«Ты не это хотел сказать».
— У меня вообще-то нет привычки копаться в чужих вещах, — отошедшим, довольным шёпотом лопочет мужчина, аккуратно снимая с чужой руки сумку, словно его не о помощи попросили, а вот-вот дадут гранд за выполненную работу, — но если Ваше Высочество того хочет. — То, что у меня заняты руки, не отменяет факта того, что я не смогу воспользоваться ногами. Дазай хмыкает. Ключи отыскиваются между двумя тонкими папками прямо на дне. Осаму хмурится, вытаскивая свою находку, заправляет мешающие волосы за ухо, чтобы получше рассмотреть. Круглая планета ярко-синего цвета повисает на указательном пальце, раскачиваясь от порывов ветра в сторону. Лазурные, вытянутые на цепочках капельки заигрывающе поблескивают от желтого цвета. — Нептун. Осаму крутит брелок в руках, резко одёргивая себя от этого успокаивающего занятия. Спустя минуту калитка из прутьев со слабым скрипом приглашает во внутренний двор, и шатену приходится ухватиться за поданную руку — хозяин дома едва ли сможет попасть в него без посторонней помощи. Дазай не замечает ничего необычного, откровенно пялясь по сторонам. Чуя лишь поджимает губы, прижимая ребёнка ближе к себе, укрывая от прохладного ветра. Во дворе довольно прибрано. Короткая, каменистая тропинка выводит прямо к террасе, прилегающей к фасаду белого двухэтажного дома. Приходится достать телефон из кармана и включить фонарик, чтобы разглядеть замочную скважину, наконец отворяя входную дверь, а за ней ещё одну. Густой, терпкий аромат заставляет задохнуться, наполняя лёгкие тошнотворной парфюмерией. Лаванда. Так пахла мама. И пока Накахара что-то шикает, Дазай ненавидит свою голову. И память. Все платья, кофты, юбки, кожа казалось буквально впитали в себя этот сводящий с ума запах, полноправно принадлежащий ей. Особенно отчётливо он ощущался в особенно тёмные вечера, когда хрупкая рука мягко скользила по вьющимся волосам, играясь с непослушными завитками. Что на праздники, что на выход, женщина никогда не отдавала предпочтение другим духам, словно так показывала свою благодарность мужу за сделанный на очередную годовщину подарок. Словно. Ужасный запах. Чуя наскоро скидывает обувь у входа, скрываясь с Ацуши на лестнице, силуэт которой еле освещает всё тот же уличный фонарь за забором. Осаму опирается плечом на чёрную балку террасы, прикрывая глаза и пряча руки в белых штанах. Глупые лёгкие глотают воздух с примесью омерзения, застревал на кончике языка, пятная горло. Пепельный свет полной луны ласкает бледную кожу, в жалких попытках согреть её. Ничего не выйдет. Она ледяная, как у той самой с косой. У него нарушено кровообращение и куча вредных привычек, некоторые из которых носят весьма разрушительный характер. Носили. Бледные полосы завозились змеями под бинтами, сдавливая кожу, особенно сильно сухожилия, противясь естественной циркуляции крови. Алая жижа зашипела, брюзжа от боли. Натянутый на террасе гамак с характерным звуком раскачивался, чуть задевая стену позади себя. Городской шум утонул в ночной прохладе. Запястья касается что-то мокрое, обдавая спрятанную под бинтами кожу протяжным вздохом. Осаму чуть не валится с крыльца, когда оборачивается, сталкиваясь взглядом с тёмными, горящими блюдцами. Фу. Золотистый ретривер активно виляет хвостом, носом тычась в чужую руку, приветствуя чужака. Мужчина никогда не любил собак. Что в детстве, что уже в более взрослом возрасте корил их за излишнюю активность и шум, что они, сами того не замечая, создают. Рюноске, кажется, животные не интересовали от слова совсем. Ни маленькие ни большие. Он скучающе разглядывал карпов в пруду у детского сада, когда им случалось добираться пешком. Отодвигался подальше от соседской кошки, что частенько забиралась к ним во двор. Изредка приносил ей что-то с кухни, наблюдая за трапезой и довольной моськой со стороны. Были бы они давно вымершими, тогда да. Тогда бы Акутагава точно обратил на них своё внимание. Дазай хмурится, ожидая громкого лая, что незамедлительно должен разбудить весь район, но вместо этого его удостаивают хилым ни чем. Хриплый звук срывается с уст собаки, напоминая скорее кашель, чем громоподобный лай.«Молчишь, что ли?».
