И ничто человеческое мне не чуждо

      Часы показывают третий час ночи, когда по спальне проносится пронзительный крик. Дмитрий резко просыпается, с бешено стучащим сердцем принимая сидячее положение и растерянно осматриваясь по сторонам в поисках источника звука. Несмотря на то, что его глаза пока не привыкли к темноте, долго искать причину неприятного пробуждения не приходится — она ворочается на второй половине кровати с исступленным отчаянием, присущим скорее жертве пыток, чем просто спящему человеку, даже если тому снится кошмар. Когда зрение наконец возвращается в норму, Сеченов вынужден наблюдать неприятную картину: по щекам майора текут горячие слезы, заметные в темноте лишь благодаря тусклому поблескиванию в льющемся из окна свете луны, его одеяло безнадежно скомкалось и теперь наполовину свисает на пол, а сам он беспрестанно мечется в такой агонии, словно лежит не в кровати, а на куче раскаленных углей.       Опасный треск простыни в протезах его рук отгоняет остатки сонливой заторможенности академика, тут же спешащего пододвинуться к Нечаеву чуть ближе, но не слишком. На всякий случай. Он помнит, что в таких ситуациях нужно действовать предельно осторожно, чтобы не попасть под горячую руку. Еще лучше помнит синее лицо медбрата после близкого знакомства последнего с обновленными руками такого же обновленного Плутония, и как беднягу удалось откачать только чудом после того, как у него почти остановилось сердце.       С сухих губ мантрой срываются тихие, пропитанные глухим отчаянием слова:       — Простите меня, пожалуйста, простите, пожалуйста, пожалуйста…       И это становится для Сеченова последней каплей. Он уже больше не может смотреть на чужие страдания. Особенно на страдания своего любимого. Ему с лихвой хватило этого еще три года назад. Настолько, что теперь он откровенно ненавидит, когда такое происходит. Подобные ночные эпизоды неизменно навевают Дмитрию болезненные воспоминания о первых днях после операции.       Серёжа тогда не спал вообще. Его организм был измотан и работал на пределе, но сам майор упрямо заявлял, что просто не хочет спать. Так сильно он не желал признавать, что попросту боится возвращаться в объятия кошмаров, которые даже не помнил по пробуждении. Сам Дмитрий, конечно, не знал, но догадывался, что ему снилось. Для этого даже не нужно быть ведущим ученым страны. Он знает все травмы своего мальчика так, как если бы они были его собственными: Война, Болгария, Катя. Ни одна ночь для Плутония, нынешнего П-3, не обходилась без кошмаров. Из-за них он долгое время не мог заснуть без принятия снотворного, что даже сейчас, спустя долгие три года, на всякий случай хранится в их домашней аптечке.       Дмитрий легонько трясет Нечаева за плечо.       — Серёженька, дорогой, проснись, ну же, — выходит немного хрипло после сна, но сейчас сойдет и так. Главное, чтобы сработало. И срабатывает, пусть далеко не сразу. Сеченов не столько слышит, сколько читает по чужим губам кроткое, вопросительное «Дима». Понимая, что опасность миновала, все-таки льнет к Сергею вплотную так, что между их лицами почти не остается свободного пространства.       — Тш-ш, мой хороший, все в порядке. Я с тобой, — он приподнимает уголки губ в теплой улыбке, когда они встречаются взглядами — его нежный со все еще слегка испуганным Серёжиным. И принимается поглаживать мускулистое плечо, за которое и будил того. — Ты помнишь, что тебе снилось?       За год совместного проживания Дмитрий выяснил, что рассказы о кошмарах помогали Серёже быстрее после них успокоиться. Интересно, что с прошествием лет тот стал чаще запоминать их. Интересно и немного тревожаще. Все-таки проблемы с памятью были вынужденной платой за психическую стабильность, и если они со временем пошли на исправление… Ну не мог же модуль «Восход» так быстро подвергнуться изнашиванию, так ведь?       Надо будет сегодня расспросить Харитона. Хотя он, скорее всего, как всегда крайне неохотно пойдет на контакт, так как до сих пор оскорблен порчей его планов и особенно вынужденным пребыванием в контейнере, который ядовито кличет аквариумом к вящему веселью злорадствующего П-3.       — Мне… — от тревожных размышлений Дмитрия отвлекает сиплый Серёжин шепот, — снился ты.       Он хитро щурит глаза и отвечает специально шутливо, надеясь тем самым хоть немного развеять с лица любимого мрачность и тревогу:       — Я правда такой страшный?       — Что?! — Нечаев невольно фыркает, и Дмитрий не без удовлетворения замечает, как в его блестящих от слез глазах на миг промелькнуло веселье. — Нет, конечно нет…       Даже добавляет чуть погодя с ироничной ухмылкой:       — Разве что когда злишься на меня…       Мягко улыбаясь в ответ, Сеченов поднимает ладонь, чтобы осторожно вытереть ей остатки слёз на бледных щеках. Серёжа тут же жмурится от приятных ощущений, словно получивший ласку кот.       — Тогда в чем дело?       — Просто… мне снилось, что я не смог тебя спасти в тот день, когда Харитон запудрил мне мозги, и я пришел к тебе, чтобы… — оборвав себя на полуслове, Нечаев закрывает лицо руками, сокрушенно простонав. Из-за препятствия в виде ладоней звук выходит немного зычным, будто из бочки. — Ебучие пироги, какой же я идиот…       — Не будь к себе так категоричен, — одной из этих ладоней касается рука академика, ненавязчиво призывая их убрать. — Он ведь и меня обвел вокруг пальца, помнишь?       — Да, но не так, чтобы ты пытался из-за этого меня убить! — Нечаев все же отнимает руки от лица, но только чтобы всплеснуть ими в искреннем возмущении, в том же тоне воскликнув эти слова. Лишь после этого тяжело вздохнув, продолжает уже спокойнее и тише. С отчетливо звучащей виной в голосе. — А мне снилось, что Харитон вырубил меня, и… блядь… он свернул тебе шею, Дим! А меня зашвырнул в лимбо, и там был ты. Мертвый…       Подробности он решает опустить. Нечего Дмитрию Сергеевичу представлять самого себя с дыркой в пузе и льющейся изо рта кровью, пока он все так же добр и ласков к нему в своих словах утешения, будто умер не от его руки вовсе, а по чистой случайности. Даже в кошмарах шеф остается до зубного скрежета благосклонен к нему, и эта их особенность больше всего выводит Нечаева из себя. Уж лучше бы кричал и проклинал, бросаясь с кулаками, а не гнул окровавленные губы в грустной, невыносимо понимающей улыбке. Может, хоть так ему было бы чуточку менее больно переживать этот кошмар раз за разом.       — Это просто сон, Серёж, — напоминает Дмитрий со все тем же выражением ласкового сочувствия на лице, что он видел сегодня во снах. И только от этого человека жалость к его искалеченной внутри и снаружи персоне нисколько не бесит майора. — Я жив, как видишь.       — Угу. Вопреки всем моим ебучим стараниям. Я ведь тогда правда мог тебя убить…       Его рука сама по себе тянется к животу мужчины, задирая майку. Не встречая сопротивления, пальцы осторожно, будто боясь навредить, касаются шрама от пулевого ранения в столь нежном, беззащитном месте. Нечаев сглатывает горький комок презрения к себе, чувствуя грубую текстуру рубца на коже, которую поклялся для себя только целовать. Казалось бы, такое маленькое отверстие, но как оно чуть не затянуло в себя весь его мир, оставив его наедине с пустотой в душе и мыслями о масштабе совершенной ошибки. После такого ему бы никакая посторонняя помощь не понадобилась ни от баб Зины, ни от кого-либо другого — сам бы себе башку снес, как только отошел от шока и осознал, на что его животная злоба, столь ненавистная им, натолкнула его на этот раз. Кого его чуть не лишила…       От самобичевания его отвлекает сама причина его презрения к себе, перехватывая эту самую руку, чтобы поднять ее на уровень лица и мазнуть губами по сбитым костяшкам. Его протезы менее чувствительны, чем живые руки, но уже от самого только вида того, как шеф целует их несмотря на искусственность, у него щемит в груди от затопляющих ее нежности, благодарности и любви к этому невероятному человеку.       — Ну ведь не убил же, — чужую улыбку Серёжа чувствует костяшками, которых до сих пор касаются горячие губы. Дмитрий смотрит на него так, что майора не отпускает идиотское желание обернуться, чтобы убедиться, что у него за спиной нет кого-то другого, кто больше заслуживает стать причиной настолько благоговейного, откровенно влюбленного взгляда. А сам Сеченов в этот момент думает, что хотя ему завтра рано вставать на работу, сейчас это меньшая из его забот. Если потребуется успокаивать своего мальчика до самого утра — так тому и быть. Не в первый и не в последний раз все-таки. Сонливость потом снимет кофе, и воспоминание о благодарной улыбке Серёжи согреет сердце, в который раз подтверждая то, что он и так знает: все эти маленькие неудобства того стоят.       — Как ты можешь говорить об этом настолько спокойно после того, что я сделал?! — все же не может успокоиться Сергей, смотря в ответ с отчаянием. — Я не заслуживаю твоего прощения…       — Тебе не кажется, что это следует решать мне, Серёж? И я свое решение уже давно принял. Или ты хочешь его оспорить? — на миг включая начальника, нарочито сурово уточняет Дмитрий. Это нечестный прием, он не отрицает, зато рабочий. Его мальчик тут же ожидаемо тушуется, опуская глаза и качая головой в пристыженном отрицании.       — Так я и думал, — самодовольно заключает он, не отказывая себе в желании еще немного подразнить всегда так очаровательно смущаюшегося Нечаева. — К тому же задавая подобные вопросы, ты не учитываешь самое главное.       П-3 непонимающе хмурится, с подозрением смотря в смеющиеся глаза напротив.       — Это что же?       — Я люблю тебя.       И, конечно же, крайне забавная реакция майора, что до сих пор не мог привыкнуть к такой прямолинейности своего возлюбленного, не заставляет себя долго ждать. Это всегда по-доброму забавляло.       — Ди-и-им… — звонко протягивает Серёжа полунедовольно-полусмущенно, свободной рукой накрывая верхнюю часть лица. — Ятожелюблютебядоволен?       Его произнесенное едва понятной скороговоркой ответное признание вызывает у Сеченова смех, от мелодичности которого у Нечаева все сладко замирает в груди.       — Вот и разобрались. А теперь давай спать, — отсмеявшись, с нежной улыбкой говорит Дмитрий, что вместо того, чтобы наконец отпустить руку Сергея, лишь переплетает их пальцы друг с другом и уже серьезно заглядывает в серые глаза, а как будто в самую душу. Ту, что и так принадлежит ему без остатка, о чем они оба прекрасно знают. — К сожалению, я не могу пообещать, что избавлю тебя от кошмаров, как бы сильно мне того ни хотелось, но я обещаю тебе, что буду рядом столько, сколько ты сам того пожелаешь.       А большего получившему перед сном очередной поцелуй Серёже, засыпающему с улыбкой на губах и пристроившимся на его груди возлюбленным, и не нужно.