная из небесного кабинета эта сирота потеряла свои красивые витиеватые ручки — вместо них торчали болты, плохо пригодные для вытягивания тугих ящиков, так что с ними пришлось повозиться. В верхнем был всякий хлам — инструменты, разноцветные мерзавчики виски, жвачка в пластинках и те самые безработные ручки. Нижний был забит японскими порножурналами, к которым Цзянь И ни за что бы не стал прикасаться без перчаток, если бы не заметил выглядывающий из-под обложек хищный металл. Приподняв их, Цзянь И обмер, будто в присутствии аспида на дне ящика — чёрного пистолета в окружении разбросанных гильз. Завороженный видом оружия, Цзянь И вытащил журналы из тумбы, и что-то выпало из отталкивающе телесных страниц. Белая карточка. Ключ от электронного замка.       Лампочка в комнате недобро защелкала, и интуиция Цзянь И взревела, как подстреленная из найденного пистолета. Бросив журналы на место и закрыв ящик коленом, он выключил свет и бросился по лестнице к себе в отсек. Там он окаменел на кровати и неподвижно пролежал до тех пор, пока окончательно не уверился, что лампочка щёлкнула из-за обычного сбоя генераторов и никто не шёл за ним по пятам. Лишь тогда, под выцветающим к утру небом за оконной решёткой, Цзянь И наконец-то заснул.       Ему снилось, как он ребёнком лежал в гостиной перед шипевшим телевизором. Как пришедшая под конец ночи мама осторожно подняла сына, чтобы отнести в спальню, и тот притворялся, что крепко спит. Повисшее на её руках тело было лёгким, словно никогда не знало гравитации, почти как в ту же секунду, когда Цзянь И раскрыл глаза и увидел Маньчи, поднявшего его за грудки над кроватью.       — Доброе утро, сучонок. Ну и что ты делал в моей комнате?       — В т-твоей в комнате? — Цзянь И вцепился в запястья Маньчи, чтобы ослабить хватку. От резкого пробуждения его речевой аппарат коротило, слова слетали с губ искрами. — Н-не понимаю, о чём ты… Я даже не знаю, какая из комнат — твоя!       — Неужели? Думаешь, ты не оставил следов, пока рылся в моих вещах?       — Нигде я не рылся!       — Выворачивай карманы.       — По-твоему, я ещё и украл что-то?!       — Карманы! Быстро!       — Какие? У меня их нет! — Цзянь И громко хлопнул себя по ляжкам, обтянутым шортами с пятнами жира. — В трусы ко мне полезешь?       — А ты, походу, только этого и ждёшь? —В маслянистых глазах Маньчи вспенился гнев, и он заговорил вкрадчивым, натренированным на многочисленных слабаках голосом. — Однажды один из братьев украл мою долю. Там было немного, тысячи две. Казалось бы, стоило идти на такой риск ради грошей, но ему очень нужно было поставиться, понимаешь?       — Да нихера я не понимаю! — Ткань натянутой майки больно врезалась Цзянь И в подмышки, и он елозил ногами, пытаясь отбиться. — И что значит «поставиться»?       Отпустив одну руку, Маньчи изобразил, как вводит невидимый шприц в бугристую вену.       — Так вот, знаешь, что я сделал с ним, когда поймал? Исполнил его желание. Трижды.       — Разве это не хорошо для него?       — Да, ему было хорошо! Пока он не откинулся от передоза.       Холодно усмехнувшись, Маньчи отбросил Цзянь И на матрас, придирчиво осмотрелся и угрожающей поступью подошёл к письменному столу.       — Что я найду, если переверну всё здесь вверх дном? — Взяв со стола плеер, Маньчи сделал вид, что прикидывает его вес, оценивает, какую параболу этот милый предмет способен выписать в воздухе.       — Откуда я знаю, что ты ищешь?       Цзянь И выпрямился на кровати. Глядя в глаза Маньчи, он отсчитывал секунды до своего наказания за ночную проделку. До мгновения, когда мощная рука палача запустила плеер в стену, и тот с коротким пластмассовым вскриком разлетелся твёрдыми брызгами. Ладони Цзянь И сжались в кулаки, разжались, сжались снова. Вдох, выдох. Заученные наизусть строчки с вылетевшего из плеера диска на прощание пронеслись в голове.       Breathe, breathe in the air       Don't be afraid to care       — Так что я найду? — Переспросил Маньчи и в следующий ход начал один за другим вытягивать ящики из стола, явно недовольный тем, как Цзянь И удержал хорошую мину при плохой игре.       — Да ты же знаешь, что там лежит!       Наблюдая, как тетради, учебники, ручки, а затем и сложенная в стопки одежда из вскрытого шкафа ворошились и летели на пол, Цзянь И испытал неожиданную, даже бодрящую радость. И потому, что всё это барахло сам же Маньчи и привозил ему в коробках с материка, и потому, что Цзянь И предусмотрительно перепрятал кисет с травкой на крыше под солнечными батареями.       — Хуй с тобой. Я бы выбил из тебя признание, но тебе ещё пригодятся зубы, чтобы держать ответ перед лаода.       Смирившись со своим поражением, Маньчи отпнул униженные обыском, корчащиеся под его подошвами вещи. Единственным, что он не рискнул тронуть, был подаренный «Гибсон», и этот факт лишь сильнее развеселил Цзянь И, напомнил ему о собственной неприкосновенности. О том, как она втайне бесила охранников, боявшихся нанести отпрыску лаода вред серьёзнее синяка и обиду сильнее устного оскорбления, так что какие бы отмороженные истории о своей жестокости они ни травили, Цзянь И не боялся, что станет персонажем следующей.       — Жду в генераторной через час.       Убедившись, что шаги Маньчи стихли, Цзянь И пошарил рукой под резинкой трусов и вытащил зелёную Wrigleys. Её концентрированная, вызывающая прилив горячей слюны фруктовость была вкусом маленькой победы, и несколько минут Цзянь И просто жевал и надувал хлипкие пузыри, глядя на останки плеера у стены с вынужденным равнодушием.       В этот раз, двигаясь по сырому коридору, они не свернули в кабинет, а пошли прямо, навстречу сквозняку. Здесь пещера неумолимо сужалась, каменный потолок давил на макушку, и до самого выхода Цзянь И пришлось идти на полусогнутых. Ступив на ту самую лестницу, бегущую раздробленной клавиатурой меж рыжеватых скал, он с наслаждением выпрямился и всей грудью вдохнул солёного воздуха, скованной лёгким приступом клаустрофобии.       Над морем стояла испарина, и на горизонте не было ничего, кроме бледной голубизны, непроницаемой, как масляная краска, за которой прятался соседний остров. Пытаясь сколупнуть её прищуренным взглядом, Цзянь И едва не потерял равновесие на узких ступеньках, после чего ухватился во вкрученные в скалы перила и не отпускал их до самого пляжа. Туда-то его и вёл хмурый Маньчи, за весь путь не проронивший ни слова.       Лаода отдыхал за столом у морской кромки. По-европейски скрестивший босые ноги, в белом танчжуане, в круглых очках и с книжкой в руке, которую он держал так, что прочитанные страницы закручивались в рулон, лаода походил на беглого аристократа, нашедшего на вольном юге спасение от губительной уравниловки севера.       — Вот и ты, Сяо И. — Произнёс он, снимая очки. Оголённые глаза засверкали, как золотые монеты на веках усопшего. — Присаживайся. Ачжи, подай Сяо И завтрак.       Подойдя к свободному стулу, Цзянь И сжал спинку в секундном раздумье, затем медленно отодвинул его и так же медленно сел, как если бы стоял по шею в воде, сопротивлявшейся каждому его движению. Ачжи поставил перед ним чашку с яичным супом, маринованный редис и рисовые рулеты с, чего отрицать, соблазнительной полоской розовой ветчины. На них голодный Цзянь И накинулся первым делом, не меряя такта, с которым щёлкали палочки. Лаода неодобрительно качнул головой.       — Не торопись. В такую жару нужно беречь силы и наслаждаться прохладной пищей без спешки.       Цзянь И усмехнулся с набитым ртом — «такая жара» стояла на острове целое лето, вот только никто из охранников не давал ему «беречь силы» или обедать дольше десяти минут. Нет, высота ртутного столбика в единственном на базе градуснике имела значение только для этих уродов, что праздно потели на посиделках с куревом и замызганными веерами.       — Полагаю, ты уже проходил Ляна Цичао в школе? — Лаода показал на обложку книги, и Цзянь И безразлично кивнул, не отвлекаясь от тарелки. — Реформатор, истинный китаец. «Мудрый мужчина устремляет свои дела в будущее, к бесконечному прогрессу. Лишь у того нет устремлений, чьи мечты уже сбылись». Как тебе?       