Шатен настороженно тянет руку к моське, уже смирившись с участью быть покусанным, если не рыжим, так хотя бы этим на вид безобидным созданием. Но ничего. Ретривер ведёт мокрым носом по подставленной коже, сильнее размахивая хвостом из стороны в сторону. Он тычется, подставляя голову под неуверенные поглаживания, явно довольный. Понравился. Шерсть мягкая-мягкая, скользит меж пальцев, когда они сильнее зарываются, утопая. У Осаму в детстве был кот. Толстый-толстый, пушистый-пушистый он никогда не пролазил в отверстие в двери, предназначенное для выгула животных на улицу. Дазаю приходилось по полчаса выслушивать заунывное мяуканье на первом этаже, а после тащиться к двери на задний двор, отвлекаясь от домашнего задания, чтобы этот обормот смог погулять на свежем воздухе. Фуку не был прихотливым и всегда находился где-то рядом — на кровати, столе, полке. Мальчик любил бессонными ночами чувствовать мурлыканье под боком, растворяясь в тишине затихшего после очередного скандала дома. Было не так одиноко и тоскливо. После его смерти шатен ещё долго не мог спокойно спать без привычного тепла и фырчанья рядом. Та осень выдалась слишком холодной. — Я его по всему дому ищу, а он здесь, — пёс отрывается от чужой руки, среагировав на голос. Чуя мотает головой, когда ретривер переключает внимание на стоящего в дверях хозяина, ластясь уже к его рукам. Осаму разглядывает свою мокрую ладонь. — Я думал, ты ушёл. Дазай глупо промаргивается, поднимая глаза. Янтарь встречается с цветом расплавленной карамели. — Я думал, ты захочешь забрать ключ от дома. — Мог оставить на столе. — Чтобы ты потом его не нашёл, заявив, что я вор? — Ты больше похож на того, кто портит чужое имущество, чем на грабителя. Оба неоднозначно хмыкают. Светящийся в темноте брелок ложится в раскрытую ладонь, когда пальцы невесомо касаются чужой руки. Осаму уходит со двора, в последний раз глянув на Чую и его питомца. Накахара смотрит в след, не отводя взгляд. Так и не поблагодарил.**
Дазай заканчивает с прохождением теста на профпригодность, когда стрелка часов спешно движется к отметке двенадцать на циферблате. Глаза устало закрываются, не просто прося, а уже конкретно требуя отдыха. Завтра в восемь нужно быть в больнице, а желания совсем нет. Может, Гин всё же права? Сдалась ему эта работа в институте? Своих проблем, что ли, не хватает, что он берёт на себя всё? В какой-то степени так даже легче. С работой и вознёй с сыном редко когда удавалось остаться один на один с собой, что к лучшему. Мысли пожирали похлеще, чем студенты в попытках набрать необходимое для отличной оценки количество баллов. Гадкие, они лились кажется откуда-то снаружи, отравляя собой абсолютно всё, к чему прикоснутся. Тело начинало трясти, а руки привычно тянулись к спрятанным в шкаф лезвиям, пытаясь заглушить шелест голоса в ушах. Склизкий. Не его. Шатен мельком заглядывает в детскую, тихо наклонив ручку двери. Рюноске спокойно сопит в подушку. Хвост плюшевого динозавра сиротливо свисает на пол, когда как сам его обладатель бережно укрыт одеялом в мелкий горошек. Переодевать спящего настоящая пытка. Пока пытаешься высунуть голову из кофты, не задушив своими действиями ребёнка, ещё нужно наблюдать за тем, чтобы он не проснулся от твоих действий и проспал уже до утра. Осаму откровенно намучился. Тонкая линия света меркнет в темноте закрытой двери. Гин так и не приехала, добавляя дополнительный неприятный осадок к этому отвратному дню. И даже пара сообщений с попытками убедить, что всё в порядке, ничего не исправили. Дазай лучше всех понимал, что его сестра давно уже выросла и ей нужно личное пространство, прогулки с друзьями и прочие шалости, дабы не загнуться под гнётом жизни. Уйти от переживаний не получилось даже спустя час. Да он и не думал уходить. Пока Гин остаётся в его доме, ответственность за младшую несёт именно Дазай. Так твердил Огай в детстве. Так было в юности. И так будет всегда. «Опапился», что ли? В спальне до неприятного прохладно, а пуховое одеяло неожиданно приятно борется с этим. Шёлковая пижама льнёт к телу. Ледяные пальцы очерчивают белые полосы на левой