…ты мой малыш из 80-х, пробивающий мои защиты. У тебя дикая душа, потому что ты не такой, как другие. lana del rey — 80's baby
Два месяца в тюрьме делают Шеридан слабее, «хрустальной девочкой», как называет её одна из сокамерниц.Мы все здесь дружны, но не рискуй выглядеть хрупкой: кто-то полезет и надерёт твою жопу, чтобы с миной попроще ходила.
Зора — пятидесятилетняя женщина, мошенница и воровка, уже девятый год сидящая. Кристина не горит желанием заводить знакомства, хотя у неё впереди ещё семнадцать лет, поэтому девушка будет вынуждена удовлетворить потребности в общении. У Кристины пропадает вкус, она не чувствует запахи. Так легко оказаться в тюрьме на большой срок есть всепоглощающие позор да унижение; молчаливая обида на тех, кто не пришли на помощь. Шеридан знает, как всё это работает, в курсе, что мало кто захочет оказаться на суде, однако девушке очень больно проходить через это одной. Начинает жалеть не о содеянном, а том, что была так неосторожна и одинока, бессильна и упряма. Она теперь не просто не станет великой актрисой, она даже не продвинется, как умелая хакерша и сдохнет в камере из-за недоедания. Одиночество ощущается усиленно; в тишине камеры, защищённой сталью и безмолвием, её мысли становятся единственным компаньоном. И в этом тусклом свете рассвета мир за зарешечённым окном нехотя просыпается, не тронутый отчаянием и царящим в этих холодных бетонных стенах. Здесь, где железный запах неволи пронизывает каждый вздох, просыпается уже Кристина с извечно напряжёнными глазами, в которых отражается буря единиц и нулей — смертельная жизнь, прожитая яростно в абсурдно белых оттенках. Некогда маэстра цифрового мира, считавшая себя самой умной, и с кончиками пальцев, которые танцевали по клавиатуре быстрее, чем трепет крыльев чёртовых колибри, наклейки с которыми она так любила, теперь — лишённая чувств тень, замурованная в туше из камня, металла и дряхлых органов. Третий месяц тянется слишком долго, и кажется, будто пропасть времени настолько огромна, что поглощает оставшиеся малые надежды и мечты целиком. Каждый день сменяет другой, превращаясь в монохромную насмешку над ярко-блёклыми буднями, которыми Шеридан когда-то травилась. Бесперебойное капание с крана в камере отбивает ритм её мучений, являясь бесчеловечным контрапунктом к симфонии кода, который раньше был звуковым сопровождением скромного существования. Писки и гудки утихают, оставляя девушку в тишине настолько подавляющей, что она готова надрывно кричать. В прошлом разум — вместилище безграничных возможностей, с пиратской радостью проносился сквозь эфир, освобождая информацию, ища ключи. Сейчас тот же самый ум томится, скованный цепями обстоятельств, голодая по стимулу, которым когда-то питался, и сжимаясь под гнетущей банальностью системы, созданной не для перевоспитания, а для разрушения. Дни Кристины продиктованы рутиной, стаккато такта жёсткой регламентации; еда — безвкусная паста, пропитание без души вкуса, твёрдое напоминание о том, что даже самые простые человеческие удовольствия находятся под властью выше стоящих. Её некогда проворно сплетённые сети, её цифровые домены теперь закрыты паролями и прокси, тугими шнурами стягивают тело; но даже в этой удушающей пустоте девушка организует внутренний мятеж: никогда бы не подумала, что будет скучать по своей старой никакущей повседневности. Каждое закодированное воспоминание — программа выживания. Тихий бунт, сдержанная война — сердце хакерши, желавшей быть артисткой, которое невозможно переформатировать и перекрасить. Женский ум — и троянский конь, и феникс: какое-то время думала, что вернётся домой, если обманет систему. Правда сразу же поняла, что это невозможно. В местной тюрьме дни не заканчиваются, лишь ненадолго прерываются, когда голова Кристины опускается на