И только его.
Сеченов конструировал его сам, лично руководил каждым процессом от идеи до реализации. Он знает этого андроида как снаружи, так и внутри. И за последнее ему стыдно. Впрочем, еще ни разу чувству стыда не удавалось перекрыть собой другое, более примитивное и грязное. Остановить его руку, не в первый и вряд ли последний раз потянувшуюся к застежке ремня. Тонкие губы трогает ироничная, горькая усмешка. Харитон бы над ним посмеялся. И был абсолютно прав. Ему не требуется много времени на то, чтобы привести себя в полную готовность. Техничных движений рукой и мыслей о том, что последует дальше, оказывается вполне достаточно. Физиология вновь все делает за него. А вот заглушить совесть оказывается уже сложнее, но и с этим он справляется достаточно быстро. На грани интимного шепота с губ срывается тихое, но твердое «служить». Как непосредственно создателю, отцу, царю и богу своего творения, ему не нужно уточнять суть приказа или повторять дважды — Плутоний, даром что бездушная машина, понимает своего хозяина с полуслова. Тот встает с колен одним плавным движением, будто ничего не весит, даже не имея при этом необходимости оттолкнуться от пола руками для опоры. Подчиняется как всегда беспрекословно, ложась грудью на стол и широко расставляя ноги. Из-за своего роста ему приходится согнуть их в коленях. И все это он делает абсолютно молча. Сеченов остается наедине со своими мыслями и звуком собственного сбившегося дыхания, и ему это не нравится. Потому он, скрепя сердце и прикрыв глаза в ожидании болезненной вспышки в районе груди, в который раз предавая данную самому себе клятву не злоупотреблять этим, отдает еще одну, самую тяжелую команду: — Голос. Ни секундой позже под ним доносится хриплое, надсадное «шеф…». Сердце делает кульбит от до боли знакомого голоса. Дмитрию требуется несколько секунд и давно выученное наизусть дыхательное упражнение, чтобы успокоить взбешенный стук в груди. Кажется, к этому все-таки невозможно привыкнуть. Либо это он на такое не способен. Голос Плутония чист, в нем нет даже намека на электронное искажение, присутствующее в голосах любых других советских роботов. Будто живой. Одна из многих причин его уникальности. Добиться этого оказалось не слишком сложно. По правде говоря, его речевой модуль наоборот примитивнее тех, что стоят в его сородичах. В то время как искусственный интеллект других роботов генерирует речь на ходу, не обладающий оным Плутоний, словно включенный щебетарь, просто говорит чужим, когда-то записанным голосом. «Голосом мертвеца» — едко напоминает академику осуждающее его подсознание. Как будто мало ему ворчания Захарова, не изменившего этой привычке даже после смерти. Сеченов не уверен, в какой именно момент и почему он начал записывать их с Нечаевым разговоры по рации и аудиосвязи, словно их и личного общения ему уже не хватало. Харитон, чуть ли не плюясь, называл это помешательством, но никогда не вмешивался и не пытался отговаривать от столь идиотского, по его мнению, занятия, справедливо считая, что не его это дело. Сеченову же всегда казалось, что слово «одержимость» подходит сюда куда лучше. Когда были записаны именно эти реплики, он, впрочем, помнит с кристальной ясностью. Не так уж просто забыть один из самых тревожных дней своей жизни. В тот день Плутоний попал в передрягу на границе, сильно оторвавшись от остальной группы. Противники прижали его со всех сторон, загнав в ловушку, и с каждой минутой ситуация становилась все ближе к критической. Агент тяжело и громко дышал, то и дело срываясь на тихие стоны боли, так как был ранен в плечо, к тому же страшно вымотан тяжелой схваткой. Но он все еще упрямо держал оборону в каком-то полуразрушенном здании в ожидании подкрепления. Именно с просьбой о нем Плутоний и связался тогда с Волшебником. Ему повезло, что «Аргентум» успел перехватить нарушителей еще на территории страны, так что поспеть оно должно было в считанные минуты. Это была одна из самых удачных сделанных Сеченовым записей. Такого идеального качества, будто действия разворачивались прямо в его