руке. Разной формы и длины они будто бы въелись под кожу, за столько времени став с ней одним целым. Свой первый шрам Осаму получил в пять от Фуку. Коту явно не объяснили правил игры с лазерной указкой, раз он решил вместо беготни за красным свечением, как подобает всем представителям кошачьих, настигнуть сразу босса, лишив его возможности руководить палкой всевластия вовсе. Было не так больно, но мама тогда жутко ругалась, переживая, что обормот мог занести какую заразу своей царапиной. Дазай, кажется, сильнее полюбил Фуку после этого случая, уже не боясь быть покалеченным. Мол, знаем — плавали. Да и кошак стал предусмотрительней, с недоверием поглядывая на женщину, помня о возможности получения наказания за непослушание. Шатен подушечкой большого пальца проводит вдоль тянущихся вен, нащупывая очередные изъяны кожи. Только здесь он может открыться. Только во тьме спальни может почувствовать себя незащищённым и по-настоящему голым. Альбатрос как-то обмолвился о лазерной шлифовке шрамов, восхваляя её чудодейственные свойства удаления полос. И Дазай первое время, правда, обдумывал этот вариант. Тщательно анализировал, взвешивал все за и против, но, блять, как их стереть из памяти? Может быть, Осаму смог бы преодолеть себя, показав хотя бы врачу то, чем он так активно занимался во времена своей бушующей и неудержимой молодости в тринадцать, но, где гарантия, что он не вернётся к этому вновь? Где гарантия, что без каждодневных напоминаний о них в зеркале, станет легче? Рюноске изменил его, этого нельзя отрицать. По крайней мере, преподнёс какую-никакую, но стабильность в жизнь, лишив желания заводить беспорядочные связи и резаться по понедельникам и четвергам. Но голову невозможно поменять. Заткнуть голос в голове — тем более. Дазай прикрывает глаза, сильнее укутываясь одеялом. В висках давит, но плевать. Головная боль ничто по сравнению с душевной. Сегодняшний вечер вернул его назад. В дом отца с непрекращающимися скандалами, запахом лаванды и мяуканьем на первом этаже.**
Чуя вздрагивает, когда что-то мокрое без предупреждения касается его ноги, вырывая из сна. Мачико упорно тянет за свободную штанину, пытаясь добудиться до хозяина, что так неохотно открывает заспанные глаза. Он то и дело задевает языком кожу, побуждая ту покрыться мурашками, будоража и нещадно будя. — Что случилось? Голос Накахары хриплый и уставший. Он до безумия хочет проспать до обеда, забив на все рекомендации о раннем подъеме для пятилеток, и просто по-человечески отдохнуть. Хотя бы в свой выходной. Хотя бы в последнее воскресенье месяца. Однако подняться приходится. Вокруг него куча бумажек с набросками и непонятными каракулями, которые он черкал в попытках расписать ручку. Голова слегка идёт кругом, замечая один из рисунков. Как же хочется его смять. Пёс виляет хвостом, начав тянуть ещё сильнее. Он пытается гавкнуть, заставить подняться, но ничего кроме хриплого кашля не выходит. Да и не выйдет. Без голосовых связок едва ли можно вообще что-то произнести. Чуя широко зевает, а затем тянется к подрагивающей макушке, пытаясь успокоить. Но Мачико непоколебим. Он упёртый и до ужаса правильный, как бы странно это не звучало. Пёс прикусывает руку, не пытаясь навредить, однако наконец-то заставляя хозяина встать. Ретривер убегает в сторону коридора, оборачивается, смотря всё теми же тёмными колодцами, дожидаясь, когда же до рыжего дойдёт. А тот всё трёт глаза, не понимая, что происходит. Мачико никогда так себя не вёл. Он, конечно, не мог прямо-таки побороться за титул послушного мальчика, не любящего хулиганить в особенно паршивые дни, хоть в большинстве своём вёл себя прилично, чем сейчас настораживал ещё сильнее. — Мачико… Чуя тихо идёт следом, стараясь не задеть ногой ничего или никого. Свет включить не получается — пёс, словно что-то почувствовав, тянет за штанину усерднее, не позволяя отклониться от запланированного маршрута. Рыжий уже было собирался одёрнуть его, когда тихий всхлип, потонувший в темноте дома, парализовал тело на секунду. И всё. Сна ни в одном глазу. Голову за секунду атакуют мысли самым жестоким способом, точно