Расправившись с рулетами, Цзянь И дождался, когда Ачжи церемонно разольёт отвар из ягод годжи, чтобы затем осушить свой стакан в три звучных глотка. Голодный и измученный сценой с Маньчи, он разрешил себе пока не думать о том, почему лаода пригласил его за стол и к тому же вёл себя так, словно они виделись каждое утро — отец, черпавший скоропортящуюся мудрость из свежей газеты, и сын, загружавший в себя кашу перед учебной повинностью.       — Не понимаю, что здесь реформаторского. Разве не все люди устремлены в будущее?       Цзянь И отодвинул пустой стакан, и стоявший наготове Ачжи снова наполнил его. Формальное ухаживание оказалось настолько приятным, что Цзянь И не постеснялся улыбнуться телохранителю. Лаода тоже взялся за отвар. Пригубив, он немного поболтал его во рту, а потом вдруг сплюнул на камни. Эта грубая реакция заставила Ачжи спешно забрать отвергнутый отвар и удалиться к палатке с походной кухней. Проводив его взглядом, Цзянь И вопросительно уставился на лаода, вытиравшего губы салфеткой.       — Слишком кисло, тебе так не показалось? Излишняя кислота — прямой путь к расстройству желудка.       Не силясь понять, как в слабо-сладком отваре лаода почувствовал кислоту, способную вывести из строя откалиброванные механизмы его пищеварения, Цзянь И еле заметно пожал плечами и выпил залпом половину второго стакана. Ачжи подал гайвань с остуженным чаем, который лаода нашёл достойным проглатывания.       — Лян Цичао говорил не о будущем отдельно взятого человека, а о будущем всего общества. Тогда, на сгибе веков, когда император ещё не покинул Запретный город, подобные мысли были новаторскими, ведь они ставили под сомнение священный авторитет сына Неба. Впервые китайцы были представлены не как семья, но как нация. Нация, судьба которой находится не в руках власти, чьё происхождение запрещалось оспаривать, но в руках каждого, а значит каждый должен думать об общественном благе, которое возможно достичь лишь в том случае, если все её граждане, от мала до велика, будут следовать новой коллективной морали. Морали, вобравшей в себя лучшее из опыта всего человечества.       Цзянь И гонял ложкой ошмётки желтка в пресном яичном супе и слушал в пол-уха. От голоса лаода, полного непоколебимой уверенности в каждом произнесённом им слоге, сердце уже не стреноживалось, как на первой встрече, и даже шум перекатываемой волной гальки казался намного осмысленнее. То был живой язык острова против абстрактного языка учебников, заучивание которых для Цзянь И становилось пыткой. Да и можно ли готовиться к экзамену, срок сдачи которого неизвестен?       — Не уверен, что подхожу для разговора об общественном благе, пока сам нахожусь вдали от общества. Почему бы вам не обсудить это с кем-то другим? Например, с Ачжи. Уверен, он готов многое стерпеть ради вас.       И как только Цзянь И перестал подыгрывать лаода, тот стал больше похож на себя самого. Обманчиво безоблачное небо его лица затянулось серостью циклона. В голос вернулся знакомый холод.       — Я долго не навещал тебя, Сяо И, но, как ты, надеюсь, догадываешься, не потому, что я сидел сложа руки. Напротив, у меня получилось прикинуться безумным, сохранив рассудок, и обвести противника вокруг пальца.       — Я не понимаю, что это значит.       — Это значит, что я стал на шаг ближе к тому, чтобы ты и твоя мать были в безопасности.       — И когда вы станете настолько близки, что я смогу вернуться домой?       — Это я и хотел с тобой обсудить. — Лаода отвернулся к горизонту. Приглушённое испариной солнце заполнило шрамы на переносице рассеянным светом. — Что ты собираешься делать, когда вернёшься? Вернее, что ты вообще собираешься делать? Как жить?       Этот простой вопрос вдруг поставил Цзянь И в тупик, будто на него, как в тесте на смекалку, подразумевался некий неочевидный ответ. Поводя губами из стороны в сторону, он вновь опустил глаза в тарелку. На рисовые крошки от рулетов, которые всегда лень собирать палочками. На кружочки редиса, пожелтевшие от соевого маринада.       — Как все. Сдам гаокао. Поступлю в университет. Буду работать.       — И кем же ты хочешь работать? Мы уже выяснили, что для музыки ты слишком зауряден. Как, видимо, и для гуманитарных наук.       — Сейчас я занимаюсь каждый день.       — Жаль, мне пока не удалось убедиться в этом воочию. — Помахав книгой, лаода бросил её перед Цзянь И, как неопровержимую улику в его умственной несостоятельности. — Значит, ты уже определился с университетом?       К счастью, таких мук выбора перед Цзянь И не стояло — здесь Чжэнси решал за него. И если у семьи Чжань были планы на сына и его профессию, Цзянь И был готов подаваться, куда примут. Всё же есть преимущество в том, чтобы быть одинаково слабым по всем предметам — не строишь иллюзий и не идёшь на поводу у предназначения, выданного тебе педсоветом и родителями из лучших, само собой, побуждений. Лаода выждал паузу, вероятно, надеясь, что Цзянь И поделится всеми подробностями изобретённого им для себя будущего, но тот лишь захрустел редисом, на который так долго смотрел. Тогда лаода продолжил:       — Что насчёт Цинхуа? Кузница интеллектуалов и партийной элиты. Масс-медиа, политические технологии, международные отношения — выбирай, к чему душа лежит. Можно и заграницу, к примеру, в Принстон.       — Это шутка? Туда ни за что не попасть такому как я.       — Верно, такому как ты не попасть. А вот мой сын способен на это. Подготовительные курсы, лучшие репетиторы, правильные знакомства из ректората. Я бы всё для него устроил.       Встретившись с лаода взглядом, Цзянь И попытался заглянуть за мёртвую черноту зрачка. К чему бы тот ни клонил, как бы ни блефовал, неприятное, горчившее, как пять специй, предчувствие уже овладело Цзянь И, впрыснуло напряжения в челюсти, сдавило, как в непогоду, виски. Отложив палочки, он выпрямился на стуле, чтобы не смотреть на лаода снизу вверх и постарался говорить ровно, без просившейся, но непрошенной дрожи.       — Допустим, твой сын с какой-то стати поверит тебе. Согласится, поступит в университет, закончит его. Что будет потом?       — Смотря, на что он будет годен.       — Чего ты будешь ждать от него?       — Я буду ждать, что он повзрослеет, наберётся ума и сам выберет, куда идти дальше. — Лаода делано улыбнулся, точно упражнялся в мимике перед зеркалом. — Уверяю, выбор будет велик. Многие дороги откроются ему.       Перед Цзянь И помимо его воли пронёсся вихрь страниц из школьных брошюр о блестящем студенческом будущем. Конечно, Чжэцзянский, куда собирался Чжэнси, тоже хватал звёзды с неба, но не такие яркие, как Цинхуа в Пекине или Принс-Тон, в какой бы точке земного шара и под какими плеядами тот бы ни находился. Такие громкие названия, такие яркие образы — их калейдоскоп заворожил бы любого, кто заглянул бы в оптическую трубку, где одна об другую преломлялись картинки крупнокалиберного успеха! И отчего-то Цзянь И не сомневался, что именно эти приторные обещания лаода не граничили в крепости с сахарной ватой и не растворились бы при первом дожде. Только зачем Цзянь И их мнимая сладость? Пусть многие дороги станут доступны ему, но ещё больше останется за границей, что лаода начертит носком, превратив целый мир для Цзянь И в сраный необитаемый остров.       — А если ему ничего от тебя не нужно?       Вдавив ладони в колени в поисках равновесиях, Цзянь И следил за улыбкой напротив. За тем, как она углубилась, словно в ответ на нечто забавное, а затем взмыла вверх, когда лаода поднялся со стула. Сделав шаг к морю, он задумчиво примерил его ступнёй и неторопливо зашёл по щиколотку. Молчание затянулось. Цзянь И в гнетущем ожидании смотрел на подставленную ему спину, пока лаода наконец не развернулся, предварительно смыв с неподвижного лица всякое подобие улыбки.       — Сяо И, кто я по-твоему? Чем я занимаюсь?       Закованный в колодки неравного положения, Цзянь И крепко сжал губы, чтобы сквозь них не прорвался честный ответ. Кто он такой? Вариантов немного, и все гнилые, как распродажные фрукты. Глава криминальной группировки? Кто-то, связанный с красной мафией? «Тень тигра»? Если подумать, какое жалкое положение, ведь тень может лишь угрожать, не будучи самой угрозой. Так кем же был лаода? Грабителем, унаследовавшим пепел старых пожаров? Или тем, кто разводил новые? И если с сыном грабителя, по словам Фукамы, всё было ясно, какая судьба была уготована сыну убийцы?       — Я не могу сказать, кто ты. — Цзянь И отвлёкся на движение на столе — ветер трепал обложку книги, и лицо великого реформатора то всплывало на титуле, то скрывалось под бумажным веком. — Но вряд ли ты занимаешься чем-то, что связано с общественным благом.       И снова «ты», «ты», «ты». Беспомощный, оставшийся не то, что без пращи, но и без детской рогатки Цзянь И метал эти признаки неуважения, как острые камушки лаода прямо под босые ноги.       — Ты считаешь, что мы не думаем об общественном благе, лишь потому, что не понимаешь, как устроено общество. Кто, на твой взгляд, следит за порядком в стране?       — Военные? Полицейские? Люди в государственной форме?       — Это верно лишь отчасти, ведь они восстанавливают порядок, который уже был нарушен. Подумай сам, те же полицейские пребывают на место преступления уже после того, как оно совершилось или, в редком случае, вот-вот должно совершиться, и им доподлинно известно об этом.       — Разве можно бороться с преступностью как-то иначе?       — Преступность — это симптом прогрессирующей болезни общества, но не её причина. Разумеется, симптомы нужно лечить, но разве не будет мудрее содержать общественный организм в порядке таким образом, чтобы исключить наступление болезни?       — Для этого принимаются законы. Чтобы предотвращать преступления.       — Так предотвращать или создавать? Можно ли преступить закон, которого не существует? И как быть с угрозами глубинному порядку, которые не могут быть описаны и упреждены никаким формальным законом?       Поднявшаяся волна ударила лаода под колени, но тот не шелохнулся. Только намокшие полы штанов облепили его икры полупрозрачной, как фасция, тканью. Запутавшись в риторических вопросах, Цзянь И наморщил лоб и отвёл взгляд в сторону. Он пасовал.       — Видишь ли, Сяо И, говоря о беспорядке, я не имел в виду криминал и его частности. Речь идёт о глобальных переменах, о смертоносных вирусах идеологий, захватывающих человеческие умы и способных привести целые нации к гибели. Именно таким вирусам и противостоим мы. — Лаода взмахнул рукой, будто указывая на невидимую, стоявшую за ним в море армию. — И в то же время мы — прививка для общества, испытанная в лаборатории опасность, необходимая, чтобы выработать антитела, укрепить моральный иммунитет…       — Это всё какая-то чушь. — Перебив его, Цзянь И потёр уставшую от напряжения переносицу. Знакомое раздражение нарастало в желудке, подступало к горлу неконтролируемой тошнотой. — Думаю, мне не нужно заканчивать Цинхуа, чтобы понять, что люди, с которыми ты запер меня — самые настоящие бандиты.       — Бандиты — это всего лишь категория в рамках формального закона. Название мастей в маджонге, для игры в который требуется полный набор. Ты ведь не станешь отрицать, что антагонизм лежит в основе всей тьмы вещей?       — Не стану, но так можно оправдать любое зло на земле.       — Неужели я что-то оправдываю? Выдаю Инь за Ян? Нет, Сяо И, я взываю тебя увидеть гармонию мира, отринув твой незрелый взгляд на него. Если ты так настаиваешь, давай поговорим о частном, покрутим игральные кости с разных сторон. Кто такой контрабандист? Тот, кто занимается незаконным провозом через границу? Верно, но так же тот, кто отводит сточные воды человеческих страстей от водохранилища. Кто такой коллектор? Тот, кто следит за тем, чтобы всякий долг был отдан. Провокатор на митингах? Тот, кто отпугивает желающих прыгнуть под поезд госаппарата. И так далее.       Закончив, лаода вышел на берег и принял протянутое Ачжи полотенце. Затем он в четыре плотных касания промокнул ноги, вернул полотенце и приказал телохранителю что-то вполголоса, чего Цзянь И не расслышал. В голове шумело, точно он долго слушал ночной телевизор, спорить с которым было так же бессмысленно, как с лаода, проще было выключить его из розетки. Обрубить поток аргументов, в который Цзянь И всё равно не собирался входить.       — Это всё красиво звучит, но тебе не переубедить меня.       — Я и не собирался. Личные убеждения человека — последнее, что меня волнует. Я допускаю, что они могут не совпадать с действиями, которые как раз и преобразуют материю мира. — В голосе лаода зазвучала усталость, его терпение наконец дало течь. — Корень твоих наивных убеждений, Сяо И, в твоём же везении. Тебе повезло родиться в эпоху экономического роста и высочайшего индекса безопасности, но не забывай, что ты пожинаешь плоды чужого горя и десятилетий титанического труда, предшествовавших расцвету. Ты не представляешь себе смуту, я же видел её много раз и скажу так — отрицать нашу необходимость может только дурак или тот, кому на руку жить в мире, где демоны не сидят у правительства на цепи, а свободно разгуливают под солнечным светом.       Порыв ветра качнул зонт, перелистнул изогнутые страницы книги. Лаода медленно пошёл вкруговую, обогнул стол и оказался за спиной у Цзянь И, разом притихшего на своём шатком стуле. Почувствовав, как вязнет в тени, нависшей над ним, Цзянь И забегал глазами в поисках средства защиты, словно и впрямь мог позволить себе защищаться, а не всего лишь сглотнуть скопившийся под языком страх и произнести свою защитную мантру, надеясь, что та убережёт его от самого дурного. От превращения в камень.       — Я просто хочу жить своей жизнью.       Руки лаода опустились на плечи Цзянь И. Ни холод, ни тепло не исходили от широких ладоней, только напоминание о силе, глухой к человеческой речи. Тяжесть тигриных лап, под которой цепенело всё тело.       — И я хотел того же, когда был юным. Только я почтительный сын.       Цзянь И чуть склонив голову и посмотрел на пальцы лаода у себя над ключицей. На тонкий кант кольца из тёмно-зеленого нефрита на указательном, на неестественно изогнутую фалангу мизинца, как при неудачно сросшемся переломе. «Но я не почтительный сын», — хотел бы ответить он, повторив то, что уже говорил в первую встречу, но рука лаода не давала произнести и звука, будто лежала на губах, а не на плече.       К столу подошёл Ачжи с подносом, на котором лежал конверт из вощённой бумаги, и Цзянь И успел обмануться надеждой, что сейчас лаода уберёт от него руки и возьмёт подношение, только тот не шевельнулся.       — Открой, Сяо И. Это тебе.       Взяв конверт без опознавательных знаков, Цзянь И вытащил из него несколько свеженапечатанных фотографий, и при виде первой же ему пришлось набрать воздуха, чтобы не вскрыться, не спустить непослушных слёз с сопливого поводка. На фотографии была мама. Ресницы опущены, волосы убраны в колос, жемчужные блики гуляют на складках свободной шёлковой блузки. Она сидела в ресторане с бокалом в руке, и за окном бисерилась панорама большого города.       — В Шанхае недавно достроили Башню, и я устроил нам свидание на смотровой. — Тон лаода смягчился, словно глянцевое, пассивное присутствие мамы приструнило его. — Она много спрашивала про тебя, Сяо И. Я сказал, что ты готовишься к экзаменам, занимаешься спортом и музыкой. Иногда помогаешь местным жителям по хозяйству.       Уголок рта Цзянь И нервно дёрнулся. Упоминание Фукамы, хоть и вскользь, насторожило его, хотя он никогда не сомневался, что охранники рапортовали каждый его шаг. Отбившись от зловещих домыслов, Цзянь И взял следующую фотографию. Здесь мама стояла на прозрачном полу, и Шанхай у неё за спиной простирался бездымно горевшим полем куда хватало взгляда. На третьем снимке мама была ближе к камере, смотрела в объектив, поправляя волосы, и этот жест выглядел бы кокетливым, если бы не беспокойный залом бордовых губ и не другая рука, стискивающая клатч до обострённых костяшек. Это был сигнал страха, каких Цзянь И никогда не считывал с мамы, или она не позволяла себе подавать их прежде.       — Ты угрожал ей?       — Почему ты так решил?       Палец с нефритовым кольцом напрягся, надавил на кожу под воротником майки, но Цзянь И впал в бесстрашие — пусть из-под ногтя вылетит лезвие, как из выкидного ножа, пусть проткнёт его от ключицы до лопатки, только бы этот гад не сделал ничего с мамой!       — Она выглядит напуганной.       Неожиданно лаода убрал руки с плеч Цзянь И, и тот с плохо скрываемым облегчением выдохнул. По оттаявшему позвоночнику хлынули мурашки. Вернувшись к своему стулу, лаода надел очки, внимательно посмотрел на снимок с прозрачным полом и вдруг улыбнулся той ностальгической грустной улыбкой, какую напрасно разыгрывал перед Цзянь И в кабинете, рассказывая про свидание на корабле.       — К сожалению, ты не ошибся. Оказалось, у твоей мамы боязнь высоты, и она призналась в этом только в ресторане. Знай я заранее, разве не пригласил бы её в другое место? Иногда в ней слишком много мужества.       С последним Цзянь И был абсолютно согласен. Мужества его маме — самой терпеливой, самой доброй и самой красивой из всех — всегда было не занимать, в отличие от человека, который обвёл её вокруг безымянного пальца правой руки и оставил одну.       — Я обсудил с ней твоё будущее. Предложил вариант, который озвучил сегодня тебе.       — И что она сказала?       — Что ты сам должен решить за себя.       Положив снимок обратно на стол, лаода прекратил улыбаться, и по его опустевшему взгляду Цзянь И стало ясно, что за него уже всё решено. Что вопросительные интонации в утомительном разговоре, якобы побуждающие к дискуссии и отпирательству, не были способом уговорить на условия ещё не подписанного договора. Что договор был уже подписан, и в его визе не предусматривалось имени Цзянь И.       Кончики пальцев закололо, лицо мамы расплылось перед глазами, хотя те оставались сухими. Мама никогда не ругала Цзянь И за плохие оценки, не заставляла ходить в кружки, которые ему не нравились, не наказывала, когда он первым начинал драку, не запрещала есть вредное и не спать допоздна. Мама всегда давала Цзянь И выбор, стояла за его свободу, позволяла учиться на своих ошибках. Мама не могла с ним так поступить. Не могла дать согласие на распоряжение собственным сыном человеку, которого тот едва знал, но уже ненавидел так, как никого и никогда раньше. Не могла, правда ведь?       Желчь подступила к губам, и Цзянь И больше не хотел ей захлёбываться. Нет, он хотел сплюнуть её в лицо лаода, что преспокойно допивал свой чай, любуясь морем в штиль так, словно это было единственным, достойным сейчас его внимания.       — Не понимаю, почему я должен тебя слушаться... И тем более не понимаю, почему вообще вдруг сдался тебе! Я же никчёмный, невежественный, ленивый! Да ты и слова доброго мне не сказал!       — Добрые слова положено говорить матери, а отцу положено наставлять. Даже у тебя не такая короткая память, чтобы забыть, как я пообещал взяться за твоё воспитание. — Солнце поднялось над испариной, зажгло гребни приземистых волн, и лаода прищурился, собирая морщинки в уголках глаз. — И я даю тебе этот шанс не только потому, что исправляю ошибки прошлого, но и потому, что, несмотря на перечисленные тобой пороки, в тебе есть качество, которое я ценю в людях больше всего. Преданность.       — Надо же! — Истерически усмехнувшись, Цзянь И сложил руки на груди. — С какой стати мне быть преданным тебе?       — На этот вопрос тебе предстоит ответить самостоятельно. Должен же ты хоть до чего-то дойти своим умом.       Отставив гайвань, лаода сделал телохранителям знак, и по тому, как те засуетились в палатке, Цзянь И понял — их очаровательный семейный завтрак был окончен. Лаода уходил по своим важным делам, благодаря которым целый мир до сих пор не сошёл с орбиты, а Цзянь И был волен остаться и доесть яичный суп, попутно раздумывая над своим поведением.       — Советую посмотреть весь конверт. — Бросил лаода напоследок, забирая со стола злополучную книгу. — Я попросил добавить туда несколько фотографий из Ханчжоу. Слышал, ты тоскуешь по нему.       Оставленный наедине с собой, Цзянь И какое-то время сидел неподвижно, провожая глазами силуэт в белом, пока тот не скрылся на лестнице среди скал. Он ещё раз пересмотрел мамины фотографии в поисках любых знаков, любых подмигиваний, в которых можно было прочесть её мысли, узнать, о чём лаода говорил с ней в ресторане, когда торговался за его, Цзянь И, душу. Так ничего и не найдя, он перевёл дыхание и, до краёв наполненный нехорошим предчувствием, приступил к снимкам Ханчжоу.       