подушку. Подъём в шесть утра, проверка камеры, далее сопровождение заключённых до душевых. Завтрак включает в себя пресный хлеб и овсяную кашу, иногда есть кусочки мяса или изюм. Шеридан выбирает из предложенных занятий кухонные работы, иногда посещает библиотеку в свободное время или ходит на рекреацию после скудного ужина, что совсем не помогает чувствовать себя лучше. Старается вести себя тихо, чтобы не лишиться ограничения привилегий; пару раз встречается с адвокатом, так как имеет право на конфиденциальные беседы с ним, но мало что меняется в её деле. Единственной отдушиной неожиданно становится та девушка Солли Лоумэн — жена брата бывшего Кристины. Такая обеспокоенная с длинными ресницами и спектром светлых локонов — сияют от бледно-пшеничного до глубокого янтарного, обрамляя её лицо небесным ореолом. Шеридан описала бы Солли всем нежным: радужная оболочка глаз с тонкими оттенками шалфея, напоминающая разнообразную палитру древнего, нетронутого леса, травы под дождём, безмолвно говорит о её доброте, которую Кристина сама когда-либо редко проявляла к недорогим людям. У Солли незамутнённое сердце, чем часто пользовался бывший муж; девушка будто бы никогда не познала зимы, вечно весенняя с розовыми щеками. Нос с изгибом, смех чарующий, боится громких фейерверков и увлекается историей стран третьего мира. Полная противоположность Шеридан, поэтому вторая даже не ожидала, что Лоумэн будет приносить ей передачки и просить о свиданиях. — К куколке своей пошла? — на соседней койке лежит Зора, решая судоку. — Не все же семнадцать лет будет ходить, — Кристина заправляет сухие волосы за уши, ожидая прихода охранницы. — Ей это не нужно. — Будешь себя хорошо вести, то выпустят раньше. Глядишь, и внука моего по математике подтянешь. У Кристины печальная улыбка, избитая в кровь и почти умершая. Он не поможет её внуку с домашним заданием, не погуляет с Солли в парке, не отлипнет от бетона тюрьмы. Вскоре за девушкой приходят, чтобы отвести её в комнату для свиданий. Помещение декорировано нейтральными цветами, разделителями для приватности и красочными картинами, чтобы хоть как-то создать уютную домашнюю атмосферу. В кресле сидит Лоумэн и энергично машет рукой, широко улыбаясь. — Кристина! — восторженно обращается она, вставая с места и направляясь к заключённой. — Я принесла тебе китайскую еду, сама готовила. — Солли, ты собираешься готовить мне каждую неделю еду до сорокового года? — тихо спрашивает девушка, пожимая плечами и направляя взгляд в пол, будто бы ей стыдно. — Но ты же любишь китайскую еду, верно? Или я ошиблась? — начинает нервничать, ожидая, что за эту ошибку Шеридан накричит на неё и отругает. Они садятся друг напротив друга, и Кристина решается проявить чуть мягкости, касаясь рук Солли своими пальцами: ей необходимо убедить бывшую несостоявшуюся сношенницу не тратить впустую время. — Тебе не нужно приходить, — пытается говорить как можно тактичнее. — Понимаешь же, что в этом нет смысла. — Почему же? — Лоумэн напрягается, ёрзает на месте. — Не надоело? Девушка считает себя жалкой, ей не нужно, чтобы люди вокруг суетились и истрачивали себя на ту, которая этого недостойна. Однако Кристину сбивает с ног обескураживающий факт, что они с Солли не были настолько близки, чтобы она приносила ей приготовленную своими руками экзотическую пищу, рецепты которой усердно вычитывала в кулинарных книгах и интернете. И Лоумэн здесь, прямо перед ней, родная незнакомка, проявляющая тёплую заботу и принуждающая использовать рефлекс выставления рук вперёд, чтобы оттолкнуть для её же безопасности. — Солли, мне просто неловко, понимаешь? — устало продолжает Кристина. — Паршиво, что ты делаешь это всё, заморачиваешься… Я не могу ничего дать в ответ. Собеседница какое-то время молчит, но в её телодвижениях больше