найдя лазейку. Накахара мигом оказывается в детской, игнорируя мешающуюся под ногами собаку. Одеяло на кроватке колышется от резких вздрагиваний и всхлипываний больше похожих на хрипы задыхающегося. — Тшш, А-тян, всё хорошо, слышишь? Всё хорошо. — Чуя спешно присаживается рядом с колышущимся комочком, чуть стягивая одеяло вниз. Возрастающая паника в глазах никуда не исчезла даже после стольких раз. Мальчика колотит. Он не может ничего сказать, словно его душит. Глазки беспорядочно носятся по комнате, силясь за что-то зацепиться — сам не понимает, что происходит. Чуя поднимает малыша на руки, усаживая к себе на колени. Серая растянутая футболка моментально становится влажной от не перестающих литься по мокрым щекам слёз. Сердце под ней болезненно сжимается, ноя в грудной клетке. Накахара подносит к губам ребёнка таблетку, что в режиме двадцать четыре на семь обитает вместе со стаканом воды у прикроватной тумбочки. Ацуши дрожит, когда всё-таки принимает лекарство, с силой сжимая ничем не скрытую руку Чуи своей ладошкой. А он всё целует-целует, пытаясь успокоить и отвлечь. Мысли, как в тумане. Мужчина даже не замечает пса, крутящегося около них и явно также паникующего. Он запрыгивает на кровать, касаясь языком пяточки, силясь исправить всё, словно это было его основной задачей. — Тшш, — шепчет рыжий, прижимая губы ко лбу ребёнка. Жара нет — уже хорошо. В прошлом месяце Накахаре пришлось всю ночь сбивать температуру под сорок после посещения их дома врачом. — Это пройдёт, солнышко, это пройдёт. Десять минут. Таблетка должна подействовать через десять минут. И Чуя молится в который раз в своей жизни, чтобы с этим маленьким комочком ничего не случилось. Чтобы ему непременно стало легче. Это второй раз за целый май, когда ребёнка так трясёт. И двадцать пятый за девять месяцев. Накахара гложет себя. Винит, что был так невнимателен на площадке. Боится, что сам и спровоцировал. И прижимает, прижимает, не отстраняясь ни на минуту. Лишь бы стало лучше. Чуя впервые столкнулся с паническими атаками, когда только забрал Ацуши к себе. И то, что ему пришлось пережить в ту ночь, не сможет сравниться ни с чем. Это был ад из бесконечных слёз, таблеток и слов. Страх разъедал мозг ложкой, смакуя каждый кусок в зубастом рту. Липкий, он цеплялся за душу маленького создания, пятная его, ставя свою отвратительную метку. И рыжий знал, что оно вернётся. Утром, днём, ночью — ему будет всё равно. Спрашивать точно не станет, как бы Накахара ни шипел, стискивая зубы до скрежета. А Накаджима не понимал. Как мог? — Сердце сильно бьется. Вот так, Чуя, тудум-тудум! А тут давит, как тогда когда я подавился конфетой! И у Чуи самого сердце билось так, что вот-вот разобьет его грудную клетку к чертям. Накахара сам задыхался, желая перенести всю боль ребёнка на себя. Забрать всё, чтобы тот просто спокойно поспал, не боясь ничего. За что..? Ацуши ещё потряхивает даже спустя двадцать минут. Шепчет украдкой, влажными пальцами водя по чёрным полосам таких бесконечных рук Чуи. А он только и слышит: «Прости, прости, прости». Ночник над головой загорается, освещая тускло-синим светом кровать. Планеты начинают вращаться одна за другой, танцуя по известным только им траекториям. А в центре оно — Солнце. Жёлто-фиолетовые глаза приоткрываются, всё ещё утопая в слезах. Чуя утирает большим пальцем влагу с глаз, оставляя лёгкий поцелуй на лбу. Неужели прошло? — Помнишь, что я говорил про Уран и Нептун? — шепчет мужчина, указывая на две планеты над их головами. Он не ждёт ответа сразу. Дыхание мальчика все ещё сбившееся, а сердце продолжает биться, как умалишенное. Рыжий знает. Ему нужно время прийти в себя. И он ждёт, позволяя пальчикам касаться рисунков на коже. — Алмазики, — собравшись хрипит малыш, скользя глазами по голубым планетам, отражающимся искорками в его глазах. — На них идут дожди из алмазов. Боже, чем заслужил его… — Да, алмазики, — шепчет мужчина, не сумев сдержать улыбку. — Я бы хотел хоть раз побывать там. И Чуя молчит. Он бесконечно целует, прижимая ближе, пытаясь хоть так вобрать в себя то, что пережило это маленькое сердечко. Когда-то