За чертой круга

      Удушливый запах гари и людские стенания сошли на нет так быстро, словно их и не было. Словно Амала вот-вот откроет глаза, и увиденное просочится под землю, к наракам. Или еще глубже.       — Амала!       — Не трогай ее. Если тяжело — обопрись на меня.       Кто-то позади сдавленно всхлипнул. Должно быть, брат. Или Лима. А куда, интересно, подевались Лайтвуд и Грант?       Амале надо было встать и идти, но у нее даже спину разогнуть не получилось.       «Куда тебе спешить? И, что самое главное, зачем? Разве ты не поняла, что конец одной истории не есть начало новой? Пропасть разверзлась. Пришел час тех, кто все это время был на дне. Не потому ли ты сидишь и трясешься от страха?» — издевался внутренний голос, пока Амала стучала зубами от холода, который пробирал до костей, несмотря на липкий тропический зной.       Видимо, она еще не до конца осознала, что произошло, потому и сидела в спасительной темноте и напевала незамысловатую английскую колыбельную про маленькую мерцающую звездочку. Амала не понимала, откуда знала слова, — для нее в детстве никто не пел, — но это было неважно. Легкий мотив и повторяющиеся строки помогали отвлечься и краем сознания зацепиться за беззаботный придуманный мирок.       Амала покачивалась взад-вперед, чтобы успокоиться, но чем сильнее она рвалась вверх, откуда он, возможно, теперь наблюдал за ней, тем яростнее чудища с высунутыми красными языками хватали ее и тащили за собой.       Абсолютное бессилие перед действительностью напоминало хватку наслаждающегося чужими страданиями мучителя — душило, давило на хрупкие кости и отпускало лишь за тем, чтобы Амала не упала без чувств от нехватки воздуха. Чтобы не умерла раньше срока.       «Твое время еще не пришло», — так сказал он.       И больше ничего.       Больше он не успел.       Тихая песня превратилась в тупое мычание. Амала будто враз лишилась языка. Попытка принятия увенчалась крахом. Кто-то, возможно, сказал бы, что дело во времени. Поначалу все не верят и не могут смириться, но через месяц-другой — иные, возможно, раньше, — понемногу начинают оживать, потому что их собственная жизнь продолжается. Для Амалы даже мысль о чем-то подобном была убийственна. Ее смирению, которого и без того было не слишком много, пришел конец. Если мир так жестоко поступил с ней, почему она не может ответить тем же? Она должна покорно снести удар, оправиться, а после — простить? На этом зиждется мир?       Кто-то за ее спиной снова всхлипнул и прошуршал подошвами тяжелых ботинок по песку.       Амала зашипела, как змея, предупреждая об опасности. Она хотела крикнуть тем, кто в нерешительности топтался позади, чтобы они убирались вон, да разве хватит на это сил?       — Мала, ты уже ничего не сможешь для него сделать. Давай уберемся отсюда, пока оно снова не началось. Я готов пойти до Калькутты пешком, только бы выбраться из этой богами забытой деревни, чтоб ее!       Если бы сей умник не был ее родным братом, Амала велела бы ему прикусить язык, коли тот ему дорог, но сейчас она едва заметно мотнула головой и прикрыла своим телом того, кто защитил ее и загнал чудовищ обратно в норы.       — Хорошо. Я понял. Тогда, может, просто откроешь глаза?       Смелый и безрассудный младший брат все-таки положил руку на ее плечо и легонько погладил.       «Ты же знаешь, что увидишь, да? Зна-а-аешь… Он тоже знает, но все равно хочет, чтобы ты посмотрела. Чтобы поняла… И это после всего, что ты для него сделала?»       Щеки Амалы зажглись злым румянцем. Она, ее брат и вся британская группа оказались кучкой перепуганных смертных, представших перед ликом ужасной и неоспоримой правды, которая наконец-то открылась.       