(I)medium Coeli

Кажется, не слишком давно Фалан отсыпал бы немало монет, увенчав кучку самоцветом, добытым троллем-шахтёром и проданным предприимчивым гоблином, чтобы остаться у Фелнора на ночь. Теперь же узкая кровать, рассчитанная на одного человека, у него ассоциируется с болью в затёкших конечностях из-за невозможности пошевелиться, и мягкая перина не способна умалить её. Поэтому Фалан, когда чувствует, что наступило время для сна, которое он по привычке называет «ночью», поднимается. Фелнору он не помогает — тот ревностно относится к тому, что считает своим, и далеко не всё готов делить на двоих. Некоторое время он наблюдает, как рука, оставшаяся жилистой, разве что теперь с утолщёнными суставами, собирает фишки, после бросает взгляд на полку. Одна из бутылочек наполовину пуста, и жидкость в ней опалесцирует в неровном свете лампады. Фалан помнит, сколько времени Фелнор трудился над этим зельем; огрызался и требовал, чтобы он не мешал. — Значит, оно удалось… — вздыхает он. — Ты о чём? — Фелнор отзывается ровнёхонько в тот миг, когда игральная кость со стуком падает на пол. Недовольно бурча, он наклоняется и подбирает её, после выпрямляется: — А-а, да. Если есть нужда, поделюсь. В снадобьях Фалан не нуждается. Уснуть он сможет и без них, а уж каким получится сон — спокойным или тревожным, зависит от того, что привидится. В них он нуждался, когда переселился под землю, и день отныне и навсегда слился с ночью. Фалан, как и прочие, обустраивая быт, валился от усталости и зачастую не знал, сколько проспал. Проснувшись, он не чувствовал себя отдохнувшим. Со временем и он, и прочие приспособились к новой жизни без солнца — вынуждены приспособиться: кто не сумел, тот заболел и умер — и застывшее время снова поделилось на сутки, недели, месяцы, годы. Фалан, пожелав доброй ночи, покидает покои Фелнора. Дворец спит, только стражник переступает с ноги на ногу, отчего тяжёлый сапог, кажется, гремит, после прокашливается. — А, это вы, господин астроном… — бормочет тот. Голос звонкий. Ясно, заговорил молодой человек, не научившийся обуздывать собственный язык, отчего слова вылетают изо рта прежде, чем рождаются мысли в голове. — Совершенно верно, — вздыхает Фалан, чтобы перебить воспоминания о его собственной фразе: «А, это вы, учитель…», — звучавшей в зависимости от ситуации и места, где его застал наставник, по-разному. В первый раз Фалан произнёс её испуганно, когда тот застал его вовсе не за тем занятием, под предлогом которого он объяснил необходимость отлучиться, и когда Фелнор, трус эдакий, попятился, накрывая голову капюшоном, чтобы спрятаться в ночи. Позднее Фалан, боявшийся, что их с Фелнором застукает кто-то другой, проговаривал её облегчённо. Наставник-то журил его за слишком частые свидания, но — мир его праху, оставшемуся на поверхности, и светлая память — держал язык за зубами. Звучала эта фраза и разочарованно, когда они с Фелнором ссорились, но он надеялся, что тот придёт мириться. В адресованной только что ему речи Фалан различил раздражение. Значит, страж не хочет, чтобы кто-то ему мешал своим присутствием. Вероятнее всего, желает перекинуться парой словечек с хорошенькой поломойкой, а то и рассчитывает на большее… …хотя бы на поцелуй. В первый раз губы Фелнора горчили, невольно вспоминается прикосновение их, сухих и обветренных. Тот всегда пробовал то, что перегонял, и Фалан отшучивался: «Надеюсь, ты не с ядами сегодня работал». «Дурак, который не задаётся вопросом, почему я после яда остался жив, считает меня дураком!» — Фелнор шутку не понимал и злился. С годами желание зубоскалить пропало, когда поцелуи стали привычными, невзирая на разный вкус в зависимости от трав, с которыми работал Фелнор. То, что самые горькие зелья — целительные, Фалана даже не удивило: зачастую, чтобы вылечиться, следует пострадать — либо тошнотой из-за мерзкого вкуса снадобья, либо от боли после операции. С годами тот научился безошибочно угадывать, с чем и над чем работал Фелнор, однако к поцелуям отвращения не питал и охотно подставлял под них губы, даже когда плотское желание почти сошло на нет. Фалан не замечает, а чувствует на себе пристальный взгляд, брошенный из-под кольчужного шлема. — Вас проводить? — уточняет стражник, и наивный короткий вопрос даёт понять, что он принял придворного астронома за обычного старого хрыча, страдающего провалами в памяти. …да только тот никогда не забудет самый волнующий миг, когда их с Фелнором губы соприкоснулись; ту самую горечь на губах, которая не отпугнула, а, напротив, возбудила до предела, до напряжения, от которого, казалось, чресла лопнут. Этот поцелуй не стал первым в жизни Фалана Орбипланакса, но другие разом забылись, в отличие от этого, который будет храниться в памяти до конца жизни, бо́льшая часть которой прожита. — Не надо, — бормочет Фалан и разворачивается, уверенный, что убедил стражника в том, что тот не ошибся и он и всего лишь обо всём забывающий старик… — Что-то забыл или передумал насчёт снотворных капель? — уточняет Фелнор, когда он возвращается. Фалан всегда считал, что отношения закончатся не тогда, когда пропадёт желание делить одну на двоих постель, и не имеет значения, займутся они любовью или нет, а когда исчезнет жажда прикоснуться пальцами к ладони или губами к губам; когда не захочется выяснять, с чем сегодня работал Фелнор. Фалан не хочет, чтобы любовные отношения перетекли в дружеские с вечерними посиделками и беседами за игрой в нарды, поэтому навёрстывает то, что упустил. …и их с Фелнором желания полностью совпадают.