На первой был перекрёсток под розовым закатным небом. Цзянь И точно знал этот вид, но не мог сходу вспомнить ни района, ни тем более названий улиц — плотная вышивка города расплелась у него в голове, и знакомые места существовали отдельно друг от друга, точно горящие окна в чёрном кубе многоэтажки. Фотография бликовала в дневном свете, так что Цзянь И приходилось крутить её из стороны в сторону, чтобы изучить все детали: подвесные дорожные знаки, столб светофора, стоявших у перехода людей, среди которых он вдруг увидел Чжэнси.       Не только пальцы Цзянь И, но и весь он приник к глянцевой бумаге, влип в неё, точно муха в клейкую ленту. Чжэнси смотрел в сторону, и лица было не разглядеть, но даже так его фигура высотой не больше трёх сантиметров на фотографии двадцать на тридцать угадывалась без всяких сомнений. Взъерошенная, в рубашке на выпуск, с пакетом из продуктового в левой руке. Ну конечно. Конечно, почему бы Чжэнси там не стоять, ведь этот перекрёсток был в двух шагах от его дома!       Дрожащей рукой Цзянь И достал следующий снимок. Иззелена-белый свет подземки, серебрящийся эскалатор, множественные головы, уткнувшиеся в смартфоны в ожидании прибытия на платформу. Цзянь И сразу же нашёл Чжэнси — тот был у левого края, ближе к снимавшему, чем на прошлом кадре, так что камера ухватила все черты родного лица — тяжёлые брови, сфокусированный взгляд, спокойные губы. Из-под примятых кепкой волос до кармана толстовки вился тонкий провод наушников. Интересно, что играло в них? Может, что-нибудь из того немногого, что Цзянь И знал наизусть и был способен воспроизвести с помощью единственного доступного ему теперь проигрывателя?       На ещё одном снимке Чжэнси в шортах и майке с логотипом a-ha, подаренной тому Цзянь И на Новый год, ехал на велосипеде под щедрой тенью платанов. Ноги напряглись на педалях, на руле качался брелок с Чоппером из "Ван Писа", из рюкзака торчали скрученные в трубочку ватманы для сестры. Больше ничего в конверте не было. Всего три кадра, три жалких картонки, издевательски белые с одной стороны и покрытые тончайшим слоем типографской краски с другой, но на всех был Чжэнси. Его Чжань Чжэнси, ведущий всю ту же нормальную городскую жизнь, пока Цзянь И был здесь и смотрел на него в прошлом, будто в глазок навеки запертой двери.       И ведь кто-то сделал эти снимки. Проследил за Чжэнси, узнал его адрес, во сколько он выходит из дома и где появляется. Кто-то взломал его жизнь, разумеется, по чужому приказу, только тем, кто дал и наводку, и ключ, был сам же Цзянь И. Здесь пенять ему было не на кого.       «Слышал, ты тоскуешь по нему».       Не выдержав нахлынувших чувств, Цзянь И опустил локти на стол и спрятал лицо между ними. Невыносимая, выворачивающая рёбра наружу тоска по Чжэнси смешалась с жгучей ненавистью к лаода, с жалостью к себе и со стыдом за секундную, но всё-таки радость, которую Цзянь И испытал, осознав, что на всех этих фотографиях, какой бы жуткой ни была их природа, во всех местах и во все времена суток Чжэнси был один. Тоже один. Всё ещё один. Ох, как бы Цзянь И хотелось просто подрисовать себя рядом с ним, как на стенке в спортзале. Перепрограммировать реальность, запустить её заново с того самого дня, когда по дороге из школы он столкнулся с людьми лаода и слепо доверился пойти вместе с ними.       Повернув голову набок, Цзянь И увидел проступающий на линии моря тёмный абрис острова. Всё-таки он не был видением, а действительно существовал. Так же, как существовали птицы, срывающиеся с отвесных скал, растянутый след от пролетевшего на крейсерской высоте самолета, слуги лаода, молчаливо прибирающие пустую посуду, и недопитый стакан, что легко превращался в одноразовый меч, и при желании им можно было зарубить даже бессмертного.       Очередная волна разбилась об гальку, и мелкие брызги попали на джинсы Цзянь И. Ведомое небесными телами море подступало всё ближе, норовило лизнуть за кроссовок, утащить с собой всё, до чего могло дотянуться. И Цзянь И бы разрешил морю забрать его. Пусть оно мародёрит, пусть уносит на дно всё, что захочется — и этот стул, и этот стол, и весь этот берег, и, самое главное, чувства, из-за которых всё тело трещало по швам от макушки до пят.       Пусть останутся фотографии, которые Цзянь И держал в руке, будто осколки собственного брошенного в стену сердца.