Накахара не мог отвести глаз от телескопа дома, слушая восторженные изречения о том, как космос удивителен. Верлен был романтиком по своей натуре и совершенным технарём, отдавая всего себя точным наукам за пределами дома, и маленьким веснушчатым щекам — большую часть жизни. Наверное, именно из-за него Чуя когда-то и подался с головой в математику, пока успокаивающий тембр Артура ласкал уши. «Поэзия для души, математика для профанов, выстраивающих бесконечные потоки цифр в вечно бегущую матрицу на компьютере», — твердил старший, ухмыляясь обиженно-сдавленному «Эй». С числами всегда было проще. Ими можно было манипулировать, они покладисто рассыпались в тетради под ручкой. И это было удивительно. Сейчас таким удивительным для него был Ацуши. Никто больше. — Но там так холодно-о-о, — ребёнок зевает, вновь уткнувшись в грудь мужчины. — Нам бы пришлось надевать куртки, да, Чуя? Пришлось бы? — Ты бы никогда не замёрз, солнышко, никогда. Лёгкое сопение и подрагивающие ресницы. Накахара не смеет пошевелиться, смотря вверх на движущуюся Солнечную систему. Но его солнце здесь. В его руках. И оно точно когда-нибудь сожжёт его, опаляя исписанную вдоль и поперёк кожу. Мачико тычет носом в ногу. И Чуя улыбается. — Хороший мальчик.**
Шершавая рука ведёт от бедра к груди, другой рукой зажимая рот протестующего. Горестное мычание срывается с губ, моментально затихая из-за резкого толчка. Боль парализовала всё тело, что будто получило разряд тока, начиная трястись. Жгучие слёзы обжигают щёки и уши, а в голове лишь одно: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»… Его с силой дёргают за волосы, заставляя заткнуться и не шуметь. Ночь жестока. Она забирает с собой счастье прошедшего дня, отравляя своими корявыми руками всё, к чему успевает прикоснуться. Толстые пальцы сжимают до появления безобразных пятен на мальчишеской талии, кости бёдер ноют от сильной хватки. Ему невыносимо. Он хочет умереть. Задушить самого себя на этом столе, лишь бы всё прекратилось. Но голос резок. Он режет по коже похлеще ножа. Ведёт вдоль рёбер к сердцу, заплевывая желчью хрупкие кости, разъедая их. «Грязный, неполноценный, никому не нужный», — вторит он, врываясь, кажется, до самого горла. «Умри, умри, умри», — подтверждает каркающее сердце. И мальчик только роняет слёзы, дрожа телом, не понимая, что сделал не так. Держится за хлипкий деревянный стол, едва доставая носками до пола. Унизительно. Пугающе. Кажущееся правильным. Здесь ему и самое место. Дазай моргает. Чёлка прилипла ко лбу, пачкая чистую кожу. В темноте комнаты нет никого и ничего, кроме боли. Ничего, что могло бы спасти. Его сердце начало биться ещё до рождения. Оно было таким неправильным и чуждым ещё до его рождения. Рожденный неполноценным — умрёт в муках, жалея, что появился вовсе. И Осаму кусает костяшки, давая себе прийти в себя. Почувствовать и захлебнуться в этом. Ноги сводит от эфемерного ощущения чужих ладоней на них, что Осаму незамедлительно воротит. Он не понимает, как оказывается в ванной, но тошнота подступает к горлу. Его рвёт до жжения и потемнения перед глазами. Бледные, отвратительные пальцы тянут за волосы у корней, вытаскивая из ночного бреда. Воздух не проходит по бронхам, сиплым дыханием заполняя комнату. А в голове: «Почему, почему, почему». Дазай больше не ложится. Ему плевать, как вымученно он будет выглядеть утром, насколько длинным будет его рабочий день. Кофе с болью сглатывается, скользя по горлу и так легче. Он пьёт четыре таблетки седативных, потому что их неизбежно поглотит кофеин. Невроз глушится шумом телевизора и зажатой между пальцев сигаретой. Давно не курил. Так давно, что глаза слезятся от сильной затяжки. Осаму бросил, когда Рюноске только показался на пороге, смотря своими до невозможного большими глазами. Табак растворится под горячей водой душевой, за это точно можно не переживать. Форточка сиротливо колышется под нападками лёгкого ветра. Пальцы трясутся, потянувшись к брякнувшему рядом с ним на подоконнике смартфону. На часах три тридцать, а в телефоне лишь одно сообщение. Неизвестный номер, [29.05.22 03:30] Спасибо.