нет скованности, а на лице отсутствует прежняя безобидная наивность. — Я развелась с ним… — вспоминает последние неприятные месяцы своей супружеской жизни. — Не должна была лезть в ваши отношения, — Кристина так сильно разочаровывается в себе за этот промежуток потерянного времени, что винит себя в абсолютно во всём, что сделала тогда. — Если бы не влезла, я бы читала «Методы энзимологии» и обрубила бы все свои пальцы… Бывший муж Солли, выпустившийся из медицинской школы университета Алабамы в Бирмингеме, всегда считал свою жену недалёкой, поэтому временами бросал научные журналы на кофейный столик, пока та смотрела низкорейтинговое «Шоу Джейн Поли». Заставлял шить постельное бельё на машинке, как делала его бабушка, так как думал, что ручная работа убережёт от плохих снов. — Он с другими женщинами, Оуэн тоже. Кристине уже давно плевать на бывшего молодого человека, она вычеркнула несколько лет отношений с ним, забыла, как выглядит его семья и та квартира, в которой они жили. Она помнит лишь эффектную соседку Джину и её чувственные картины, грязную парковку у дома и бомжа-философа, выпытывающего про «Джимми». — Тогда я рада, что тебе больше не придётся это делать… Солли — кубик рафинада, но не последний в картонной упаковке существования Шеридан. Кристина уже ничего не боится — не боится произносить одно мармеладное имя, прилипшее к зубам, — лишь жмурит красные глаза, кусает травмированные губы перед тем, как спросить: — Ты… случайно не слышала о полицейском, который патрулировал наш район? — с трудом проглатывает слюну. Пока проходили слушания, прокуроры и следователи не раз упоминали об отношениях Шеридан и Кеннеди. Всегда говорили, что он мёртв, и говорили, кажется, тысячу раз, доводя девушку до приступов горькой ярости и эмоционального опустошения. — Кристина, ты… спрашивала в том месяце о… Леоне Кеннеди, да? Она сидит тут, уносясь из силка сиротства в по-прежнему настоящие и осязаемые воспоминания, которые шипами ранят мягкие места. — Да, точно, — отворачивается, набирает больше воздуха в лёгкие, а далее им же и давится. — Леон Кеннеди… — обессиленно шепчет. Он приходит к ней как противник, скрытый под личиной союзника, страж закона, чья улыбка есть оружие более убийственное, чем выданное ему огнестрельное. Пиф-паф, мальчик с характером восьмидесятых так любит стрелять. Они встречаются тогда под эгидой профессионального любопытства: хакерша со значительной известностью и офицер с безупречным послужным списком. Однако под поверхностью скрывается негласное взаимопонимание, непрочное и эфемерное, как последний шёпот совместных закатов перед тем, как ночь застилает небо. Пляж — общее пристанище, песчаная полоса уединения, где рёв океана совпадает с буйством их завуалированных взглядов. Сидят вместе, пока солнце опускается за горизонт, окрашивая мир в оттенки огненного золота и безмятежной лаванды, и их разговоры текут, как прилив, от банальных анекдотов до океанских глубин глупых мечтаний и устремлений. Ночные кафе служат фоном для ноктюрнов: они вдвоём прижимаются в уголке, где весь остальной мир расплывается в бессмысленную мозаику. Чашки с кофе остывают, когда пара погружается в диалоги, которые утоляют интеллект и воспламеняют запретные чувства; он говорит о справедливости не как о понятии, которым управляет безличная рука закона, а как о живом существе, сформированном сочувствием и человеческой связью. Однако их союзу не суждено продлиться долго: предательство неизбежно и тот вечер наступает моментально, когда он показывает свою настоящую кожу, не со злым умыслом, а с неохотой, надевает на её запястья наручники — не лично — с извиняющимся прикосновением. Леон забирает не свободу, а доверие, оставляя рану, которая никак не хочет затягиваться. Теперь, в стерильном сиянии своего