Правда, легче от этого не стало никому. Стало горше.       Когда волосы Рэйтана стали рассыпаться и превращаться в пепел под ее осторожными пальцами, Амала распахнула глаза. Чувствительную слизистую мигом защипало от дыма и слез.       — Дорогая, мне так жаль… Если я могу для тебя что-то сделать — просто скажи.       Амале не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, как Лима покусывала нижнюю губу, сдирая тонкую кожицу. В отличие от черствого Лайтвуда и амбициозного Гранта — свежеиспеченного начальника, для которого дело в Калькутте должно было стать очередной взлетевшей галочкой, Лима на самом деле переживала за всех и каждого в их небольшой компании. В том числе и за Рэйтана. Она была настоящим другом.       — Дай нам побыть наедине хотя бы несколько минут. И уведи Кирана. Я подойду к дороге.       — Мне на самом деле очень жаль, но, Амала… нам и впрямь не надо бы здесь задерживаться.       «Боишься? Правильно. Потому что защитить нас больше некому».       — Идите, — процедила Амала.       Как ни странно, брат не стал упрямиться, Лима — тоже. Когда их усталые шаги понемногу стихли, на Амалу с безудержной мощью навалилось чувство вины. Рэйтану бы это не понравилось — она знала наверняка, но не могла справиться с собой. Амале не хватало его спокойствия, мудрости и глубокого понимания жизни.       — Мне все равно, чем все закончится, но обещаю тебе одно — купившие власть ценой великой крови в ней же и искупаются…       Прекрасные и правильные черты лица того, кто больше не мог ей ответить, как бы Амала ни кричала, исказились: щеки, обтянутые посеревшей и тонкой, будто иссохшая пленка, кожей ввалились и истлели, местами обнажая зубы, темно-карие глаза подернулись отвратительной голубоватой пленкой.       В тот момент чудовища с высунутыми красными языками, что привыкли лакать кровь, поднатужились и выкорчевали ее сердце с корнем, чтобы Амала сумела исполнить обещанное.       — Все будет хорошо, милый. Я пока не знаю как, но будет.       Она не понимала, почему Рэйтан распадался и угасал, как обычный человек, только во много раз быстрее. Разве он не заслужил возможности уйти красиво и достойно? Или, быть может, это тоже часть их наказания? Ведь смотреть иногда бывает даже больнее, чем чувствовать. Кто, если не карающий бог, мог настолько хорошо знать об этом? Но над смертью, к счастью, властвовал не только Он, но и Махадеви Кали, чью милость Амала собиралась заслужить, чтобы после обрушить свой гнев на виновных. Если вина Амалы после этого окажется так же велика, как и их, пусть Махадеви накажет и ее тоже, но пощадит того, в чьих действиях изначально не было ни высокомерия, ни злого умысла.       Грубые мужские руки неожиданно потянули ее наверх.       — Ну давай, Амала, поднимайся. Мне еще Гранта как-то в машину затолкать надо. Он какого-то черта снова вырубился!       У Амалы не было сил сопротивляться и выяснять отношения. Если Лима все еще не сказала ему о случившемся, Лайтвуд и не догадается о Рэйтане. Решит, что бывший проводник снова испарился в самый неподходящий момент, и на этот раз окажется прав в самом что ни на есть прямом смысле.       Единственным, что она успела захватить с собой на прощание, стала маленькая горсть священного пепла…       Как обычно и случается после глубокого, тревожного сна, Амала не сразу уловила момент, когда пересекла черту зыбкого мира и шагнула в реальность. Рэйтан вызвался помочь — он раскрыл ее сжатый кулак и показал, что в нем не было ничего, кроме глубоких борозд от ногтей.       — Хорошо, что ты решила разделить воспоминания на до и после. Смотреть все сразу было бы тяжело.       