Потому что то, чем он занимается сейчас, едва ли можно назвать празднованием.
Он редко пил, еще реже — откровенно напивался. С прошлого такого раза прошло уже немало лет, а все же в памяти свежи те дни, когда справиться с непомерным давлением помогали лишь общество близкого друга и бутылка высокоградусного пойла (которое Сеченов даже не любил), разделяемая с ним на двоих в такие вот тоскливые вечера. Помнится, они тогда даже рюмками не пользовались, а пили прямо так, из горла, молча передавая ее друг другу из рук в руки, соприкасаясь пальцами и мыслями. Работа над созданием лекарства от Коричневой Чумы шла полным ходом, но от того не менее тяжело. Смерть дышала им в затылок, забирала испытуемых, знакомых, друзей, даже родных — надо бы навестить могилу родителей —, пока Политбюро давило сверху, требуя немедленных результатов, словно они тут не с чумой борются, а прохлаждаются на великодушно выделенные им государством средства. Сейчас бы Дмитрий отдал все, чтобы вернуться в то непростое время. Тогда и Харитон был жив. По-настоящему, а не как сейчас (пусть сам полимерный упрямец с этим как всегда поспорит). И еще не знавший его тогда Серёжа — тоже… Чуть дрожащая рука на автомате тянется вновь наполнить рюмку. Прозрачная жидкость едва не расплескивается за края. Немного не подрасчитал, так как голова занята другим. Да и плевать. Можно же, в конце концов, хотя бы раз в год, вдали от осуждающего взгляда старого друга, позволить себе побыть просто человеком? Со всеми свойственными ему легкой неуклюжестью, недостатками и чувствами.Со всей его болью.
Приканчивая залпом очередную порцию алкоголя, Сеченов упирается кулаком в щеку, так и держа рюмку во второй руке на весу. Но смотрит уже не на нее, а на пустующее место перед собой, да с таким видом, будто надеется, что его, как всегда плюхаясь на стул с играющей на губах улыбкой, вот-вот займет тот, из-за кого академик и сидит во втором часу ночи в полутьме холодной кухни, предусмотрительно взяв пару дней отгула на то, чтобы вдоволь пожалеть себя наедине с бутылкой водки. Серёжа иногда бывал у него в гостях. Когда с Катюшей, когда один. Рассказывал, как прошел его день, или вспоминал веселые байки со службы, насыпая в чай всегда по четыре ложки сахара и делая вид, что не замечает заботливо-осуждающий взгляд шефа, уже уставшего напоминать ему словами о вредности этого пристрастия. Помогал в хозяйстве, если где-то надо было что-то подкрутить, починить или повесить, по-доброму посмеиваясь вслух с того, как ученые вроде него могли быть гениями в своих областях и при этом неприспособленными как детишки — в повседневной жизни. Ухаживал за ним, если академику случалось приболеть (а в такие дни он становился совершенно невыносимым, если верить нарочито ворчливым словам Серёжи, никогда не боявшегося говорить ему в лицо все, что думает), и тот упрямо отказывался подпускать к себе кого-либо, кроме Нечаевых. Съедал все сладкое в его доме, не зная, но наверняка догадываясь, что оно появлялось в том исключительно для него — ворчание ворчанием, но вид довольного Серёжи, уплетающего гостинцы за обе щеки на его кухне, был для Дмитрия дороже собственных убеждений.А сам Нечаев — дороже всего на свете.
Говорят, что заводить столь близкие отношения с подчиненными непрофессионально. Тот же Харитон, видно, из вредности постоянно любил ему об этом напоминать. Добавляя от себя, что это почти так же глупо, как давать подопытным зверушкам имена: дескать так быстрее привязываешься к тем, кто заранее обречен. В этом плане солдаты от них не сильно отличаются — так же склонны погибать раньше срока от обстоятельств, слабо от них зависящих. Но ты, Дима, все равно наступил на эти грабли, причем сделал это с присущей тебе педантичностью, молодец. Мало кто способен вот так же, как ты, разом проигнорировать абсолютно все возможные предостережения. Дмитрий невесело усмехается воспоминанию. С этим он поспорить не мог. Ведь даже позывной «Плутоний» он выбрал для Сергея сам. Хотел, наверное, в каком-то собственническом порыве отразить частичку своей мечты о звездах в любимом человеке. Ну, хоть она до сих пор жива. Есть еще какой-то смысл топтать эту землю, как бы сердце ни противилось, пытаясь убедить своего хозяина в обратном каждый чертов день весь последний год и впадая в особенную агонию как раз под действием алкоголя. В такие моменты, несмотря на отсутствие каких-либо проблем с памятью, ему все же приходится напоминать самому себе, для чего он живет. И Сеченов напоминает, с громким стуком ставя рюмку на стол так, что более дешевое стекло точно пошло бы трещинами. Он живет ради будущего людей. Ради покорения космоса. В конце концов, уже хотя бы ради Б-3, его Катеньки, попросту не заслуживающей после мужа потерять еще и человека, заменившего ей отца. Он напоминает себе, тщетно пытаясь игнорировать то, как грудная клетка отзывается болезненным спазмом подступающих рыданий на его жалкие попытки взять себя в руки: Кате ведь тоже пришлось тяжело, пусть даже она этого не помнит. И в этом плане не завидовать ей с каждым днем становится все сложнее.Особенно в годовщину.
Мокрое от слез лицо привычно прячется им в ладонях, они же заглушают первые всхлипы. Потому Дмитрий не видит несколько жуткую картину, разворачивающуюся у него за спиной: из чернеющего квадрата дверного проема, склоняя голову, чтобы не стукнуться пластиной отсутствующего лица о слишком низкую для него раму, за которую держится при этом рукой, выныривает андроид. Он движется удивительно плавно для своей комплекции, почти бесшумно. Но его выдает скрип половицы, возмущенной внушительным весом. Бутылка водки на столе опустошена Сеченовым ровно настолько, чтобы неожиданное самоволие его андроида оказалось встречено лишь рассеянным взглядом снизу-вверх. И пока его мысли остервенело пытаются прорваться сквозь барьер опьянения, чтобы пояснить, что именно в этой ситуации кажется ему жутко неправильным, Плутоний не теряет времени зря. Он опускается на пол, чтобы хоть немного поравняться с хозяином в росте, и несильно облокачивается о его бок своим, как будто точно знает, сколько именно усилий нужно вложить в это действие, чтобы ненароком не навредить хрупкой человеческой фигуре. Оглушающую тишину кухни пронзает некогда записанный Дмитрием голос из прошлого, звучащий без улыбки, потому что не она обычно требуется в утешении, но с неизменной при обращении Плутония к шефу теплотой: — Все будет хорошо, Дмитрий Сергеевич. Лишь после этого в затуманенный алкоголем мозг академика наконец приходит запоздалая мысль о том, что он ничего ему не приказывал.