псевдоубежища, Шеридан цепляется за осколки этой разрушенной связи. Новость о его смерти — правда или уловка — доходит до неё по виноградной лозе шёпотом и шифром. — Разве он не мёртв? Мёртв. Это слово звучит пушечным выстрелом в тихой песне её существа, порождая мощное звучание, которое невозможно заглушить. Кристина жаждет касаний морского бриза, обещаний, заключённых в синих красках сумерек, и звуков дурацкого смеха, смешивающегося с шумом волн. В муках, изысканных и невыносимых, девушка понимает, что ждёт не освобождения, а утешения украденных вечеров, задумчивости их интеллектуального танго без ласковых прикосновений. Ведь в этой короткой главе, начертанной на холсте памяти, вдвоём переписывают, что значит быть живыми, соединяться и надеяться даже в прелюдии к неизбежному горю. Их получасовые встречи — маленький расцвет ласкового сострадания посреди унылого запустения. Кристина, теперь одетая в стандартную одежду, лишающую индивидуальности, что так сильно её ломает, с крошечной радостью поднимает усталый взгляд при приближении Солли. Её присутствие — цветная фотография в комнате с чёрно-белой бесполезностью; до этого момента они были просто знакомы и разговаривали только во время семейных ужинов — две души, чьи орбиты едва касались жизни друг друга. Но теперь Лоумэн появляется с неизменным постоянством, пронзающим туман однообразия Кристины. По мере того как недели превращаются в месяцы, комната для посетителей становится почти священной для их разнообразных разговоров. Шеридан садится за строгий стол, патина на поверхности которого молчаливо свидетельствует о череде подобных, мрачных встреч, и затем входит Солли; охранники привыкают к её лицу — мягкому, словно напитанному рассказами о мире за гранью. Девушка каждый раз приезжает, нагруженная историями, — она рассказывает об осени, о том, как листья в парке вальсируют на земле в зрелище, и описания являются настолько яркими, что Кристина почти слышит шорох листьев под ногами, почти чувствует прохладный воздух, несмотря на то, что сама часто выходит на двадцатиминутную прогулку во двор тюрьмы и видит всё своими глазами. Лоумэн сплетает времена года воедино, говорит о весенних фестивалях и музыке на улицах в ночное время суток, пока всё чаще не начинает упоминать о новых странных происшествиях сначала с бездомными людьми, затем с пациентами в некоторых больницах. Кристина также слышит об этом от окружающих людей, возобновляет в памяти тот парализующий кошмар в клинике для душевнобольных и оставшегося там Леона. — Знаешь, я сходила к той художнице, твоей соседке, как ты и просила, — на очередном свидании сообщает Лоумэн. — Она чувствует себя хорошо, правда выглядит расстроенной. И… представляешь, сказала, что я могла бы пойти работать трейдером, открыть своё дело, раз отучилась на предпринимательницу… — Уверена, у тебя бы получилось, — подбадривает её Кристина, куря долгожданную сигарету из принесённой посетительницей пачки. Их разговор прерывает необъяснимый гул, эхом прокатившийся по цементным коридорам, — саундтрек ужаса, которого Кристина никогда не слышала за полгода своего заключения. Всё превращается в столпотворение, а привычная дисциплина охранников погружается в неистовое, истерическое смятение. Сигналы тревоги, их пронзительный звук резко контрастируют с нарастающей мешаниной стонов и криков, наполняющих воздух надвигающейся гибелью. Сердце Шеридан колотится в груди, когда мимо мчится охранник, на его лице отражается дикий страх — необычный для крепости, гордящейся своим нерушимым порядком. — Что происходит? — глаза Солли мечутся по сторонам, впитывают кошмары, которые начинают просачиваться в комнату для посещений; паника, первобытная и заразная, когтями впивается в голос Лоумэн, делая его надтреснутым. У Кристины нет ответа. Реальность