От звука его голоса, по обыкновению ласкающего сердце и чуткий слух, Амале сделалось лучше, но ненамного. Она знала, что потребуется время — много времени — чтобы страх потери ушел. Или хотя бы ослаб.       — Получается, это не ты обо всем забыл, а я?       — Не обо всем. Только о том, что причиняло тебе страдания.       Рэйтан привлек Амалу к себе, чтобы поделиться покоем, которого ей так не хватало. Покоем и тишиной.       «На противоположном берегу Варанаси вы можете встретить не только живых…», — вспомнилась строчка из статьи о загрязнении священного водоема Индии. Или об этом говорилось в дешевом карманном путеводителе по самым знаменитым городам страны, который по приезде Амала всюду таскала с собой? Кто бы это ни написал, человек явно хотел показаться не только сведущим, но и оригинальным, потому что старался привнести в обыденность нотку мистики.       — Со мной что-то не так, Рэйтан? Скажи прямо. — Амала прижалась к его широкой, крепкой груди. — Мне кажется, если об этом скажешь именно ты, я даже не испугаюсь.       Гулкие, но при этом не слишком частые удары его сердца под ухом были самой подходящей музыкой для пейзажа вокруг — абсолютно бесцветного, серого, но при этом дарящего необъяснимое умиротворение. Хотелось прервать ход мыслей, сомкнуть веки и замереть в этом теплом безветрии…       Именно так Амала и сделала.       — Ты называешь это реальностью… — Голос Рэйтана послужил ей надежным проводником в незнакомом мире, где силуэты угасали быстрее, чем успевали принять окончательную форму. Белый туман поглощал все: звуки, цвета, запахи… — Но попробуй представить, что перед тобой открылось несколько дорог. По какой из них ты пойдешь? По светлой и солнечной или по непротоптанной и извилистой? А если таких дорог будет больше, чем две?       Амала сделала так, как велел Рэйтан, и ноги сами повели ее по широкой песчаной дороге. Песок на ней был теплым, рассыпчатым… Идти по такому без обуви — одно удовольствие!       — Теперь представь, что на перекрестке твое «я» разделилось надвое. Одна частица — та, что бережет тебя от огня, глубины, холода и всякой опасности, пошла по знакомой дороге, а другая частица, что вечно жаждет неизведанного, выбрала более трудный путь. Но дороги судьбы редко бывают прямыми и идеально ровными, верно? Рано или поздно две частицы столкнутся с препятствиями и растеряются, не ведая, что делать дальше. Не возвращаться же назад, когда пройдено столько шагов? И тогда частицы снова поделятся, но при этом станут слабее, так как отдадут энергию той — главной — что изо всех сил хочет выбраться из вечного круга выборов и последствий.       «Выбраться — это значит выжить», — решила Амала, петляя по воображаемому лабиринту, который стал походить на ядовито-зеленый лес в Клифаграми, откуда ей в свое время едва удалось сбежать. Как и тогда, Амала боялась, что их с Рэйтаном связь неожиданно оборвется. Тревожный шепот, хрипы голодных духов и страх, окутывающий лес плотным паучьим коконом, помешает Рэйтану пробраться к ней, и на этот раз он ничего не сможет сделать, потому что…       Потому что он умер. Рассыпался в пепел на ее руках, как сожженная дотла спичка.       Амала всхлипнула и стиснула в кулаке его одежду.       Став заложницей то ли собственных воспоминаний, то ли сна наяву, Амала не могла влиять на ход событий и видеть Рэйтана, который разговаривал с ней. Это являлось частью испытания, которое должно было научить ее нести единоличную ответственность за совершенные дела.       — Душа, которой принадлежит это тело, намного старше тебя, Амала. Твое «я» — это лишь очередное ее воплощение. Таких воплощений у души может быть очень много. Мечта каждого из них — пробудиться, чтобы познать жизнь со всеми ее радостями и разочарованиями, но для души эта цель менее, чем ничтожна. Душа постоянно и неизменно стремится к свету. Для нее только это имеет значение.       «Мне не нужен свет! Он слепит и жжет!» — хотела выкрикнуть Амала, но у нее вдруг не стало голоса…       — Душа всегда стремится к свету и глубинной чистоте, — повторил Рэйтан, — но ты сознательно запятнала ее стремления тьмой. Предала себя, и оттого твое внутреннее «я» утратило целостность. Так случается со многими. Ты не первая и не последняя…       Амала сжалась, будто чувствуя, что сейчас произойдет, но это не помогло скрыться от жалящей боли, которая впилась в тело длинными иглами. Иглы прошили семь жизненно важных точек: от головы до низа живота. Амала мечтала, чтобы ей позволили закричать, но, как и остальные части тела, ее губы отныне повиновались чужой воле и потому оставались сомкнутыми до самого конца.       — Возвращать утраченное всегда тяжело… — Рэйтан сжалился и положил прохладную ладонь на ее глаза, усмиряя немую агонию. — Но у тебя получилось. В награду Он позволит мне приоткрыть завесу еще раз.       Амала сидела на полу Калигхата, соединив ладони перед собой. Она просила о невозможном, прекрасно зная, что тем самым попирает естественный порядок вещей.       Мертвый займет место среди живых, а живой — среди мертвых!       Да будет так.       Амала свернулась калачиком на полу у подножия каменного идола. Кровь и грязь, оставленная теми, кто топтался здесь днем, нисколько не смущали ее, а дрожащие тени, боязливо выглядывающие из темных углов, тем более. Она слишком устала, чтобы думать об этом…       Амала забилась в руках Рэйтана, как крупная рыба, пойманная в сеть. И точно так же, как рыба, захлопала сухими губами, пытаясь дышать.       — Живое… мертвое… — Она начала исступленно рыть пальцами мокрый песок, как будто хотела отыскать что-то. — Мертвое-мертвое-мертвое…       Если бы Рэйтан ее не остановил, Амала докопалась бы до правды! Не так глубоко та и лежала!       — Отпусти! Мне надо знать, что я тогда сделала!       Амала брыкалась, отталкивала его спиной и упрямо упиралась пятками в землю.       — Большего ты не увидишь. Я не позволю.       — Это мне решать!       — Может быть, но не раньше, чем ты поймешь, что там была всего лишь часть тебя. Часть, которая отчаянно хотела и хочет завладеть остальными, и имя ей — безумие.       Рэйтан, в отличие от нее, не кричал, а говорил очень тихо, но Амале казалось — если он не прекратит, ее голова пойдет трещинами и расколется. Просить о снисхождении было бесполезно, оставалось лишь вцепиться в его руки, что заключили ее в непроницаемое кольцо, и попытаться разжать их, но с таким же успехом Амала могла бы попробовать разжать стальные тросы. У нее в любом случае ничего бы не получилось.       — Я просто хочу узнать…       Амале было важно понять, на что именно она решилась. Что такого сотворила, раз сумела вызвать гнев богов, а следом и их наказание? Последнее видение было коротким и смутным, но полезным. В ту ночь, в храме Кали, рядом с ней находился кто-то еще. Кто-то, разделивший с Амалой темный триумф, а следом и проклятие.       «Неужели Амрит?»       — Ты и так знаешь, а когда просишь о большем — заставляешь причинять тебе боль. Я этого не хочу. Дай своей душе хотя бы немного зажить.       «Значит, все плохо. Очень и очень плохо…»       Амала повисла на руках Рэйтана, как сломанная кукла на ниточках. Казалось, ничто на свете не заставит ее двинуться снова. Она поднимет голову только тогда, когда Рэйтан скажет, что понимает, почему она не могла поступить иначе, но он, кажется, не понимал — лишь невесомо гладил ее по волосам, как ветер гладит и ласкает кроны деревьев: с одинаковой любовью и одинаковым равнодушием.