кабинете. В ней отчетливо слышалось все: от дрожи в голосе Сергея и его тяжелого дыхания до звука выстрелов и ругани на английском языке. На то, чтобы подчистить запись от постороннего фонового шума и оставить исключительно звуки любимого агента, у Дмитрия ушло несколько дней, но результат того стоил. Если, конечно, отбросить неизменную боль в груди от звучания любимого голоса и обострение чувства презрения к себе за то, в каких целях он использует запись событий, что могли закончиться смертью его обладателя. Впрочем, так ли это теперь важно, если смерть все-таки настигла его, пусть и на полгода позже? Именно бессмысленностью мук совести Сеченов и руководствуется, когда не отказывает себе в желании протолкнуть сразу четыре пальца в неприметную щель между ног андроида, на что Плутоний, следуя известным лишь им двоим алгоритмам, отзывается протяжным мычанием, приподнимая таз навстречу руке. Ее приятно обволакивает более плотная версия полимера в чужом нутре, неизменно горячем ввиду того, что работа такой продвинутой машины требует потребления большого количества энергии. Оно отпускает его руку наружу только при прикладывании Дмитрием некоторых усилий, будто неохотно. Еще одна негласная команда, на которую Плутоний выдает протяжно-дрожащее «прошу вас…», подмахивая мощными бедрами. Чуть выше них тут же ложатся руки, ногти скребут по твердой поверхности. На кружащем голову контрасте с ней полимерная полость внутри нежная и горячая. Ее консистенция позволяет обойтись без смазки, войдя сразу на всю длину. Плутоний под ним сжимает стальные руки в кулаки и издает стон. Болезненный, к сожалению. Других в его полимерной памяти нет. Дмитрий гонит мысли об этом прочь, сосредотачиваясь на ощущениях того, как упругий материал жадно принимает его в себя. Слабость вынуждает его закрыть глаза, потому что так проще. С закрытыми глазами можно представить, что под ладонями твердые мышцы вместо теплого, но мертвого металла. Что последний — цвета топленого молока, а не суровой заводской серости. Что жар вокруг обусловлен кровообращением, а не выбросом остаточной энергии ядра. Плутоний словно молитву шепчет: — Пожалуйста, шеф, быстрее… Сеченов подчиняется голосу из далекого прошлого, пытаясь представить себе, как бы выглядело любимое лицо на пике наслаждения, и вспоминая изгибы чужого тела.Ведь память, его дар и проклятие, — это все, что у него осталось.
Быстрее, пока эта предательница не отравит фантазию, услужливо подкинув другую картинку. Сильнее, пока его рабочий стол не сменится операционным. Пока сильные руки не превратятся в торчащие кости с ошметками мяса и лоскутами кожи, ноги не станут короче наполовину, а мощную спину не исполосует шрапнель, смешав топленое молоко с малиновым вареньем. Быстрее, пока его мальчик снова не умрет у него на руках. Когда это воспоминание ворвалось к нему в голову в прошлый раз, все закончилось ничем: возбуждение схлынуло, как кровь с его лица, когда он узнал о взрыве. Оно оставило после себя лишь ощущение пустоты и неудовлетворения. Благо, в этот раз он оказывается удачливее, а может, просто действительно быстрее. Остервенело толкаясь в последний раз и даже успевая вовремя отстраниться, Сеченов с тихим рыком завершает на серую поясницу. Обтирает следы морального падения заранее приготовленной салфеткой, тут же улетающей в урну под столом. А после обессиленно валится обратно на стул и закрывает лицо руками, не удосужившись если не привести себя в порядок, то хотя бы убрать все обратно в брюки и застегнуть молнию. Напряжение снято, как он, казалось бы, и хотел. Можно работать дальше. Но душевного спокойствия это не приносит. И никогда не приносило. Тело объяла приятная истома, ему хорошо и легко, пока разум бьется в истерике, а по щекам текут слезы бессилия и жалости к себе. Плутоний не издает ни звука, когда как ни в чем не бывало выпрямляется и все так же молча присаживается на прежнее место, кладя тяжелую голову ему на колени. Ведь фразу «спасибо, шеф» с отчетливо звучащей в ней улыбкой облегчения в его ограниченный лексикон никто не добавлял.