всё ещё неясно разворачивается перед ними: это их обычный еженедельный визит — посетительница просто информирует запертую здесь о мирской жизни за пределами места заключения, является спасательным кругом в том мире, который Кристина когда-то знала. Затем происходит сбой, резкий и изощрённый, разрывающий ткань их нормального, привычного взаимодействия. В один миг общий ужас усиливается, когда и заключённые, и персонал тюрьмы начинают понимать: убитые-мёртвые ходят, и стрелять в них бессмысленно. Обитательницы, которые раньше беспокоились только о том, чтобы выжить, теперь сталкиваются с новой угрозой, превращающих всех в потенциальную добычу. Они же не в фильме «Носители», верно? Истошная разноголосица становится безжалостной надзирательницей. — Оставайся со мной, Солли, — говорит девушка, её обрывистые слова возвышается над общим безумием. Видит чётко искусственный свет над ними — выбор между вступлением в ряды неумирающего гнилого тела и борьбой за дыхание в удушливой комнате. Девушки сразу же пытаются открыть дверь, ведущую к более близкому выходу, однако она завалена чем-то с противоположной стороны, возможно, что завалена именно трупами. Охранницы и заключённые бегут мимо них, руководствуясь инстинктивным стремлением к выживанию. Но Кристина знает, что схема тюрьмы — это путаница, выстроенная так, чтобы сбивать с толку и удерживать — побег не будет простым рывком на свободу; просчитанный акт отчаяния и смекалки. Комната дрожит от неестественного коллективного страха, а затем появляется источник: заключённые; их глаза пустые, движения — пошатывающиеся и дёрганые, словно у них нечто вырывает душу, оставляя лишь голод. Реальность обрушивается на них с жестокой силой — это зомби-апокалипсис, ненасытная жуть, становящаяся плотью прямо перед их лицами. Кристина пробирается сквозь беспорядок и разруху, она сосредоточена на том, чтобы выбраться отсюда, — лишь бы не свихнуться. Единственным выходом является проход в коридорах области «С», открывающий путь к задним выходам тюрьмы, к двору для прогулок. Укус, царапина, слишком медленное движение — все это может привести к гибели. Пока они бегут по узким проходам и мимо камер, все стандарты человечности разрушаются: там кричат женщины, пытающиеся открыть замки и стремящиеся сбежать. Они становятся свидетельницами невыразимых деяний, как в той психиатрической клинике, и каждый человек становится сам по себе. И снова смерти — Шеридан видит мёртвую Зору, нескольких приятельниц в лицах как невольниц, так и стражниц порядка. Органы бьются о рёбра; Кристина двигается первой, держа Солли за руку с непроизнесённой клятвой: они не умрут здесь, Шеридан не допустит ошибку ещё раз, не оставит. Она выхватывает обычные ключи и ключ-карту у бездыханного охранника и, частично в замешательстве, частично рефлекторно, суёт их в дрожащие руки спутницы. — Пошли, я если что возьму какое-нибудь… оружие. А ты будешь открывать двери по пути, чтобы мы не застревали, да? Солли близка к тому, чтобы упасть в обморок, ей сложно собраться, девушка совсем ничего не понимает. Поэтому отпирать двери мокрыми от пота руками — целая задача, которая будет преследовать Лоумэн весь путь; Кристина ведёт девушку, а её разум тем временем торопливо составляет маршрут, выученный наизусть в ходе бесчисленных походов. Они идут по менее известным задним коридорам, мимо прачечных, из которых доносятся стоны проклятых, мимо кухонь, где кровь пропитывает белые фартуки. Они пробираются между существами, которые когда-то были людьми, едва избегая хватки шишковатых рук. — Сюда, — судорожно говорит Кристина, толкая тяжёлую дверь с надписью «Обслуживание». Они оказываются в плохо освещённых недрах тюрьмы, в воздухе стоит мерзкий запах разложения и химикатов, вскоре девушки опасливо выходят наружу. Впереди возвышается внешняя стена тюрьмы, внимание Кристины привлекает забытый ремонтный фургон, припаркованный слишком близко к ограде. Они вскарабкиваются на холодную металлическую крышу, ноги подкачивает адреналин, и с его помощью перемахивает через заграждение из проволоки, которое ещё несколько минут назад сулило невозможность выбраться. Когда они опускаются на землю по другую сторону, их на мгновение придавливает грузом мук, которых они избегают сейчас, но не избегут в будущем. Мир за стенами безмолвен — зловещий предвестник грядущего мрака. Тюремное серое одеяние Кристины выделяется на фоне жёлтого полудня, и её ладонь по-прежнему тисками держит запястье Солли. — Мы ещё не в безопасности. Продолжай бежать! Всё слишком неправдоподобно, размывается перед глазами. «Карантинный хаос: побег» — новый фильм, в котором снимается Кристина, больше не детектив, не психологический триллер, а хоррор. Шеридан должна ориентироваться в лабиринте своей тюрьмы, как буквальной, так и метафорической, когда границы стираются, а павшие восстают, быть Мэгги Ри и не орать громко. И в этой предсмертной новой реальности бегство — только начало без конечных титров. Я всё ближе. После падения Раккун-Сити — вскоре многих крупных городов — свинцовое небо принимает, как подаяния, отчаянную мольбу умирающих о божественном помиловании. И с каждым годом, с каждой последующей смертью, дрожащие голоса затихают. Выжившие больше не верят в Бога; в их слезах токсины, в венах — паразиты. Тела подобных источают болезнь, чёрную заразу, и бесстрастные глаза больше не различают цвета. Приходится травмировать конечности, надрывать горло и вовремя затаиваться, чтобы выжить там, где выжить невозможно. Отравленные деревья, грязная вода и смрадный воздух — то, про что ранее снимали триллеры и боевики, — теперь же неизменная реальность. В те часы, когда зрители с бутылкой «Greenport» в руках осуждали главных героев за излишнее любопытство и неосторожность, они непременно считали себя непревзойдёнными знатоками в вопросах выживания. Часто вылетающая из уст фраза «а вот я бы…» оказывается пророческой, однако после непоправимой катастрофы подобное можно услышать всё реже. Полно кишащих тварей с обугленными и гнойными лицами; тех тварей, которые когда-то были людьми. Теми, кого держали за руку в трудный период жизни, кружились в танце на выпускном, любили и ненавидели, восхищались и презирали. Помнили да забыли. В первые годы пандемии люди демонстрируют удивительную способность держаться вместе. Сплочённость спасает искалеченные судьбы, бережёт от трагической смерти и настраивает на самый положительный исход, но стоит выжившим через какое-то время адаптироваться, признать, что нынешнее бедственное положение стабильно, то ощущение власти, данное избранным, выплёскивается наружу. Господство одних для кого-то — великое благодеяние, для других же — карающая длань. И люди теперь лишь навозные мухи, хуже монстров, готовых сожрать тёплое мясо живых: этим займутся они сами — военные, учёные, граждане. Среди какофонии нежити, на окраине Спрингфилда, у скрученной листвы и среди ползучей тишины, в тени и деревьях прячется небольшое строение, которое, кажется, упрямо сопротивляется полному уничтожению. Убежище — неохотный кокон утешения для двух разрозненных душ, связанных непредвиденными обстоятельствами зомби-апокалипсиса, вечной смерти; постапокалиптический безопасный приют с обветренной древесиной и облупившейся краской, чей первоначальный цвет был давно украден временем. На заброшенном доме окна укреплены деревянными досками, комнаты окрашены в сепийные тона бесчисленных восходов и закатов, внутри на потёртом столе единственный ноутбук для Кристины, едва работающий. За домом же маленький сад, созданный Солли, чтобы вырастить хоть что-то: не зря девушка запаслась семенами овощей, фруктов и растений. Её руки, которые могли заниматься подсчётом прибыли и разработкой рыночных стратегий в связи с полученным образованием в предпринимательстве, теперь ухаживают за плохо растущими плодами, с трудом побуждая почву к жизни и желая превратить их убежище в зелёный оазис среди серости обветшалых зданий. На стенах, лишённых прежних домашних атрибутов бывших хозяев, — пожилых брата и сестры — приютившим девушек когда-то, висят карты — каждая из них испещрена маршрутами, безопасными зонами и нацарапанными преданиями о выживании. Теперь Кристина и Солли одни, так как ещё два года назад Эсмеральда и Джаред просто не вернулись. Из них никакие спортсменки, охотницы и стрелки, но стараются быть ими, чтобы элементарно не умереть. Но они успешно справляются с правилами в течение четырёх лет: основы фортификации, где обеспечивается полная безопасность — баррикады, импровизированные сигнализации из консервных банок и верёвок, целостность стен и заборов, окружающих территорию; управление ресурсами и рациональное потребление — система ротации, по которой они выходят в относительную безопасность при дневном свете, чтобы поискать припасы в ближайших заброшенных магазинах или домах, не забывая при этом о постоянно присутствующей угрозе зомби; оборонительная тактика для двоих, чтобы в случае нападения на их дом не растеряться и защититься от монстров, а также психологически подготавливать друг друга и запоминать основы траволечения. Потому что помощь так и не приходит. В её воображаемом доме никогда не будет тепло, не будет пахнуть китайскими ароматическими свечами. Шеридан не снимет с себя застиранную белую блузку с жёлтыми овалами под мышками после долгой работы в театре и не бросит её в корзину для белья. Не останется в одном бюстгальтере, не ляжет на скрипучий, испорченный долгими годами, диван и не включит телевизор. Живот не будет забит вкусной едой, Кристина не перестанет ненавидеть себя жалкую; ни канала с «Шоу Опры Уинфри», ни смеха над старыми шутками. Она бы захотела жутко сладких желейных конфет и кока-колы, поехать во Фресно, чтобы умереть под жаром калифорнийского солнца. Но Кристина теперь лишается даже воображений о другой жизни, которой ей не увидеть; не может дождаться, когда вместе с Солли вернётся к своей матери. Настолько больно, что каждый день, — мучение. Вина-противница пытает, выдирает ногти и бьёт током, напоминая о том, какая же она трусливая и безмозглая. Первый год самый тяжёлый и изматывающий, убивающий сладкие мечты и приправляющий их горечью напоследок. Леон приходит в кошмарах весь окровавленный с оторванными конечностями, молчаливый и без глазниц. Второй год ещё хуже: она же могла спасти, могла сделать всё, чтобы они выбрались вместе. Третий — год фальшивого смирения, когда голоса в голове становятся тише, а страдания маскируются под признанием прошлого, которое нельзя изменить. Однако, когда наступает четвёртый год, всё откатывается снова к первому. Думать о нём бесконечно, о каждой его составляющей, и, безусловно, окунать себя в грязные водоёмы солёной ненависти.Ты напивался. Напивался так, что несколько часов торчал в туалете. Мотель в те моменты всегда казался на пару оттенков отчаяннее и так, боже мой, дёшево, из-за чего все свои бесплодные мечты я сжимала в ладонях. И думала, — а ты знаешь, я всегда путаюсь в мыслях, — было ли это правильно: ты, я и Калифорния?
Или не Калифорния. Какие-нибудь другие места, где будет хорошо. Она бы многое изменила в прошлом, зачеркнула бы все «правильно» и «вынужденно», заменила их на «нужно» и никогда бы не оказалась в Спрингфилде. В твоих глазах розы, ты отлично смотришься на мотоциклах. Он тоже думает, что она хорошо бы смотрелась на мотоциклах. Как Суки — так хочется ещё раз сказать «как дела, Кристина?» и получить в ответ развязное, немного нахальное «как дела, Леон?». Принтованные штаны, топы на тонких лямках, цветные накидки из искусственного меха — так боится, что увидит всё это на теле мертвеца. Его лёгкие переполнены её жидким сахаром с привкусом пьяной вишни. Персиковыми словами забита голова, реальность чувствуется всеми сладостями; тем, что Кристина четыре года назад окрасила в томный розовый. Инсулиновая атака, терпкость на ложке над огнём — чрезмерно необходима.— Скажем так. Ищу кое-кого. — Эта «кое-кто» очень важна, да?
После нескольких лет, в течение которых мир задыхается под завесой пепла и отчаяния, остов бывшей цивилизации едва держится. У него, теперь закалённого, есть дополнительная боль, вытравленная в каждом шраме, истории, прошептанная в очередной гримасе, избороздившей его черты. Едет по пустынным улицам, шелуха умершего попадает в воспалённые зрачки; ведя машину — гобелен из навороченных ремонтов и апокалиптических шрамов — по усыпанным осколками улицам, парень чувствует неумолимое притяжение прошлого, которое отказывается погибать, и горячую надежду, что Кристина всё ещё где-то здесь. По мере того как он преодолевает расстояние до обнаруженного жилища, его чувства улавливают первые признаки жизни: мелькание движения за оконными стёклами, тихое гудение генератора и, если судьба будет благосклонна, ритм живого, бьющегося сердца, которое когда-то синхронизировалось с его собственным. Когда Кристина видит приближающуюся машину, возвращаясь с безопасного маршрута, — призрачную мелодию их прошлой жизни, — её охватывает дрожь неверия. Фантом на водительском сиденье безошибочно похож на Леона, но от прежнего непринятия реалий разрушающегося мира её рассудок давно истёрся. — Блять, уже галлюцинации, — шепчет она, и охрипший голос шелестит в спёртом воздухе автомобиля, тем не менее сердце бешено колотится, разжигая угольки тоски, которые, как ей кажется, погасли ещё тогда. После стольких лет, после бесчисленных ночей, проведённых в безмолвной пустоте, происходящее — изуверская шутка зрения; обман света и тоски, сплетённых воедино в замкнутом пространстве. Леон с осторожностью выходит из машины и ступает в сторону девушки, его шаги так слышны и разрушительны, что уши болят; не зовёт по имени, как будто сам не верит собственным глазам. Он ощущает присутствие Шеридан как совсем безопасный маяк, женская сущность каким-то образом вплетается в вечерний воздух. У Кристины же перехватывает дыхание. Жалкое недоверие борется с нарастающей истерией — её когда-то преследовали и, несомненно, мёртвые не воскресали, кроме кошмарных полчищ, от которых они все бежали. Она не может видеть его, не может по-настоящему, потому что лунный свет, падающий на Кеннеди, искривляется и искажается вокруг его формы, словно небесный цензор. С дрогнувшими внутренностями Кристина убеждает себя, что ей мерещатся привидения желаемого, и отворачивается. И, охваченная страхом, что здравомыслие окончательно покидает её, поспешно отступает со своего места. Поступает так, как кричит ей здравый смысл, движимый инстинктом сохранения тех клочков действительности, за которые она цеплялась эти годы, — Шеридан скрывается, и мотор машины рычит, увеличивая расстояние между ней и духом, носившим лицо Леона. Когда рёв двигателя затихает возле обочины, находящейся в нескольких милях от задней части дома, Кристина останавливается среди пыли и развалин, одинокая фигура в безлюдной картине; его мимолетные очертания, неоспоримые и обжигающие — ножами по коже. Её горнило, за которым так хочется гнаться, но Шеридан всего лишь дрожащими руками и мозгами всмятку направляет машину прочь, и колёса скрипят по забытым обломкам. Четвёртого июля хрустальная девочка захотела разбиться. Ты нужен мне, чтобы ты бросил меня, чтобы солгал.